Содержание номера

Хатунька

Так многие годы я обращался в письмах к Наташе Хаткиной. И она всегда радостно откликалась…

А познакомил меня с Наташей Слава Верховский – к тому времени уже постоянный автор «Фонтана». Было это в году, кажется, 1999-ом, то есть еще в прошлом веке. Я был по каким-то делам в Донецке, мы шли с Верховским по улице, вдруг он как-то заволновался и шепнул мне: вон видите навстречу женщина идет, видите?.. О! это Наташа Хаткина, она писательница, член Союза, я вас сейчас с ней познакомлю!.. Если вы ее уговорите писать для «Фонтана», о! я вам обещаю, вы меня будете всю жизнь благодарить!.. Наташа, здравствуй! Это Валерий Хаит – редактор «Фонтана», помнишь, я тебе рассказывал… А это Наташа, познакомьтесь, пожалуйста…

Наташа при ближайшем рассмотрении оказалась милой молодой женщиной, одетой правда, чуть экстравагантно. Мы поздоровались, поулыбались друг другу, и Славик горячо зашептал: скажите, скажите, что вы давно мечтаете печатать ее в «Фонтане»! Я с удовольствием это повторил, Наташа продолжала сдержанно улыбаться: «ну я не знаю, подойдет ли вам…» Славик шептал: подойдет-подойдет!.. Она грозила ему пальцем, словом чувствовалось, что они очень дружны, и что Славик в этой дружбе младший…

С той встречи в Донецке автор Наталья Хаткина стала своим человеком в «Фонтане». Веселые рассказы и стихи, разнообразные тексты для детского раздела «Фонтанчик», веселые гороскопы и календарики, стихи к случаю, рифмованные подписи под рисунками и фотографиями – не было жанра, в котором Наташа не проявляла бы свое невероятное умение и профессионализм. У нее чуть ли не сразу же появились свои читатели, причем и среди детей тоже. Многие не просто ждали выхода очередного номера журнала, они ждали Хаткину!

Ждали с нетерпением новые Наташины тексты и мы в редакции. Сколько настоящих редакторских праздников подарила мне Наташа! Когда разорвав конверт, а с появлением Интернета, открыв электронную почту, я начинал читать ее тексты, то часто ловил себя на том, что начинаю хлопать ладонями по коленям и взвизгивать от удовольствия... Немедленно в номер! Сколько там? Два разворота? Да хоть три!.. Хаткина!..

Я особенно помню один такой праздник, когда Наташа написала и прислала мне свою виртуозную сказку „Невесты из Дразнилии”. Ее хотелось читать вслух колегам и друзьям, я мгновенно представил себе, как бы это замечательно выглядело на театральной сцене. „Невесты...” Хаткиной живо напомнили мне не только кирсановский „Сказ о царе Максе-Емельяне...”, который я еще в конце 60-ых видел в блестящем исполнении артистов театра МГУ „Наш дом”, но и филатовскую „Сказку про Федота-стрельца...” 

Прошло некоторое время и мне удалось уговорить Наташу приехать в Одессу и поработать в редакции, тем более, что к тому времени она уже стала членом редколлегии „Фонтана”. Наташа читала и комментировала письма читателей, готовила к публикации тексты наших авторов, ну и, конечно, писала свои новые рассказы и стихи. 

Она побыла у нас чуть ли не месяц, это было незабываемое время, Наташа часто и умело что-то готовила, мы вместе обедали, пили чай. В редакции стало уютно; даже Наташины домашние тапочки, в которые она по старой библиотекарской привычке, переобувалась, придя на работу, тоже вносили во все это ощущение домашности. 

Когда у Наташи появился компьютер, мгновенно ею освоенный, у нее, судя по всему, начался творческий подъем: с тех пор в нашем портфеле всегда было несколько ее рассказов, много стихов и взрослых и детских. Вообще Наташа, в смысле решения чисто литературных задач, была очень дерзкой и умелой. Как-то я пожаловался ей, что никто не берется отрецензировать книжку нашего замечательного фонтанского автора поэта Миши Векслера «Песня о страусе». Через некоторое время Хаткина прислала изысканный, с удивительным пониманием особенностей парадоксального векслеровского дарования текст, который тут же с удовольствием напечатали в нашем одесском литературном альманахе «Дерибасовская-Ришельевская». 

Один из Наташиных приездов в Одессу совпал по времени с выходом четырехтомника М. М. Жванецкого. Помню, я получил его с дружеской надписью автора и принес в редакцию похвастаться. Наташа несколько дней читала его, внимательно разглядывала удивительные иллюстрации, сделанные другом М. М. тотально талантливым Резо Габриадзе, что-то выписывала и записывала. Через несколько дней, уже из дому она прислала мне свою статью о четырехтомнике классика, уже одно название которой – «Война и мир Михаила Жванецкого» заставило мое сердце дрогнуть – это было точно в десятку. При чтении статьи ощущение точности только усилилось: так глубоко и серьезно о Жванецком мало кто писал, а сравнение М. М. с толстовским капитаном Тушиным я считаю у Хаткиной просто гениальным. Я тут же отправил Наташину статью моему другу редактору «Московских новостей» Виктору Лошаку и через некоторое время был счастлив узнать, что статья Наташи не только напечатана в тогда еще невероятно популярном еженедельнике, но и признана коллективом «МН» одной из лучших…

Что же касается нашего журнала, то Наташин профессионализм и готовность откликнуться на любую просьбу тоже не раз меня выручали. Как-то, готовя первоапрельский номер, я никак не мог придумать, о чем писать в редакторской колонке: все оказывалось банальным, много раз пережеванным. Позвонил Хаткиной по какому-то делу и заодно пожаловался на отсутствие идей. Она мне ничего не сказала, но через минут двадцать прислала стихотворение, которое я тут же и поставил вместо своей колонки. Вот этот блестящий, на мой взгляд, Наташин экспромт:

Тридцать первое марта

Апрель – мрачнеют юмористы: 
Ждет человечество острот 
Глубокомысленных и быстрых. 
А вдруг не выйдет? Не пройдет?

 

В убогом нашем государстве 
Смеются лишь дурак и тать. 
Какое низкое коварство – 
Полуживого забавлять!

 

Не для забавы, не для хлеба 
Апрельский затеваем пир. 
Быть может, по веленью неба 
Щекочем полудохлый мир.

 

Попроще лица, юмористы, 
Пора работать головой! 
И пусть взметает смеха брызги 
«Фонтан» любви, пока – живой.

А как блестяще писала Наташа всякие посвящения и приветствия друзьям, вообще стихи по случаю… В этом она вообще была большой мастерицей. Помню, мы в «Фонтане» даже завели альбомчик для таких посвящений. Так за короткое время чуть ли не половину его страниц заполнила Наташа. Сколько же там сохранилось ее замечательного остроумия, теплоты, доброты, симпатии к авторам и сотрудникам журнала, часто бывавшим в «Фонтане» друзьям и просто хорошим людям, которых вокруг Наташи всегда было много. Что, увы, как это часто бывает с по-настоящему талантливыми людьми, так и не спасло ее от одиночества…

Я не знаю подробностей ее ухода… 

Мне кажется, что ей все же в жизни не хватало эгоизма что ли… 

В ней была какая-то жертвенность, готовность терпеть, даже страдать…

Что делать, иногда большой талант сочетается с самоуничижением, с самоотвержением…

Единственная надежда: там, где она сейчас пребывает, Наташе хорошо.

Во всяком случае, заслужила она это как никто другой…

И в завершение два моих посвящения Наташе.

Из того же альбомчика… 

Новогоднее

Люблю я Хаткину Наташу,
Когда без спутников, одна,
Нам плов, пюре и даже кашу
Готовит на плите она.

 

Ничуть не меньше обожаю
Наташу Хаткину, когда
Шедевр очередной рожает,
Являя подвиг нам труда.

 

Особенно ж ценю Наталью,
Когда, спокойная вполне,
Она обнять себя за талью
Нет-нет да и позволит мне.

 

В любой, короче, ипостаси
(Хоть это слово не терплю)
Я – равнодушный к женской массе –
Наташу Хаткину люблю.

 

И в настроенье новогоднем,
Неизъяснимых полон сил,
Наташу Хаткину сегодня 
Весь день бы на руках носил...

 

Наташе Хаткиной

«Фонтан» стоит не на китах,
А на китихе – прочно.
Насчет китов мы просто так,
Насчет китихи – точно!

 

Читатель с нетерпеньем ждет,
Разинув рта карманчик,
Что из китихи вновь забьет
«Фонтан» или «Фонтанчик».

Мы обязательно продолжим выпуск именных номеров. В них будут и другие наши любимые авторы – и (за почти тридцать лет жизни журнала) ушедшие, и, те, кто продолжает, дай им Б-г здоровья, жить и писать свои замечательные, украшающие страницы «Фонтана», рассказы, стихи, миниатюры, афоризмы…

Сегодня же наш автор – Наташа Хаткина.

Не сомневаюсь, что читатели получат огромное удовольствие и от чтения уже знакомых стихов и рассказов, и тех, что прочтут впервые.

Рыба горячего копчения

Хорошо в летний воскресный день придти на службу, в нашу маленькую газетку, которую все немногочисленные сотрудники любят до самоотвержения, но по выходным – на расстоянии. Редактор плещется в море. Секретарь испытывает у себя на дачном участке новый мотоблок (ну, это такой маленький трактор). Корректор закатывает на зиму икру из синеньких. 

Приду, включу компьютер, сотворю нечто гениальное, равное по силе мотоблоку, а по вкусовым качествам – непревзойденной одесской баклажанной икре. С морем и редактором мне, правда, не тягаться, но все же…

Никто меня не будет отвлекать. Сначала расслаблюсь, а потом – ка-а-ак сосредоточусь! В тишине, в прохладе… А отчего это так прохладно? И не сказать, чтобы тихо.

О! Это вентилятор жужжит. Зайчик его включил. У дураков мысли сходятся. Тоже, коллега, приперся в выходной – работать. Шедевры создавать. 

В табельные дни я пишу рецензии на спектакли, выставки живописи и поэтические сборники, где всех ругаю. Зайчик зарабатывает на хлеб репортажами «из зала суда» и всяческих заседаний, где всех жалеет. 

Но в воскресенье мы возвращаемся к мечтам о создании настоящего литературного шедевра.

Зайчик смотрит на меня волком. Я, видите ли, ему мешаю. Ну да, он же первый пришел. Уже расслабился. Только собрался сосредоточиться – а тут я. 

Чувствую себя виноватой. 

– Зайчик, чаю?

Смотрит исподлобья. Волк, волк!

– Кофе, Зайчик? 

Взгляд – вообще зверюга неопознанная. 

Превращаюсь по мере возможности в тень (довольно объемную тень) и сижу себе тихонечко. Злюсь. Работа – никак. Не знаю, как вы, а от меня процесс сосредоточения требует почесывания. В затылке, в темечке. Коленку вот тоже приятно почесать. Между лопатками почухаться. Украинизм, а приятно. 

Но неприлично.

Зайчик тоже, небось, что-нибудь неприличное любит делать, когда собирает все свои записочки в одно целое. Не знаю – что. Рожи, наверное, корчит – вентилятору или пространству в целом. 

