Однажды, ещё в середине девяностых, случилось чудо, и меня, как активиста еврейского движения, пригласили на полмесяца в Израиль.

Причём всё за их счёт, но нужно срочно оформить иностранный паспорт. Срочно.

Уже за мой счёт.

А паспорт и так стоит дорого, а за срочность ещё нужно приплатить, и тоже сумма немалая.

Денег нет.

Что делать?

И тут мне советуют обратиться к самому Звягильскому, в Донецке человеку известному, причём известному настолько, что уже при жизни его именем назвали улицу, примыкающую к шахте Засядько, директором которой он является. Он директор – и по совместительству председатель Донецкого общества «Украина – Израиль». Так что мне к кому, как не к нему?

Но уточнили: 

– Он поможет, если будет в настроении.

– А как обратиться? Просто прийти на приём?

– Для начала, – пояснили, – написать заявление. С просьбой оказать ну и т. д. А потом прийти и записаться. 

Еду к нему на шахту, поднимаюсь на второй этаж правления. Чтобы записаться на приём. В приёмной никого. Может, нет и его самого? Заглянул. Нет, сидит. 

– Можно? 

– Можно.

Безо всякой записи. 

Кабинет огромный, он огромный. В смысле, сам Звягильский.  

– Садись.

Я сел. 

– Вот, – говорю, – заявление. Прошу помочь.

Он читает, мохнатые брови. На стене – карта Донбасса. На столе штук десять телефонных аппаратов. Важная персона. Можно сказать, шахтёрский генерал. 

Дочитал он моё заявление и начинает его медленно рвать. 

Как в замедленной съемке. 

Порвал, выбросил в урну. А что упало из обрывков на стол, тоже не спеша и как-то флегматично, молча, сгрёб и выбросил туда же. Да, сегодня он не в настроении. 

Я понимаю – мой Израиль накрывается.

На его столе подставка, для ручек и для прочей канцелярии, зеркальная. В ней отражался я. Ну что сказать? На меня было страшно смотреть.

Очевидно, разговор уже закончен, я поднимаюсь, чтобы уходить. 

Но неожиданно меня он останавливает:

– Так сколько?

– Что «так сколько»?

– Стоит паспорт?

Отвечаю, кивая на урну:

– Простите, там же было всё написано. Но сколько стоит, вы уже порвали. Десять тысяч.

В смысле, карбованцев. Тогда в Украине ходили карбованцы. 

А десять тысяч, если мне не изменяет память, – около семидесяти пяти долларов. 

Он лезет за пазуху, во внутренний карман, достаёт пачку денег и, не считая, говорит мне:

– На!

Ошарашенный, я поднимаюсь. И, пятясь:

– Спасибо, спасибо.

Он не ответил. Очевидно, да, без настроения. 

Здесь же, в правлении шахты Засядько, найдя укромный уголок, под лестницей, я эти деньги судорожно пересчитал. Здесь было не десять тысяч, и даже не двадцать. Тридцать пять! Тридцать пять тысяч! Как на пять моих зарплат, и даже больше.

Я отсчитал – на паспорт – десять тысяч, но, Боже, что же делать с остальными?! Оставить их себе?

Или, может, он меня так проверяет?

Потом я вспомнил – так некстати – о порядочности. И как бы мне ни хотелось, отправился назад, к Звягильскому. 

Но в этот раз доступ к нему был перекрыт. Секретарша:

– Я вас слушаю. 

– Я к Ефиму Леонидовичу. 

– По вопросу?

– Вот, здесь двадцать пять тысяч. Они лишние. Хотел бы передать.   

Она была слегка ошарашена, потому что обычно у Звягильского просили, а тут кто-то деньги ему приносит прямо с улицы.

Но сказать ей: «Он ошибся», я не мог. Компрометировать такого человека! К тому же дал на паспорт, на Израиль…

Секретарша:

– Кто вы?

Я назвался. 

Скрылась в кабинете. 

Возвратилась:

– Ефим Леонидович просил вам передать, что в двадцати пяти тысячах пока что не нуждается. И по таким пустякам он попросил его не беспокоить.

Уже в Израиле стоимость иностранного паспорта мне компенсировали полностью, и ту сумму, что мне на этот паспорт дал Звягильский, я по идее должен был вернуть. Но беспокоить его снова, и по таким пустякам, я, конечно, уже не решился.