Или нюхает яблоки. Бунин, говорят, нюхал яблоки – для вдохновения. Но то Бунин. Классик. 

А неклассику как-то неудобно при чужом человеке понюхать яблоко, а потом взять да и затюкать припадочно по компьютерным клавишам. Вдруг ты нюхаешь, нюхаешь, тюкаешь, тюкаешь, – а толку ноль. Вот и будешь дураком занюханным. И затюканным.

Никто не хочет сдаться и уйти первым. К персикам и арбузам. К морю, к высокой пене, что шапкой поднимается над приветной пивной кружкой в прибрежном кафе. 

Сидим. Мысли мелкие и плоские, как рыбка-фиринка. Кошкам отдать такие мысли, неприхотливым дворовым кошкам! 

Время ползет, как луч солнца по линолеуму, все дальше уходя за полдень. Мы в редакции одни. Совершенно одни. И никто не придет. Сегодня точно никто не придет. Мы осознаем это одновременно. 

И одна и та же идея бумко ударяет в наши мозги – как жирная летняя муха в оконное стекло. 

– Рыба! 

– Рыба! 

Мы с Зайчиком очень любим рыбу. Есть ее, заглатывать. Запихивать рыбу в себя жадно, неприлично, руками. Пытаясь языком слизнуть жир с подбородка. Обсасывая косточки. Причмокивая. Причавкивая. Постанывая от наслаждения. И еще отдельно помогать себе носом: поглощать ноздрями (раздельно и совокупно) тот особенный рыбный запах, который сам по себе способен превратить приличный офис в «Привоз». Что недопустимо. Шеф против.

Поэтому обычно мы приносим к обеду интеллигентно обветренный кусочек сыру и… И еще один кусочек сыру. 

Но ведь мы одни! И никто нам не помешает! И никто не узнает! Как мы развратничали! 

– И никто-о не узна-а-ает, что здесь ры-ы-ыбку… ля-ля! – поет Зайчик мощным дурным голосом, который сам он полагает мощным драматическим баритоном.

– Рыба!

– Рыба! 

– Копченая рыба, – уточняет Зайчик.

– Рыба… Горячего... Копчения… – уточняю я еще уточнительней, тщательно прожевывая каждое слово. 

Зайчик сглатывает слюну.

Я сглатываю слюну. 

Рыба! Горячего! Копчения! 

– Сложимся пополам, – говорю я, суя коллеге в кулак комок мятых гривен. 

– Да, сложимся пополам, – разъясняет Зайчик то, что и так ясно, – и купим. Одну большую рыбу. Потому что маленькие рыбы – они вкусными не бывают. 

Пустой летний день обретает плотный смысл. 

Офис поспешно заперт. Поток воздуха от вентилятора гонит по линолеуму солнечный луч – все ближе к закату. А мы уже на «Привозе».

Ну и когда нам с Зайчиком везло? Зайчику не везет, мне не везет, а уж как нам вместе не везет! 

Скумбрия копченая – от руки на ценнике приписано: «Очень вкусная!» Копченая ставрида – приписано: «Вкуснейшая!» Золотистая селедка – написано: «Селедочка – объедение!» Но все они – холодного копчения. Холодного, холодного, холодного! 

А нам же нужно горячего! Мы с Зайчиком тихие, тихие, но если уж что в голову втемяшится! Сложимся пополам.

Бегаем от прилавка к прилавку, красные, взъерошенные, в поту. 

– А горячего копчения нету? Точно нету? А если поискать? – это Зайчик, ощутивший себя гончим псом.

– Ищи, ищи, ищейка! – отмахиваются от него.

Мы ищем, мечемся, оставляя извилистый след розовых усиков и хитиновых лушпаек. Незаметно для себя купили стакан креветок («Малосольные! Очень-очень вкусные!») и плюемся ими на ходу, практически не ведая, что творим.

Наконец одна сердобольная торговка сжалилась:

– Да идите вы уже себе на Чижикова! Может, там в магазине есть. 

Мы разворачиваемся на пятках и мчим на Чижикова – угол… Не скажу, какой угол – это место моего позора. Впрочем, таких мест много. Но вот этого не выдам. Тем более что его уже, возможно, и не существует. Все так меняется в этом городе.

Влетаем в магазин. Где рыбный отдел? Вот рыбный отдел! Где витрина? Вот витрина. А там – она! Она! Единственная! Последняя! Очень большая. 

Рыба. Горячего. Копчения.

Я показываю на нее глазами – так осторожно, будто это мираж, который может развеяться. Зайчик дергает головой: «Сам вижу!» 

Вспоминаю о пристойности, отхожу в сторонку, раскрываю сумочку, причесываюсь, воровато обкусываю с губы прилипший усик креветки. Пудрю нос. Очень приличная дама. 

А Зайчик уже показывает на рыбу мизинцем: «Вот эту!» И она не исчезла. И… И… И ее уже взвесили. И положили в прозрачный целлофановый пакет. Рыбу, рыбку мою. Ну ладно, нашу. 

– Позвольте, позвольте… – Зайчик смотрит на продавщицу въедливо, не по-заячьи. – То есть как это – «кило четыреста»? Я же вижу! Если я в очках, то это не значит, что я косой! Ничего не «кило четыреста», а один килограмм триста восемьдесят граммов, да! А теперь пальчик уберите. Вот этот вот ваш пальчик – с весов уберите, пожалуйста. Пожалуйста! Один килограмм двести девяносто. Я все вижу. Что значит: «Не нравится – не берите»? Это вы мне не нравитесь, сидите тут! С этим вашим пальчиком! А рыба мне нравится, я возьму. Только посчитаем.

– Посчитаем!

Продавщица берет калькулятор, а Зайчик вытаскивает из кармана клочок бумажки в клеточку. Он из всех своих не до конца заполненных школьных тетрадок аккуратненько повынимал листочки и с математической точностью разрезал их на одинаковые квадратики, теперь у него во всех карманах эти клочья. Вдруг нужно будет что-то записать. Или посчитать.

– Скоко-скоко? – переспрашивает Зайчик продавщицу. – Вы не думайте, что если я так выгляжу, то я идиот. Я архитектурный институт окончил с отличием! 

– Зайчик, – тяну я его за рукав, – Зайчик! Ты закончил институт, ты интеллигентный человек… Что ж ты всегда торгуешься как собака? От людей стыдно.

Зайчик и вправду интеллигентный и уступчивый человек. Но иногда звереет. Он отбрасывает мою руку со своего рукава, как ядовитое насекомое, и весь передергивается.

– Ты беспринципная! Всегда была беспринципной! А нас обсчитали! На семьдесят две копейки! Вот! У меня записано!

Вокруг нас уже собралась небольшая любопытствующая толпа. 

– Бедная женщина… Как она с ним мучается, с этим жлобом… 

– Зайчик, пойдем отсюда… Вот, люди уже говорят, что ты жлоб. А ведь они тебя в первый раз видят.

– Я жлоб? А ты, ты! У тебя во дворе с веревки белье сперли, а ты только: «Извините, вы не видели мою подушечку?» А на подушечке уже соседская кошка спит! Нагло, на подоконнике! Между прочим, это была моя любимая подушечка! 

Что он несет? Какая подушечка? Какое белье? 

Что-то с нами произошло. Эта Рыба, эти Семьдесят Две Копейки переместили нас в другое время-пространство, в длинный коммунальный коридор, в мир, где мы давным-давно живем вместе. Живем-мучаемся в старом одесском дворе (подозреваю, что на Молдаванке), где висит на веревках разноцветное белье, Зайчик борется за правду, а я сто раз на дню извиняюсь за него перед соседями, от которых стыдно, перед почтальоном и милиционерами, и даже перед кошками.

– Что ты несешь? Какая подушечка? Какое белье? Наша подушечка была красная! Красная! А под кошкой белая! Белая! Белая! 

– Потому что она облиняла нашу подушку, эта кошка! 

– Ну облиняла, так и пускай спит! Зачем ты полез по пожарной лестнице на третий этаж отбирать у кошки подушку?

– Бедная женщина! 

– Потому что эта твоя кошка нарушала права человека! 

– Нет, вы посмотрите, какой принципиальный жлоб! 

– Зайчик, бери уже себе рыбу и пойдем!

– И она его еще зайчиком называет… Такая приличная дама! 

Это я – приличная дама. Не зря, значит, пудрилась. 

– Не пойду! Я буду бороться! – Зайчик изображает некий среднестатистический революционный жест, взмахивая кульком с копченой рыбой. 

Кулек, не выдержав накала страстей, рвется (хрясь – и пополам!), рыба шмякается об пол и пляшет, как живая. Как-то так получилось, что в тот самый миг продавщица метнула в борца за правду те самые семьдесят две копейки, из-за которых сыр-бор и разгорелся. Монетки рассыпались по кафельной плитке. 

Рыба пляшет в мелочи, как в собственной чешуе.

– Жлоб! Жлоб! – кричу я. – Ты нарочно вывалял нашу рыбку! Чтоб самому ее сожрать! Ты же знаешь, я с полу не ем! Меня не так воспитывали! А эти твои копейки ты все равно потратишь! На валерьянку! Для себя!

– Она ему дома устроит… – догадываются в толпе. – Очень приличная дама.

– Ну, я тебе дома устрою! – иду я на поводу у зрителей и выскакиваю за дверь. 

В ушах плещется: «Ой, я их знаю… Возле Староконного живут… Она через него так страдает, так страдает…» 

Я прячусь за угол и складываюсь пополам, чтоб отдышаться. Зайчик выбегает минут через пять – собрал-таки мелочь. В одной руке у него олимпийским факелом зажата полузадушенная рыба, в другой – семьдесят две копейки. 

Догоняю его, сердитого, но довольного. Мягко, но настойчиво уговариваю (уговорила!) переложить все-таки рыбку в целлофановый кулечек. У меня всегда в запасе есть пара-тройка – нынешний эквивалент авоськи (мир ее праху).

В офисе Зайчик кидается к умывальнику – отмыть от рыбьего жира руки и семьдесят две копейки. Вот они – сохнут на салфеточке, разложенные по достоинству: двадцать пять, десять, десять – и тридцать копеек по копейке. 

А у меня уже рыба разделана-почищена, на оберточной бумаге сервирована. Ем я с полу, ем – с полу, с пылу, с жару. Ем. Вот кожицу сниму – и ем. 

– А можно мне вот этот кусочек – из серединки? – нагличает Зайчик. – А то я как-то, что от головы, не очень… 

– Да, это заметно. С головой у тебя сложности… – бормочу я, выходя из образа постепенно. – Бери, бери, ты так сегодня настрадался, бедный… 

Зайчик берет кусочек рыбки. Я беру кусочек рыбки. Членораздельная речь покидает нас. Только нежное чмоканье, только страстные вздохи – вдумчивое слияние плоти с плотью. Эротическая симфония, продам немецкой порнофирме. Недорого, можно бартером – в обмен на рыбу.

Доели, очнулись, посмотрели друг на друга: «Что это было?» Зайчик засуетился, вдруг отчего-то покраснел, собрал хвостик, плавнички, кожицу, голову. 

– Я – кошкам! 

Вынес во двор. Вернулся минут через десять, светлый, сияющий:

– Все съели! Ты не думай, я экологически сознательный – я бумагу свернул и в ящик выбросил. Знаешь, кошка, та, что спала на нашей подушке, на меня не сердится. Тоже ела… 

Пространство и время вновь склоняются к смещению. Зайчик чувствует это, пугается и предлагает:

– Слушай, пойдем, все-таки к морю. Я тебе пива куплю…

Как Достоевский и Штирлиц
взорвали макаронную фабрику

– А вы, Наташа, – Наполеон, – сказал он мне доверительно.

– В моей обширной психиатрической практике такое впервые, – хмыкнула я, не отрываясь от своих пробирок. – Себя в Наполеоны производили, это бывало. Но чтоб других! Это вы щедро.

Насчет психиатрической практики я почти не приврала: среди моих бывших знакомых попадались исключительные типы, через одного – мания величия. Почему я в конце концов ушла с кафедры и устроилась в частной химической лаборатории, арендовавшей подвальчик на территории макаронной фабрики. 

Михаил Ефимович, начальник лаборатории, занимался огнетушащими порошками. И довольно успешно сбывал свои разработки за рубеж. Последняя его теория была – «взрыв как средство тушения пожара». И что-то у нас не взрывалось или взрывалось не так, как шефу хотелось. Вот он и пригласил этого Кравцова – для увеличения интенсивности труда. 

Кравцов представился социоником. Задурил Ефимычу голову совершенно. Собрал всю нашу шарашку и прочел лекцию. 

– Человечество, – говорит, – делится на шестнадцать типов. Одни типы в паре работают прекрасно, а другие, наоборот, отталкиваются, ссорятся и все портят. Соционика как раз изучает, как подобрать пары в коллективе, чтобы увеличить коэффициент производительности всего. 

Короче, мы не так сидим. И стал он нас тасовать, словно квартет дедушки Крылова. 

Но сначала через компьютер протестировал. Кучу болванских вопросов назадавал («Любите ли вы сыр?» – «да» – 3 балла, «нет» – 24 балла) и на всех ярлыки навесил: психотип Гамлет, психотип Робеспьер, психотип Дон-Кихот. 

Я, значит, Наполеоном оказалась. Не люблю сыра. И ко мне за рабочий стол подсадили вместо старательной Верочки (психотип Гексли, любит сыр) разгильдяя Семирадского (психотип Бальзак, любит все). 

– Нет, – сразу сказала я Семирадскому. – Даже и не думай! Спирт нам не для того даден, чтобы ты себе с утра настроение поднимал! 

– Ну давай в обед тяпнем! – продемонстрировал Семирадский стремление к взаимопониманию и сотрудничеству. И толкнул меня под локоть, отчего жидкость в пробирке окрасилась вместо запланированного изумрудного в цвет портвейна «Приморский». 

– Во, видишь! Случай – парадоксов друг! Так и совершаются открытия!

– Парадоксов друг – гений, – парировала я, брезгливо принюхиваясь к пробирке. Пахло тоже почему-то «Приморским».

– Не уважаешь ты меня, – развалился в кресле Бальзак. – А ведь я твой дуал. Оптимальный партнер. Слышала? Мы с тобой – диада. Союз взаимодополняющих партнеров. Ты реализуешь себя, действуя по аспектам своей сильной функции, а я – по аспектам своей. Люди думают ментальными кольцами, а действуют витальными. Ты думаешь – я действую, я думаю – ты действуешь... 

– Это с кем ты сейчас говорил? – переспросила я, прикидывая, что будет, если вылить пробирку в раковину. А вдруг взорвется? Вообще-то нам и надо, чтоб взрывалось…

Отвлек меня тихий плач за фанерной перегородкой. Я укрепила подозрительную пробирку в штативе и отправилась на разведку, предварительно предупредив своего дуала, чтоб не смел покушаться на спирт. У меня все записано! 

– Слушаю, мой император! – заржал Семирадский. – Дрожание твоей левой ноги есть великий признак! 

Плакала Верочка. Она не хотела быть Гексли. Она не знала, кто это такой. 

– И потом, все – парами, а я одна. Шитиков – с Марейко, Семенова – с Куц…

– Как это – Семенова с Куц? – я выпала в осадок, что для химички вполне естественно. «Ис-сессно», – как говорит как раз Семенова. 

– Ну… – высморкалась Верочка. – Этот соционик сказал, что Куц – Достоевский, а Семенова – Штирлиц. И что… Дальше я не помню. 

– Дура ты, хоть и Гексли! – Семирадский – Бальзак заслонил своей бесцеремонной тушей дверной проем. – Это же элементарно! Они – дуалки. Достоевский – знаток человеческих душ. Информацию он воспринимает на суггестивном уровне… 

Верочка опять начала всхлипывать. Ей не понравилось слово «суггестивный». 

– Не реви! – Семирадский вытер заплаканное личико Верочки прямо ладонью. По-моему, он все-таки добрался до стратегических запасов. – Ничего тут страшного нет. Муза Михайловна Куц, в смысле Достоевский, и в самом деле все про всех знает и всем сочувствует. То есть трактует информацию по законам белой этики. 

– Ага! – подключилась я. – Но Семенова-то все перетолкует по аспектам черной логики! Она же интриганка! Ей же все стараются ничего не рассказывать! А Музочке нашей платок на роток не накинешь… 

– Что будет! Что будет! – мы потопали в загородку, где обустроились Штирлиц и Достоевский. 

Муза Михайловна чертила какой-то график. Кира Семенова уютно дремала в кресле.

– Сказала, что запрограммировала себя на двадцать минут сна. Ей после короткого отдыха лучше думается, – умиленным шепотом проинформировала нас Музочка. – Второй час спит. Да и как не поспать? Дело молодое. Вчера в третьем часу ночи на «БМВ» к подъезду подвезли. Не иначе из казино…

Достоевский вздохнула не без зависти. Откуда у нее такие сведения – уму непостижимо. Штирлиц лишней информации не выдает никому, а живут дуалки в разных концах города. Экстрасенсорика, что ли? На суггестивном уровне. 

– Пусть спит, работы пока немного, – продолжала журчать Муза Михайловна. – Я вот за Гамлета беспокоюсь. Диму Шитикова... Он же у нас медлительный такой… Нерешительный… Ему раскачаться надо. Вы знаете, девочки, Дима уже почти нашел решение. Но стесняется пока Ефимычу показывать… Вдруг где-то просчет? А тут ему в пару Жукова дали…

– Ваньку? – я совсем уже перестала соображать. 

– Ну да, Ивана Алексеича… В смысле, маршала Жукова… Который Марейко, – запуталась и Муза. – А он же нам по конверсии достался. Командует. Ать-два налево! Дима тонкий, с ним так нельзя. Он солдафонства не выносит. Хотя Ивана Алексеича тоже можно пожалеть. Не маршал, конечно, но все-таки майор. Привык к субординации. А тут – Дима. На нем играть нельзя, он не военная флейта. 

За моей спиной что-то тихо скрипнуло. Я оглянулась. Штирлиц таки освежила свои мозги сном и шпионски-незаметно смылась из комнаты. Ничего хорошего это внезапное исчезновение не сулило. У меня что-то задергалось под левой коленкой. 

Так и есть. В коридоре раздались людская молвь и конский топ. Топал Жуков, то есть Марейко. Он удивительно напоминал конный памятник кому-то. Ну да, собственно Жукову. Но не тому, который Марейко, а маршалу. Вы когда-нибудь пробовали метаться в гневе? А строевым шагом? На это стоит посмотреть. 

– Значит, я – «ать-два налево»? Солдафон? Тупая военщина? На флейте играю?

– При чем здесь флейта? – недоумевал Дима. Он был тучен и задыхался. 

– Скажите еще, что и вы здесь ни при чем! – параллельно с Жуковым по коридору метался в гневе Михаил Ефимович. – Скрывать от меня свои разработки! Когда я весь на нервах! Когда заказчики оборвали все телефоны! 

– Ать-два? Ать-два? – рычал Жуков, топая, как рота на плацу. – Субор-р-р-динация вам не нравится? 

– Я все понял! Мне открыли глаза! – вел свою партию Ефимыч. – Вы хотите воспользоваться моими связями! Вы хотите один огрести все денежки! А я же вас финансировал! Предоставил реактивы и помещение! В конце концов, подбросил идею! 

– Прикажи отрубить мне голову, Робеспьер! – Дима так горделиво вздернул подбородок, что я на секунду увидела на нем черный театральный плащ. Да еще и какая-то шпага билась о бедро. Или обо что там бьются шпаги, которых нет? 

– А кто тут Робеспьер? – вопросила я пространство. 

Пространство отозвалось бодрым голосом Семирадского: 

– Да Ефимыч же! Ты вообще… Пол-лекции проспала или что? 

Ну не то чтобы проспала, а как-то… Свойство у меня такое: если что-то кажется не заслуживающим внимания, то я отлетаю куда-то. Честно говоря, я и во время тестирования тыкала пальчиком наобум. Какой из меня Наполеон? Скорее уж гибрид Винни-Пуха с осликом Иа. 

Отлетела – и прослушала, что Ефимыч у нас – психотип Робеспьер. Жуткое дело! Знай я, что начальник – Робеспьер, я бы в другое место нанялась. Романтика Революции – это не мое. 

– Пойдемте, девочки, все-таки накатим! Рабочий день кончается, а мы еще ни в одном глазу! – Семирадский обнял меня и Верочку за плечи и ласково, но настойчиво повлек в наш закуток. Это было мое Ватерлоо. Мы накатили. 

Бальзак философствовал на предмет того, что все вокруг нас – только человеческая комедия, и трепал Верочку по затылку, заставляя ее кивать, точно китайского болванчика из андерсеновской сказки.

– Эх, Гексля, Гексля, хороший ты человек, только неизвестно кто! 

Наша с Бальзаком сомнительная диада превращалась в устойчивую триаду, что меня почему-то грело. 

Утро в лаборатории началось с планерки. Она же летучка, она же пятиминутка. Слово взял соционик Кравцов, который все положенные полтора часа пятиминутки живописал преимущества своего метода, особенно упирая на высокие результаты, продемонстрированные парой Гамлет – Жуков в первый же день совместного сотрудничества. Ефимыч отряхнул со своих ног прах вчерашних раздоров и согласно кивал. 

Во мне это натужное ликование разбудило здоровую подозрительность, направленную все больше в сторону парочки (извините, диады!) Штирлиц – Достоевский. 

Надо бы Музе наступить на язык… Небось опять роман сочиняет, наш Федор Михайлович… 

Федор Михайлович и в самом деле сочинял роман. 

– Кирочка, Кирочка, я так волнуюсь… Вот Игорек с Антоном теперь работают вместе, а это же… Взрывоопасно! Вы же знаете, Игорек увел у Антона жену, такую рыженькую, Ирочку… Все очень переживали, потом как-то утряслось… Но, согласитесь, им очень тяжело видеть друг друга в такой непосредственной близости… Тем более, Игорек не знает, что Ирочка тайком все-таки бегает к Антону. Потому что Игорек – он, конечно, положительный, а Антон – это роковая страсть… 

Короче, вы поняли: в этот день в лаборатории никто не работал. Потому что уже в одиннадцать утра Горький (психотип Игорек) бил морду Есенину (психотип Антон). Все прыгали вокруг, топчась по разбитым колбочкам, и пытались их растащить. Только Кира Штирлиц сидела в своем закутке и подпиливала ногти. Можно было не сомневаться, что ее отпечатков пальцев в этом деле найти не удастся. 

Я, конечно, не тактик и тем более не стратег, но решение приняла единственно верное: сматывать удочки. Написала заявление и окинула прощальным взглядом свои штативы, где забытая пробирка зацветала какими-то сиреневыми цветочками, и Бальзака с Гексли, немыслимым образом устроившихся в одном кресле. 

Так что уж и не знаю, как дальше этот подозрительный соционик Кравцов (психотип О. Бендер) протаскивал любимую теорию в жизнь. Но своего они с Михаилом Ефимовичем все-таки добились – лаборатория взорвалась. К чертовой матери. Трое суток над городом летали вареные макароны по-флотски. 

Хорошо еще, день взрыва был выходным, и вроде бы люди не пострадали. Семирадский с Верочкой точно не пострадали. Они в этот день бракосочетались. 

Я была свидетелем. В треугольной шляпе. 

Беспечная принцесса

Имелась в одном государстве принцесса – 
Без вредных привычек и лишнего веса,
Читала романы, играла в серсо
И даже умело бросала лассо.
Короче – не зная, что жизнь быстротечна,
Принцесса жила абсолютно беспечно,
Беспечно достигла шестнадцати лет…

Король с королевой собрали совет,
Призвав двух министров (в мундире и фраке):
«Настала пора поразмыслить о браке!»
Нашли жениха по соседству (по карте)
И пышную свадьбу назначили в марте.

Жених был вдовцом в седине и в усах.
Бледнея, принцесса воскликнула: «Ах!»
Ее одна мысль о замужестве
Лишила девичьего мужества. 
«Мне? Замуж идти? За такого зануду?
Да ну его в пень! Не хочу и не буду!»

«Что значит – не хочешь? Голубушка, надо!»
Бранили, стыдили, сулили наряды, 
Наследства лишить обещали в азарте,
Напомнив, что свадьба назначена в марте!

Жених оскорбился: «Подумаешь, цаца!
Учти: над тобою же будут смеяться!»
И мигом убрался к себе восвояси…
А деньги уж взяты в казне (то есть в кассе),
А блюда и платья давно уж заказаны,
А гости спешат из Европы и Азии
И даже – представьте! – из Южной Америки.
Подружки рыдают, министры в истерике,
Король удручен, королева слегла…
Ну, словом, всем надо, чтоб свадьба была.

Принцесса чуть-чуть поиграла в серсо
И раз восемнадцать метнула лассо,
И клятву дала – знать, от нрава беспечного:
«Ну что ж! Выйду замуж за первого встречного!»
Но первыми встретились ей сразу трое, 
И судя по виду, совсем не герои:
Один обнимался с бутылкой пивной,
Другой разводился с четвертой женой,
А третий был просто веселый поэт
С блокнотом и пачкой плохих сигарет.

По жребию сладилось дело, и в марте
Играли на свадьбе две скрипки Амати
И даже – представьте! – одна Страдивари.
Король был спокоен, народ был в угаре,
А мать-королеву, чтоб не было драки,
Держали министры в мундире и фраке.

Принцесса венчалась с любителем пива, – 
Как утро беспечна, как полдень красива.
Держали венцы многоженец с поэтом
И чем-то довольными были при этом.

И нынче беспечно живется принцессе.
Ну, правда, от пива прибавила в весе,
И не пропускает дискуссии в прессе
О сложностях в бракоразводном процессе, 
И курит от фрейлин тайком в туалете,
И пишет стихи.

Вот такие, как эти.

Сирена де Бержерак

Денег не было нигде. Ни в тумбочке. Ни в сумочке. Ни в карманах. Поэтесса Х. прекратила бесполезный поиск и укоризненно возвела очи к потолку. В данном случае потолок означал небо. А взгляд – молитву. «Господи, дай мне заработать!» Очевидно, канал небесной связи как раз был свободен, потому что ответ пришел через две минуты. По телефону.

– Вы пишете стихи? – незнакомый женский голос.

– Я лучшая поэтесса нашего края! – Х. очень были нужны деньги.

– Мне… Я…

– Свадьба? Юбилей? Эпитафия?

Поэтесса раскалывала клиентов, как гидравлический пресс – орехи.

– Про любовь… – выдохнула клиентка.

– Отличная тема! – поощрила Х. – Подробности?

– Это не телефонный разговор…

На встречу Х. явилась в тщательно подобранном поэтическом прикиде: трехметровый вязаный шарф, мужская шляпа с вороньим пером и антикварный лиловый пиджак с розовыми карманами, подаренный ей в семьдесят девятом году Евгением Евтушенко.

Клиентка была просто хорошо одета. Это могла оценить даже поневоле презирающая моду безденежная поэтесса.

За столиком в кафе незнакомка без уточняющих вопросов заказала себе коньяк, а поэтессе – пиво.

– Не стесняйтесь, – заискивающе-высокомерно поощрила Х. (таким тоном в кабинетах поликлиник произносят: «Доктор – не мужчина»). – Я профессионалка. Пойму любой расклад.

Расклад был простой. Ее зовут Ангелина. Его – Эдуард. Он – женат. Она – замужем. Но любовь…

– Любовь превыше всех барьеров! 

Х. давно уже не стеснялась банальности. Она давно перевела свою деятельность из разряда «служенье музам» в разряд «сервис».

«Клиент еще не определился, чего он хочет, а я уже в наручниках!» – хвастают опытные жрицы любви. «Клиента надо выдержать!» – делятся секретами опытные официанты. «Клиенту нужно подпустить комплимент!» – мудрствуют опытные парикмахерши. «Клиент любит банальность, – не мудрствует опытная поэтесса Х. – А зачем бы ему иначе заказывать стишки посторонней тетке с вороньим пером в голове?»

– Боже, как вы меня понимаете! – банальность сработала. Клиентка прочно сидела на крючке. 

Сговорились за десятку, пятерка вперед. Заказ будет готов завтра.

Х. могла бы выдать норму на-гора и за час, но быстрая работа почему-то ценится дешевле.

Задача была не совсем обычная: убедить загадочного Эдуарда в том, что чувства выше нелепой верности семье. Однако профессионалы знают, что и сложные задачи лучше всего решать простыми способами.

Мозг Х. не принимал участия в штамповке поздравительных стишков. Достаточно было и мозжечка. В мозжечке щелкали костяшками игрушечные счеты. Инвентаризация штампов происходила автоматически. Проверенные пары типа «юбилей – о прошедшем не жалей» и «черный фрак – законный брак» тут же были отправлены в отстой. «Кровь – любовь» оставлена как запасной вариант. Мозжечок погонял счеты туда-сюда, – и выложил из костяшек: 

Презрения достойны лицемеры!
Любовь одолевает все барьеры…

Дальше стишок полетел как шайба по льду – только успевай фиксировать. Десятка была отработана сполна.

Обычно по исполнении заказа поэтесса тут же выбрасывала клиентов из головы. Хотя при повторном обращении заученно изображала бурную радость: «Да, как же, помню, помню… Леночка и Владик! Чудная пара! Неужели уже годовщина? Рада буду поздравить! Счастливые браки сейчас такая редкость…» Пощебечет, убеждая заказчика в его неординарности, – и опять забудет. 

А вот Ангелина почему-то вспоминалась: как она там? Подействовало ли приворотное зелье?

Знакомый голос вновь обратился к профессионалке в горячее предновогоднее время, когда Х. рубила капусту не хуже бродячей Снегурочки из фирмы «Свято». Ей даже заказали сценарий в двух детских садиках! Причем в одном потребовали к обязательным Зайчикам и Снежинкам добавить Покемона. Х. никогда не спорила с клиентом. Покемон так Покемон, почему бы ему не отдать слова Медведя из прошлогодней разработки? Работа кипела, бумага терпела, из ушей шел пар. И вдруг – Ангелина!

Эдуард был просто пронзен, узнав, что Ангелина пишет стихи. Он стал избранником поэтессы! И сразу перешагнул все барьеры! Теперь его надо поздравить с Новым годом, который любовники – увы, увы! – не могут встретить купно…

«Интересно, – задумалась Х. – почему это никто никогда не пронзался, узнав, что стал моим избранником? А тут один стишок – и все: пронзен, пронзен!»

Долго задумываться не было времени. Шедевр «Я телом в Новый год с семьей, зато душою я с тобой…» был сдан в обмен на целых пятнадцать рублей!

Потом на горизонте замаячил День Святого Валентина. И вновь защелкали счеты! 

Сегодня я не Ангелина, 
Сегодня ты не Эдуард, 
Ты – Валентин, я – Валентина, 
И наших чувств не сдать в ломбард! 

Всякое лыко шло в строку. В День Советской Армии: 

Меня бросает в вихрь измен
Гусарский твой напор,
Тебе готова сдаться в плен, 
Души моей майор! 

На круглый юбилей – шесть месяцев со дня знакомства:

Я помню этот день, и вкус его, и цвет,
Твой джинсовый костюм,
        мое – в цветочек – платье.
Я так хочу, чтоб хрустнул мой скелет
В медвежьем бешеном объятье.

Бесстыжая Х. тырила ритмику и некоторые отдельные обороты у некогда неприкосновенных и любимых классиков. И пусть ее простит Александр Блок – если сможет!

Между тем Ангелина изобретала самые невероятные поводы, чтобы лишний раз запустить в сердце Эдуарда бумажную стрелу. 

«Как это она его с Восьмым марта не поздравила! – хихикала про себя Х. – Интересно, а он чем ее поздравил? Вот была бы ситуация, если б тоже сообразил заказать мне стишок! Вела бы я романтическую переписку сама с собой, пока крыша не поехала! «Люблю тебя, дорогая Х.!» – «И я тебя, Х. дорогая!»

Но избранник Ангелины оказался недогадливым, и мозжечок Х. счастливо избежал перегрузок.

Работы хватало. Рифмованные строчки километрами клейкой паутины опутывали Эдуарда, и он жужжал в них как мохнатый шмель, доверчивый и сластолюбивый. Вот только отмахивался от всех намеков на развод и последующий брак. Ему и так было хорошо.

Поэтесса прикипела к жизни грешной парочки. Ей нравилась роль сценариста мексиканского сериала. В стране что-то перестраивалось, лопались какие-то банки, создавались фонды, митинговали толпы – а Х. жила любовью. Правда, чужой. Должность придворного поэта приходилось совмещать еще и с психотерапевтическими сеансами. Однако гонорары ее остались прежними, хотя главные герои сериала сумели элегантно вписаться в рыночную экономику и плакали как богатые – с комфортом.

– Я чувствую, накал чувств ослабевает, – жаловалась Ангелина. – И это понятно: встречи урывками, спешка, оглядка…

Понятливая Х. кропала очередную агитку:

Рай создан для прекрасной нашей пары.
Давай с тобой поедем на Канары!
В костюме Евы, милый мой Адам,
Я снова всю себя тебе отдам!

Покуда любовники резвились на Канарах, брошенная поэтесса сидела в трусах под вентилятором и разглядывала потолок.

«Я, как сирена, заманила их на этот остров, а сама осталась с носом. С длинным таким носом, как Сирано де Бержерак. Ростан-то не врал, оказывается. Чувства отдельно, поэты отдельно. И деньги отдельно. Почему, почему у меня, идиотки, язык не поворачивается намекнуть на увеличение гонорара?!

И не такая уж эта Ангелина красавица. Была бы такая уж – стихов бы не писала. То есть я бы не писала. Интересно, какой он из себя, этот Эдуард? Какие у него глаза? Ангелина говорит, страстные. Это, наверное, черные. 

Милый, милый, черноокий,
Подари мне джип «Чероки».
Если ты подаришь джип,
Значит, точно, бедный, влип...»

Жизнь научила Х. мелкому практицизму. В смысле: думать прежде всего о том, что она с этого будет иметь. Мужчины научили Х. равнодушию к мужчинам. Поиметь что-либо с мужчин ей никогда не удавалось. Стало быть, следовало переключить внимание на более полезные вещи. 

И вдруг практичная поэтесса поймала себя на том, что с интересом разглядывает новых русских, выходящих из дверей офисов и ресторанов. А этот мог бы оказаться Эдуардом? А вон тот? Достоин ли он этой страсти, этих дивных строк?

Вернувшаяся из своего рая Ангелина наемную сирену совершенно ошарашила. Она решила издать книгу! За столько лет накопилось! Вот только присобачить в конце отчетик о Канарах – и в типографию!

В ответ на такую наглость наемница тоже обнаглела и запросила за отчетик сумму в долларах, полученную с обидной легкостью. Поэтический сборник «Десять лет в объятьях Эдуарда» вышел тиражом в сто экземпляров и не остался незамеченным общественностью. По городу поползли слухи. Странно было бы, если бы эхо всеобщей ажитации не достигло ушей мужа Ангелины и, соответственно, жены Эдуарда. На презентацию книжки, куда, кстати, была приглашена и никем не замеченная Х., они пришли порознь, но жуткий скандал закатили сообща.

Поэтесса в своем углу чувствовала себя как в театральной ложе. Браво, браво! Эдуард ей понравился. Особенно то, как он даже не отшатнулся, когда оскорбленная супруга с воплем «Десять лет, брехло! Целых десять лет!» выстрелила ему прямо в физиономию пенным огнетушителем шампанского.

Ангелина с кремовым тортом на лице смотрелась гораздо хуже. Мало того что размазывала розочки по щекам, так еще и непроизвольно облизывалась.

«А ведь на ее месте должна была быть я…» – Х. под шумок выпила одну за другой пару рюмочек коньяку и поспешно удалилась.

После такого эксцесса о сохранении семей не могло быть, понятное дело, и речи. Так что Ангелина, несмотря на размазанные розочки, все равно оказалась в выигрыше. Все десять лет она мечтала видеть Эдуарда на месте законного мужа.

Разводы были тихими (все выкричались на презентации), а свадьба – помпезной. Эдуард произнес вычурную речь, похоже, сочиненную самостоятельно.

– Я люблю тебя, мой ангел, за неземную красоту, я люблю тебя, мой ангел, за многолетнюю верность, но больше всего я люблю тебя за поэтические строки – в них отражается вся твоя возвышенная душа!

В следующий раз Ангелина позвонила своей сирене через три месяца после свадьбы. Поэтесса обрадовалась.

– Опять про любовь?

– Опять!

– Боже мой, – притворно вздохнула Х. – У меня уже истощились все рифмы к слову Эдуард…

– А к Эдуарду не надо! Надо к Евгению! – потупилась клиентка.

– То есть как – к Евгению? А Эдуард? 

– Эдуард – муж. А любовь… – Ангелина покровительственно усмехнулась. – Любовь превыше всех барьеров!

Как я украла вилку

До сих пор вспоминаю – и краснею. В каких-нибудь гостях, среди приличных людей, за столом, накрытым белой скатертью, кто-нибудь обязательно дежурно пошутит на предмет пропажи серебряных ложечек. Все смеются – их совесть чиста. А я вспоминаю – и краснею. Руки прячу или наоборот демонстрирую: вот они, ручки! Ничего не сперли! 

На меня начинают подозрительно коситься и больше в гости не приглашают. Так мне и надо. Тридцать лет назад я украла вилку. 

…А начиналось все очень хорошо, даже патриотично. 

В группу университетских филологичек пришла женщина со станции переливания крови и стала агитировать на предмет бесплатного донорства. Впечатлительные филологички, через одну – поэтессы, стали закатывать глаза и прикидывать, куда бы покомфортнее упасть в обморок. Агитаторша посмотрела на них с брезгливой жалостью, оставила листовку и ушла.

Тогда за агитацию взялась я. Говорят, бодливой корове Бог рог не дает. А я любила агитировать и умела агитировать. Так что рога и корова оказались в комплекте. Плюс повод и публика! 

Сначала я обратилась к сознательной части группы:

– Девочки! – говорю. – Представьте себе… 

И развернула перед их глазами маленький телесериал «Скорая помощь», которого в те (советские, кто не понял) времена не было даже в проекте. Набор несчастных случаев с непременным хэппи-эндом, замешанным на нашей своевременно сданной крови.

Сознательных, кроме меня, оказалось двое. Остальные продолжали изображать помраченное состояние. Я обратилась к бессознательному. То есть нет – к несознательному.

– Девочки! Вы листовку читали? Не читали? Зря. Филолог должен читать, девочки! В этой листовке написано, что в день сдачи крови мы на лекции не являемся, то есть абсолютно. День можно выбрать. Семинары и контрольные, прогулянные столь благородным образом, отработке не подлежат. 

После этих слов к безвозмездным донорам присоединились еще четверо… 

– Девочки! – гнула я свою линию. – Героиням, то есть нам, то есть тем, кто отважится… А мы отважимся, девочки! Так вот, героиням дадут талончик на прекрасный бесплатный обед!

Услышав про бесплатный обед, к героиням присоединилась вечно жаждущая недуховной пищи Антонина, которая могла и четыре обеда подряд съесть. Но кто ж ей даст? 

Для меня тема обеда была неактуальна. Меня воспитывала родная бабушка Лида, для которой «воспитывать» означало, собственно, питать.

Вдохновленная присоединением социально апатичной Тони, я продолжила агитацию. В моих руках заметался не видимый никому красный стяг. И видимая всем листовка.

– Читайте! Читайте! Для восстановления сил безвозмездным донорам полагается два свободных дня, которые при желании могут быть присоединены к каникулам. А также взяты как совокупно, так и раздельно, в любое выбранное донором время. В любое, девочки! Проверять никто не будет. Мы сдадим в деканат справки и прогуляем все, что можно! Каждой лекцией, не говоря уже о семинарах, можно совокупно пренебречь два раза. А потом еще и к каникулам присоединим…

Группа дрогнула и сдалась. Из двадцати пяти «девочек» агитации не поддались только трое мальчиков, из-за чего меня до сих пор спрашивают, почему я так не люблю мужчин. Каких? Где?

Двадцать филологичек собрались пойти на станцию переливания в среду, потому что им архиважно было прогулять историческую грамматику и теорию литературы. А я и тихая Олечка Скрипка – в понедельник, потому что обе не выносили физкультуры и истории КПСС. Кроме того, мы должны были во вторник совершенно честно и подробно доложить: страшно ли, больно ли и не кружилась ли голова; а если кружилась, то, может быть, приятно? 

Процедуру я описывать не буду. Было любопытно, но не страшно, не больно и ничего не кружилось. Нам выдали по значку в виде капельки крови. Если бы я умела хоть что-нибудь в своей жизни хранить, то их у меня было бы сейчас двенадцать. Но кто нам считает? 

А еще выдали по талончику на обед в специализированную столовую № 39. Мы – домашние девочки – есть не хотели, но в столовую пошли. Из любопытства. Выяснилось, что потреблять борщ и котлеты совершенно не обязательно. А можно на сумму, указанную в талончиках, взять продукты из имеющихся в ассортименте. В ассортименте имелись красное сухое вино и шоколад «Аленка». И нашей суммы как раз хватало на одну бутылку сухого и одну шоколадку. Если доплатить еще десять копеек. Десять копеек у нас было. 

– Красное вино, – авторитетно сказала я, – способствует восстановлению красных кровяных телец. (Тихая Оля кивнула). – Красное вино приносит положительные эмоции, которые стимулируют дальнейшее безвозмездное донорство. (Тихая Оля кивнула два раза). – Сейчас только половина десятого. Даже первая пара не закончилась. А их у нас сегодня четыре. Впереди – длинный свободный день, не омраченный прыжками через козла и статьей «Партийная организация и партийная литература».

Мы со Скрипкой не были воспитаны в алкоголических традициях. На посиделках в общежитии нам обычно наливали сладенького на донышко – и хватало. Однако угроза спортивного козла да еще в сочетании с партийной организацией, не говоря уже о партийной литературе, сделала абсолютно ясным, что без этой бутылки день будет недлинным и свобода – неполноценной. 

Выпить нужно было однозначно. Но где? 

Олин дедушка и моя бабушка весь день торчали дома. Нужно было пожалеть их здоровье. Чтобы внучка!.. Рано утром!.. Вместо занятий!.. Распивала спиртные напитки!.. Инфаркт миокарда. 

В парке на лавочке пить неприлично. Да и время – конец ноября. Ветер, знаете ли, дождь. Перед нашим внутренним взором одновременно нарисовалась цифра 206 – номер общежитской комнаты, где жили наши подружки: Инга, Аля и Света. Только ведь они на занятиях! А ключа нам вахтерша не даст. Проскользнуть мимо – еще туда-сюда, а ключа не даст. 

– Дверь открывается вилкой… – прошептала Оля.

Будто я не знаю, что дверь открывается вилкой! Я и носила обычно с собой эту вилку: придешь, бывало, в гости, а девицы где-то пропадают. Поковыряешь вилкой – и заходи: отдыхай от бабушки, читай, списывай чужие шпаргалки, готовь свои. 

А вот на донорский пункт я вилку прихватить не догадалась. Но ведь мы же в столовой! А тут этих вилок!.. 

Словом, пока Оля шепотом просила в обмен на два талончика и десять дополнительных копеек выдать ей бутылку красного и шоколадку «Аленка», я постаралась принять исключительно безмятежный вид, со всей возможной интеллигентностью прихватила со столового лоточка вилочку и… (Господи, зачем я вам это рассказываю?!) опустила ее в карман плаща…

На прямых деревянных ножках мы со Скрипкой двинулись по направлению к двери. И тут – грянуло…

– Девушка! Девушка в синем! Зачем вы вилку взяли? 

На тех же деревянных ногах я вернулась и положила вилку обратно в лоток. Раздатчица смотрела на меня с любопытством:

– Зачем? 

Позор, какой позор! Обыкновенная алюминиевая вилка, серая и погнутая, ценой едва ли в полторы копейки, превратилась в объект хищения! Сейчас меня поведут в тюрьму.

– Зачем? 

– Понимаете, мы сегодня с подругой сдали кровь. Безвозмездно. Вот значок.

Я показала значок. Оля тоже показала значок. 

– А вилку зачем взяли?

– Говорят, красное вино способствует восстановлению кровяных телец.

– А вилку зачем взяли?

– Дома у нас бабушка и дедушка. Они бы не позволили нам пить вино. Да еще утром, когда все на лекциях. 

– А вилку? Вилку – зачем?

– Мы решили выпить вино 

в общежитии. А девочки на занятиях. 

– А ви-и-илку зачем?

– Дверь… дверь комнаты в общежитии открывается вилкой.

На лице раздатчицы появилось удовлетворенное и немножко разочарованное выражение. Такое бывает, когда дочитаешь детектив до последней страницы. 

– Ну идите… – сказала она, отворачиваясь. 

Мы поняли, что сегодня тюрьмы, кажется, не будет. И начали пятиться к двери. Когда я уже взялась за ручку, раздатчица обернулась: 

– Девушки! 

– Что?.. – пролепетала я.

– А вилку? Вилку-то возьмите!

…Но выпивать нам уже совсем расхотелось. 

Исповедь юморЫстки

Одна моя знакомая, назовем ее Б., очень не любит раннего Чаплина. И как она говорит – так она права. 

– Человек провалился в люк, человек мог убиться насмерть. Над чем тут смеяться? Люки закрывать надо. Человек попал в прачечную, и его ошпарили кипятком. Над чем тут смеяться? 

– Прачечные закрывать надо? 

– Хихикаешь? Злая, бессердечная женщина. Я все про тебя знаю. Юморыстка! 

В этом ее «юморыстка» столько гневного презрения, что щеки мои начинают гореть изнутри. И снаружи я тоже, очевидно, краснею, потому что знакомая смягчается и начинает меня увещевать, как целая Армия Спасения одну заблудшую стриптизерку. Мол, я могу еще вступить на путь истинный, отказаться от своих «юморэсок» и пойти работать… Я догадываюсь куда. Она посылает меня в прачечную. Чтобы я отмыла там в процессе стирки чужого белья свою грязную совесть. 

– В крайнем случае, ты можешь писать стишки… – милостиво разрешает мне Б. – У тебя это когда-то получалось довольно мило. 

– Но за стишки совсем не платят… – лепечу я, вся уже совершенно красная-вареная, как будто и в самом деле отстояла смену в старинной прачечной, где котлы с паром, тяжелые утюги и всякое такое. 

– Продалась! – бросает Б. и покидает мою бедную квартирку, куда ее, собственно, совсем и не приглашали. 

Если я продалась, то за копейки. Два раза в неделю я поставляю рассказики в отдел юмора нашей местной газеты. Зарабатываю примерно как прачка. И руки у меня такие же красные. Потому что перед тем как приступить к сочинению чего-нибудь смешного, я бью себя по рукам, приговаривая: «Ляпсь! Ляпсь! Не трожь!»

Смешное – оно же во всех. Так и хочется взять его где-нибудь поближе, чтоб два раза не вставать. Но нельзя обижать (в первую очередь) тех, от кого зависишь. 

«Ляпсь! Не трожь главного редактора! Хоть он сидит у всех на виду! И такой смешной… Ни одной черточки у него не бери! Вот как он глубоко задумывается, смотрит в потолок и чешет свою шкиперскую бородку… Это он ищет, к чему бы придраться. Если не находит, то очень расстраивается. Чувствует себя не у дел...»

В этом тексте он бы точно нашел, к чему придраться. Потому что «красные ручки» – это из анекдота про монгольского (в другом варианте – польского) космонавта, которого на орбите все время били по рукам, чтобы не жал на кнопочки и не дергал рычажки. 

И зачем я это написала? Теперь Монголия вместе с Польшей пойдут на меня войной. Хотя главный редактор куда страшнее. Оставит без работы. Другую найдет. Покультурнее. 

Вычеркиваем. Польшу, Монголию и редактора. 

Юморист – презренная профессия. Изгой общества. Соглядатай, доносчик и предатель. Даже поэтеска какая-нибудь может составить себе хотя бы моральный капитал, если создаст из себя образ трагической и непонятой особы. Так, не растерявшись в момент кризиса, поступила моя знакомая поэтесса Х. И ее теперь из благородного сочувствия кормят в столовой «Украинское бистро», и даже дарят конфеты, которые она вообще-то не любит и носит мне. 

Та-а-ак. Высказалась. Х. мне больше конфет приносить не будет. Вычеркнуть, что ли? 

Или назло оставить. Я, между прочим, тоже трагическая и непонятая. Зато сама многих понимаю. Как тонко я понимаю Чехова! Он, став уже известным писателем, избегал приезжать в Таганрог, где насобирал много типов для рассказов Антоши Чехонте. Весь город обиделся. Ну, теперь-то город им гордится. И отчасти им питается. Туристы приезжают автобусами – посмотреть на домик, где родился Чехов, на лавку, где торговал его папа, и на гимназию, где Антоша учился. 

– Вот карцер под лестницей! – с желчным удовлетворением объявляет экскурсовод. 

Хм, про классы она говорила куда спокойнее. А вот про карцер! И еще и ключами бряцает! 

По ее лицу видно, что она не любит юмора. Но приходится – по долгу службы. А так бы она юного Чехонте в этот карцер посадила. Чтоб в дальнейшем не издевался над простыми честными таганрогцами. 

Зачем я это написала? Вот приеду еще раз в Таганрог – и меня в этот карцер запрут на трое суток. За оскорбление морали. И еще потом скажут, что это шутка. Я же «юморыстка» и должна понимать. Вычеркнуть, что ли? А! Не стану. Я в Таганроге уже была и пока больше не собираюсь. Прощай, Таганрог! 

Да и наш город ко мне настороженно относится. Зачем-то читают юмористическую страничку. И все узнают себя. Напишешь «кокетка средних лет» – сразу четыре кокетки обижаются. Хотя одна из них вовсе не средних лет, а весьма преклонных. Так, еще две кокетки обиделись. Вычеркнуть, что ли? У них такие острые ногти. Так и норовят вцепиться. Предпочтительнее в надежного мужчину, но в отчаянии и мой беззащитный нос им подойдет. 

Вот, лыжный сезон в разгаре. Напишу про лыжников! Как они едут на склоны, а сидят в баре. Невинно. Правда, невинно? Вот только зачем ехать в Куршавель, если в таком же баре с кремовыми шторами можно посидеть и дома? А они ж для этой поездки закупили такое дорогое оборудование… Сидят у камина в уютных вязаных носках и думают: «Мы лыжники… Мы очень крутые лыжники…» Можно было бы позабавиться. Но только там, где лыжи, там и палки. А где палки – там и по башке. Вычеркиваю. 

Чего я это все про палки да про палки? Да вот, есть у меня товарищ по несчастью – тоже юморист. Только он в столичном журнале работает. Говорит, что его уже четыре раза били за клевету. Крупно. Не считая по мелочам. По-моему, это успех. 

Но я боюсь такого успеха. О продавщицах точно писать не буду. Они меня всегда предупреждают, если продукт несвежий. А тут – бац! – и отравят. Справедливая месть. 

Слово «профессор» у меня вообще под запретом. Еще в студенчестве получала по ушам за хихиканье на лекциях. А сейчас тем более могу получить. Они, эти профессора, настолько вознесены над реальностью, что «юморыст» для них заведомо пошляк. Так что ну их, этих профессоров. 

Создам обобщительный образ. Неудачницы или чудака. Блондинку переделаю в шатенку. Лысого – в кучерявого. Вместо Ю. напишу Я. Вместо Я. – Ю. Они все равно одинаковые. Ага, каждый себя узнает, объединятся и придут мне морду бить. Да так, что вот этот вот знакомый юморист позавидует. И тоже побьет. Сидеть, что ли, тихо – как мышь за веником? Или отважиться? Сдаю всех: 

Ю. – на самом деле Витя Киевский. Адрес: Кассовая, дом 48. 

Я. – на самом деле Витя Донской. Адрес: Развилка, дом 9. 

Поэтесса Х. – на самом деле Хатульянц. Адрес: Университетская, 74, кв. 8. 

Лыжник С. – на самом деле лыжница Солодова. Адрес? Вот ей-богу, не знаю. Сейчас в Словении. 

Знакомая Б. – на самом деле Антонина Комирець. Адрес: Камоэнса, 94, кв. 21. Ну ладно, чтобы быть совершенно честной, – квартира 12.

Профессора живут буквально везде. 

Мой адрес? Какой адрес? Я съезжаю. Начну новую честную жизнь. Про любовь писать буду. И чтобы все в конце слились в поцелуе. И умерли в один день. Вот как только слились – так сразу. 

Наташа Хаткина и Александра Ильинична Ильф в редакции «Фонтана»

Проза жизни

Психотерапия

Когда молчанье невтерпеж, пора права качать, и столько рож, и только ложь, и хочется кричать, – не лезь, приятель, на рожон, прислушайся ко мне: представь себе, что ты шпион, шпион в чужой стране... 

Начальник вызвал на ковер, волной погнал понты, – молчи, вступать не стоит в спор, ты Штирлиц, Штирлиц ты. 

Супруга тянет в ресторан, хоть пуст твой кошелек, сосед – в который раз, болван! – протек сквозь потолок. Какой-то хулиган гвоздем «Жигуль» твой расписал, в стране вообще сплошной содом, в мозгах – девятый вал. Спать не дает собачий лай или орут коты – молчи, и рта не раскрывай: ты Штирлиц! Штрилиц ты!

Я тоже в образе с утра (и потому жива): я золотая медсестра в психушке номер два. А на больных срываться грех (ты б знал мою семью!), я успокаиваю всех и валиум даю. 

Но все же теплится в мечтах: настанет день, и вот – мешок смирительных рубах мне прачка принесет, и все, кто был жесток со мной, притихнут до поры, и будет долгий выходной у доброй медсестры.

Самоидентификация

Лицом к лицу себя не увидать. Куплю себе на вечер книжку «Тесты» и не спеша заполню честь по чести, чтобы свою загадку разгадать.

Из первого понятно станет мне, что я покладиста, хотя весьма капризна, и денежки люблю, хоть бескорыстна, немного замкнута, общительна вполне.

Картинку дополняет тест второй: влеку мужчин, сама того не зная. По типу я – красотка роковая, мой идеал – застенчивый герой.

Тест третий. Надо ж! Проверяйте сами. Все отвечала честно, я не вру! Выходит, я – мужчина, и с усами. Живу в Париже (вариант – в Перу). 

Последний тест, – ну это просто блеск! Доверчива, но в меру осторожна, не знаю в жизни слова «невозможно» и обожаю быстрый жесткий секс.

Все, хватит! Беззащитное нутро не стоит выворачивать наружу. Без задних мыслей обращаюсь к мужу с невинной просьбой вынести ведро. Вот тут и узнаю...

Подруги

Там, где Элина, там всегда мужчины, жужжат, кружат и топчутся они, и если ты в компании Элины, то, бедная, останешься в тени. Зато она живет в глухом районе, где отключают воду, свет и газ, в грязи ее пятиэтажка тонет, туда не доберешься и за час. В подъезде там хроническая лужа, и лестничная клетка без перил... И мы, послушны зову женской дружбы, за это ей прощаем сексапил.

У нашей Иры – классная квартира, и денег – просто куры не клюют, и всех забот у нашей милой Иры – прилежно обеспечивать уют. Зато у Иры – нелады с культурой. Мы об искусстве с ней не говорим! Богатый муж считает Иру дурой, компания вполне согласна с ним. Мы кофе пьем под грандиозной люстрой (вокруг – достатка стойкий аромат!), но Ира вдруг возьмет – и ляпнет глупость! И ей за это многое простят.

А наша Светка – редкая эстетка, и пару раз звала на вернисаж. Картины маслом пишет наша Светка, – как Ира говорит: «Хоть стой, хоть ляжь!» К тому же одевается премило, и поддержать умеет разговор... Зато ее сыночки... два дебила, вся школа стонет и рыдает двор. Она бы им сама дала по шее, – попробуй дотянись до этих шей! Мы утешаем Светку, как умеем, и эстетизм легко прощаем ей. 

Анюта чудно рыбу-фиш готовит, зато ее начальник – идиот; Лариска – эрудитка, но зато ей ужасно в личной жизни не везет.

Я не рисую, даже не пою, во всякую погоду пиво пью и жалуюсь на сердце и на почки, могу средь лета от глотка простыть... Мне, слава Богу, есть за что простить напрасный дар вязать словечки в строчки. 

Дразнилки из копилки

Внимание! Внимание! В стране Болвании в столице Поливании состоялись соревнования по дразнению и обзыванию! Все болванцы-поливанцы на площади собрались, кислым квасом обпились, гороху наелись, до трусов разделись, друг против друга уселись – и давай дразниться-веселиться, обзываться-кувыркаться, пшеном из трубочек плеваться, из шланга водой обливаться, первого приза добиваться! Что тут началось, хошь неси, хошь брось, – шум, гам, тарарам, чего желаем и вам! Одни дразнятся-обзываются, другие плачут-обижаются – до неба вопли, до колена сопли.

И вдруг грянул гром, помертвело все кругом – на хромой кобылке приехал царевич Данилка, рыжий со лба, огненный с затылка. Открыл свою копилку, а в ней – сто тридцать три дразнилки, видные, солидные, донельзя обидные. Всех царевич победил, все три приза получил. Третий приз – подзатыльник, второй – бешеный будильник, что звонит, когда захочет, то в пять утра, то в четыре ночи. А первый приз – путевка в кладовку, где на подушке сидит старушка, пузыри пускает, за волосья таскает.

Наталья Хаткина: «Жить вообще смешно...»

С Натальей беседовала Марианна Гончарова

– Как ты понимаешь юмор и для чего он нужен? (Литература второго сорта? Бранное слово в кругу серьёзных литераторов?)

– Среди моих знакомых литераторов очень много серьёзных людей. Умные потому что. «Хочут свою образованность показать и всё время говорят о непонятном». Они меня любят. Они беспокоятся: «Наташа, почему ты ничего умного не можешь написать?» Зануды. Юмор – он ведь замешан в гущу жизни. Можно ухмыляться, а можно порадоваться. Я же себе не враг. И людям не враг. Я предпочитаю порадоваться. И порадовать.

Юмор – это отсутствие пафоса. Человек с чувством юмора всегда слезет с котурнов и сам над собой посмеётся. Юмор – это желание найти светлое, хорошее, радостное. Юмор – это основа любви. Умение не грузить проблемами, а развернуть их забавной стороной. Я говорю о небольших проблемах – над тяжёлой болезнью я хихикать не стану. Но если ерунда какая-нибудь (муж бросил), то именно юмор поможет вам сделать из лимона лимонад.

– Осталось ли в тебе что-нибудь от себя в детстве – от десятилетней, пятнадцатилетней? Например, твои симпатии, любимые книги и другое... Кем ты хотела быть в детстве?

– Сравнила! В десять лет я всех заводила (кавээнчики, коллективные игры в «рыцарский орден Дураков») и чувствовала себя щенком без привязи. А в пятнадцать я страдала мировой скорбью, банально замешанной на торчащих ушах. Но всё равно всех заводила (выпускала газету «Винни-Пух» например). Чтобы отвлечься. Юмор – он очень отвлекает, в том числе и от ушей.

Любила и люблю зверьё всякое – кошек, собак, попугаев. Хотела быть ветеринаром. Всерьёз собиралась на биологический (учительница поощряла). Мама свирепо спросила: «А резать ты их будешь?» – «Ша, уже никто никуда не идёт, стану филологом». Спасибо, мама.

Один мой товарищ по переписке написал: «Не врите, Наташа, что вы старая. Из вас всё равно лезет деть». Любимые книги детские до сих пор могу перечитывать. Например, Малгожату Мусерович – «Целестина, или Шестое чувство». Кстати, шестое чувство – это чувство юмора.

– Какие книги, ты считаешь, способствовали становлению тебя как личности, как литератора?

– Двадцать один год я проработала в детской библиотеке. Жила, как мышка в сыре: при детях и при книгах.

При заполнении формуляра нового читателя нужно проработать графу «интересы». Дети указывают: «сказки», «о животных», «про самолёты», «про школу» и – почти всегда – «смешное».

Главный кирпич из моей «литературной башни» трудно вынуть – всё рассыплется.

Книги сродни медикаментам. Ты же не станешь при расстройстве желудка принимать анальгин? Когда я в двенадцать лет возвращалась из библиотеки, в моей «сумке добычи» мирно соседствовали «Нана» Золя и «Товарищам детям» Заходера. Ну, «Нана» я вряд ли перечитаю, а Заходера – неоднократно. Книги для детей и тех, «из кого выглядывает деть», буду читать и перечитывать. Лучшее, по-моему, – Туве Янссон. Люблю фантастику (только не «звёздные войны»), а личностную: Шекли, Саймак, Стругацкие, Лем, «Книга о вкусной и здоровой пище». Люблю и перечитываю Тэффи, Ильфа и Петрова, О'Генри. Любимые писатели – Джеральд Даррелл и Борхес. Именно в таком порядке.

Про поэзию не буду – это слишком лично. 

– Ты пишешь юмористические рассказы. Юмористы в жизни довольно мрачные люди. А ты? Какой тебя видят близкие?

– А меня много. Одна моя хорошая подруга воспринимает меня исключительно как нытика. Часть «серьёзных людей» трактует моё амплуа как «поручик Ржевский», – тот самый, который «всё опошлил».

Избавившись от подростковой застенчивости, я стала активно общаться с продавцами на рынке и просто прохожими. Они говорят: «Ну вы и юмористка!» Проницательные. Домашние же мой юмор игнорируют. «Ты всё равно дома сидишь, постирала бы что-нибудь!» – Жванецкий, как всегда, прав.

– Помнишь ли ты свою первую шутку?

– Что-то было неприятное... Кажется, я упала в лужу, а все смеялись.

– Ты умеешь видеть смешное. Облегчает это твою жизнь или усложняет?

– Я вижу доброе смешное. То, что радует и вызывает улыбку.

Вот птенец сорочонок догоняет какую-то жёлтую муху – пешком, на прямых ногах. А она от него зигзагами убегает. То есть улетает. Причём не спеша. Это меня может обрадовать на целый день. Или на два. Во-обще-то я это увидела три года назад. До сих пор радует.

Я себя ощущаю так, что будто бы хожу по улицам с таким невидимым миру сачком – и ловлю всё, что растягивает мой рот в улыбку. Мне не хватает фотоаппарата – потому что некоторые вещи больше визуальные. Вот, например, десять молоденьких милиционеров в кузове открытого грузовика везут рояль, поставленный «на попа». И мордочки у них такие свежие, бело-розовые, поросячьи... А крыло рояля – такое серьёзное, академическое. Сфотографировать! Нечем... Осталось только запрыгать и замахать им рукой. Ты знаешь, они в ответ мне тоже помахали. И засмеялись. Представляешь: Одесса, милиционеры, грузовик, рояль и старушка, которая их приветствует. Сюр! Хоть кино снимай... «Амаркорд».

– Какой самый смешной поступок в твоей жизни?

– Как правило, любой. Жить вообще смешно.

– Насколько автобиографичны твои рассказы?

– Просто до жути. Всё – из себя.

Вот были мы с папой и мамой в Африке (мне пять лет тогда было) – я про это написала. А что потом я в Африку вернулась, чтобы львов дрессировать... ну, это мечты. Что возрастала я в Средней Азии, в Бухаре – опять-таки чистая правда. И что учитель наш биологии уехал на верблюде в пустыню – тоже правда. А что я за ним следом отправилась... ну, это мечты. И про то, что я на филологическом факультете училась и даже его закончила – тоже правда. Однажды я сочинила рассказ, что я и диссертацию защитила – ну, это мечты...

Не получается даже скрыть, что я поэтесса. Такая себе поэтесса X. А чего скрывать? Шесть сборников стишков, поэмы, в конце концов... Там я, правда, трагическая вся, непонятая, нездешняя. Ну, это мечты... Вся моя жизнь – это воспоминания о будущем и мечты о прошлом: как бы я всё переделала, если бы была умнее.

– Что бы ты хотела изменить в своей жизни?

– Внешность, возраст, компьютер, квартиру и место жительства (хочу жить в Одессе, на равном расстоянии от моря и журнала «Фонтан»), счёт в банке (5 гривен 60 копеек – это как-то неприлично).

Пекинский десант

В Китае не все жители китайцы. Саксофонист Володя на гастролях в Пекине своей собственной ручкой гонконгского производства дал автографы четырем русским графиням и одной пожилой кавказской княжне, большой любительнице нью-орлеанского джаза. На следующее утро Володя встретил княжну на маленьком пестром базарчике. Она торговала скрюченными жареными креветками и не уступила джазисту ни юаня, хотя тот торговался, как одессит на Привозе. Впрочем, он и в самом деле был одесситом и торговаться любил с детства. Однако же мы ничего не знаем о генах княжны, кроме того что китайцы ее очень уважают и прозвали «мадам Кри Чит». Ну и пусть себе кричит. А Володя пошел дальше, с трудом протискиваясь среди китайцев. Все-таки их очень много. Особенно в Китае. 

Говорят, если поставить китайцев пирамидой – одного на плечи другому, – они свободно доберутся до Луны. И она примет их как родных – большая желтолицая Луна. Китайцы вполне на это способны: однажды ночью Володя видел, как двенадцать акробатов большого пекинского цирка лезли на шестой этаж отеля в окно к русской барабанщице из джазового оркестра, вытянувшись вот в такую лунную пирамиду. А спускались через полтора часа вообще вниз головой, держа друг друга руками за ноги: аттракцион «воздушная лестница». Ловкие люди, никакая стена, даже Великая Китайская, их не остановит, – не то что распоряжение администратора гастролей: «Циркачей к барабанщице не пускать! Она потом не в такт барабанит». 

При таких способностях наши бывшие братья навек могли бы давно оккупировать Луну. Глядишь, и плотность населения на все равно тесных просторах уменьшилась бы. Но умом китайцев не понять. Извилистая восточная душа подсказала им другой путь. В незапамятные времена он назывался Великим Шелковым. По этому пути китайцы со своими китайскими штучками безо всяких церемоний расползлись по всему свету, обосновались в Чайна-таунах и торгуют чем ни попадя. Например, часами. А уж в Китае-то этих часов! Даже больше чем велосипедов. Володя – человек творческий, а творческие люди в отношениях с часами и секундами впадают в две крайности: либо приобретают необыкновенно дорогие хронометры со всякими наворотами, оттягивающие руку, словно кошелка в базарный день, либо обходятся вообще без часов, отчего всюду опаздывают и получают потом по ушам от администратора гастролей, не говоря уже о барабанщице оркестра. 

Толкаясь без определенной цели по базарчику, Володя ухом настоящего музыканта уловил необычное стрекотание. 

«Сверчки? Сверчки в маленьких клеточках? – подумал он. – Вот купить такого сверчка и подарить…»

После воздушного путешествия Киев – Пекин Володя знал, кому он мог бы подарить сверчка. Вот только не знал, куда прийти с подарком. 

Впрочем, стрекотали вовсе не сверчки. Стрекотала малюсенькая лавчонка, вся сплетенная – словно маленький шалашик – из часов: электронных, кварцевых, механических. Электронные светились и подмигивали, кварцевые и механические трещали на тысячу голосов – словно кузнечики на последней станции Большого Фонтана в середине августа. Володя вспомнил родные края и в ностальгическом порыве стал торговаться так отчаянно, что купил часы даже не за юани, а так – за юаньчики. 

Часы оказались необычайно чувствительными, приспосабливались к новому хозяину буквально как собака: Володя шел – и часы шли, Володя останавливался – и часы останавливались. Саксофонист почувствовал, что день не задался. Мало того, что потерпел фиаско, торгуясь с обломком аристократии, так теперь еще и эти часы! Реванш можно было взять, только основательно попортив настроение лукавому лавочнику. Однако на восточных рынках так легко заблудиться. Где его теперь искать – шалаш испорченного времени? Володя настроил свои музыкальные уши – и вскоре уловил знакомый стрекот. Налево, налево, направо, опять налево… Вот оно!

На этот раз стрекотали действительно сверчки. В затейливых клеточках, сплетенных из листьев бамбука. 

Про сверчков Володе рассказала соседка по самолету Киев – Пекин. Ах, какая была соседка! Володя внимал пению насекомых и вспоминал эту необыкновенную женщину. Миниатюрная, тоненькая, с экспансивной жестикуляцией и неправдоподобным бюстом. Просто фантастическим бюстом. Очень, очень большим. Володя непроизвольно поглядывал на этот бюст, пока соседка, то и дело всплескивая руками, рассказывала ему про несчастных китайцев. 

– Представляете, у них такая теснотища, такая теснотища! Детей им не разрешают иметь больше одного – больше не помещается. Ни в квартире не помещается, ни в стране. Ужас, ужас, правда, ужас?.. И главное: с домашними животными проблемы! Собак не позволяют держать! В деревне еще ладно, а в городах – просто драконовские законы! Нет – и все! Ужас, ужас, правда, ужас? 

Володя кивал: «Правда, ужас» – и, упрекая себя, украдкой опять и опять косился на грудь соседки. Грудь волновалась – то есть буквально ходила волнами. Это ж надо так переживать из-за чужого, в принципе, народа! Какая впечатлительная! А соседка все тараторила: 

– Бедные китайцы, тоскуя по домашним любимцам, заводят себе таких специальных сверчков в клеточках и выносят эти клеточки на прогулку. Но сверчок – это же не собачка, его же не погладишь, в нос не поцелуешь. Хотя я бы и от сверчка не отказалась, но только в дополнение к моим пекинесам. Просто обожаю животных! У меня дома – два пекинеса. Мальчик и девочка. То есть муж и жена. У них такие прелестные детки! Элитные, элитные детки! Таких даже в императорских дворцах не было! Прелесть, прелесть, правда, прелесть? 

Володя кивал как заведенный. Грудь волновалась непрерывно. Волны не только вздымались вверх-вниз, но еще и как-то странно перекатывались вправо-влево. Девятый вал! И вдруг чувствительная соседка начала тоненько поскуливать. Глаза расширились, словно от ужаса. Истерика, что ли? Володя успокаивающе взял ее за руку. Чуткое ухо лабуха уловило: скулеж идет непосредственно со стороны штормящего бюста. Соседка прервала свой монолог на полувсхлипе и прошептала Володе в самое ухо: 

– За мной, в туалет, быстро! С портфелем! 

Володя повиновался, как зомби. Пассажиры провожали спешащую в туалет парочку противно-понимающими улыбочками – небось, вспоминали «Эмманюэль», сцену грехопадения, ну да, как раз в самолетном WC. 

Соседка втянула музыканта за рукав в тесное помещение, защелкнула задвижку и наконец-то представилась:

– Я – Лена! И у меня – вот!

Она расстегнула молнию на кофточке – таким жестом русские моряки перед смертельным боем рвут на груди тельняшку. Под кофточкой оказался необъятный бюстгальтер, а в бюстгальтере – шестеро крохотных рыжеватых щеночков с приплюснутыми мордочками. Четверо мирно спали, а двое проснулись и пытались выбраться на волю, все громче скуля и загребая лапками. 

– Разрешили! Два дня назад в Пекине разрешили держать мелких собачек! А именно – пекинесов! – объяснила Лена. – А откуда у них пекинесы? Раньше же было нельзя! А у меня как раз детки… Я раз-два – билет на самолет, щенкам – снотворное, понятно? Ну, такой пекинский десант. На рынке буду первой! С руками оторвут! Не все же китайцам нас терроризировать! У нас тоже товар – еще поискать! Вот только таможня…

Щебеча все это, Лена освободила бюст от двух бодрячков, напоила их снотворным молоком из вытащенной из кармана соски и без спросу устроила в Володином дипломате с нотами. 

– Если я начну их обратно запихивать, остальные тоже проснутся! – объяснила она свистящим шепотом и выскочила из WC, на ходу поправляя кофточку. 

Пассажиры-мужчины провожали красного от волнения музыканта завистливыми взглядами. Женщины брезгливо поджимали губы. Лена сидела в своем кресле прямая, как спица. До самой посадки она не произнесла больше ни слова, кроме «Встретимся за таможней!» 

Таможенный контроль они проходили параллельно. Подозрений ни Ленин бюст, ни Володин портфель не вызвали. На всякий случай джазист держал наготове саксофон: «Если вдруг кто опять проснется и заскулит, – буду играть!» Но и так пронесло. 

Обмен щенками произошел в темпе престиссимо, на обмен адресами и благодарностями времени не было – Лена унеслась прочь с каким-то представителем китайской торговли, отдаленно похожим на Джекки Чана. Как-то она теперь? Скучает, наверное, по своим «деткам»… 

Подарить бы ей сверчка – скрасить разлуку. 

Над ухом раздался знакомый голос, приказывающий на ломаном английском:

– Мне двенадцать штук, плыз! Нет, этого не давать, он какой-то дохлый, дэад, дэад или дэад квикли, скоро сдохнет, понимаешь? 

Музыкант оглянулся через плечо: его оборотистая авиаспутница приценивалась к сверчкам. 

– О, Володька! Ты куда так быстро исчез? Или это я исчезла? Прости, малявок надо было откачивать и пристраивать! Все живы, все! Твои «дипломатические» – самые здоровые, круче всех улетели, с большим подъемом! Я теперь сверчков решила закупить: экзоты, говорят, у нас хорошо идут, у новых русских. Смотри, о! Последняя модель: потайной бронежилет на двенадцать отделений!

Лена безо всякого стеснения знакомым жестом распахнула кофточку и показала новый бюстгальтер, простроченный как стеганое одеяло. 

– Все продумано! Звукоизоляция! И кстати: вот тебе твоя доля… – и она принялась совать музыканту в руки зеленые бумажки. – Бери, бери – заработал!

Китайцы с молчаливым удивлением наблюдали странную сцену: женщина сначала устраивает топ-стриптиз, а потом сует за это деньги насмерть перепуганному мужчине. Да… Не понять Востоку Запада. 

– Ну пока! – пекинская десантница все-таки всучила музыканту бакшиш, загрузилась сверчками и отбыла в неизвестном направлении – стремительно, как и в прошлый раз. 

Володя постоял некоторое время в оцепенении, потом посмотрел на свои новые часы – они стояли. 

– Ну пойдем, – вздохнул лабух и поплелся на репетицию. 

И по дороге предавался раздумьям: кто же она все-таки – милая любительница животных или безбашенная торгашка с необыкновенным везением? И какой же у нее все-таки бюст на самом-то деле? И не все ли ему равно? Ведь вряд ли они когда-нибудь еще увидятся…

На вечернем концерте он был в ударе. Особенно поразила слушателей импровизация «Вечерняя песнь сверчка». Китайцы бурно аплодировали и даже вызывали на «бис». Кто-то в зале орал громче всех. Саксофонист вгляделся – из третьего ряда ему махала рукой она, Лена. 

…Давно это было. Теперь по Пекину опять бегают пекинесы, а поющих сверчков на пространстве от Ивано-Франковска до Одессы можно увидеть даже в школьных кабинетах биологии. 

И вот опять гастроли. Володя летит в Австралию. В салоне крутят фильм про австралийского дождевого червя – четыре метра в длину! Во время ливня он от счастья ухает и стонет, словно подвыпивший гном. Таких нет больше нигде в мире. Вывозить с континента строго запрещено. А нашлись бы любители, нашлись. 

Но Ленка и тут наверняка что-нибудь придумает. Недаром она сидит рядом с таким загадочным видом. 

Одесский дворик

Я люблю зайти в одесский дворик
(мне особо по сердцу один) – 
посидеть, «послушать разговоров»,
разогнать интеллигентский сплин.

Вот сижу на лавке простодушно…
Простыни, котята, виноград.
Вдруг вполне приятная старушка
вызвала милиции наряд.

«Дамочка приличная, но странно:
что бы ей сидеть тут без причин?
Значит, продает марихуану,
а быть может, даже героин».

Я раскрыла сумочку учтиво.
Мол, глядите – криминала нет!
Ну, допустим, есть бутылка пива,
ну, положим, – пачка сигарет,

свежий номер местного «Фонтана»,
маленький усохший мандарин…
Где, скажите, здесь марихуана,
где тут, извините, героин?..

Страж порядка, почесавши темя,
проявил свой ум & интеллект:
«В наше подозрительное время
каждый подозрителен субъект!»

И суровым, но доступным словом
втолковал он мне минут за пять:
чтобы было общество здоровым,
гражданам не стоит доверять!

Что ж, прощайте, виноград и кошки!
Больше я в тот дворик не хожу.
Я сижу у своего окошка,
на прохожих бдительно гляжу.