Со мной произошло такое!.. 

Однажды в донецком информационном общественно-политическом… Короче, журнал «Что новенького?» знаете? Ах, еще не знаете? Ну что вы?!

Итак, однажды – это было 8 марта 2002 – в еженедельнике «Что новенького?» мы отмечали одноименный день 8 марта. Хорошо, что мама накануне подучила:

– Слава, сынок, не пей, ты такой был в детстве слабенький. Слава Богу, там есть кому терять человеческий облик.

Откуда мама знала – я не знаю…

Ну, собрались наши журналисты. Надо сказать – не последние. Надо, а не то они обидятся. Женщины, мужчины, тосты, речи, заверения в любви. А на столе еда и всё такое. Всего такого даже слишком много. Мы ели не скупясь, мы пили не размениваясь. Пили – как гуляли, а гуляли мы по полной. И еще вдохновенно лялякали, перемывая косточки коллегам. Из других изданий, разумеется. 

Все было хорошо. Потому что хорошо пошло. Следом были танцы и всё прочее.

А под завязку наш главный – главный редактор Коварский, в общем-то, приличный человек, вдруг объявляет:

– Мы же люди не чужие, правда? А сейчас, – говорит, – каждый мужик возьмет себе по бабе, – он улыбнулся, – и вперед!

Конец цитаты. Я подумал: ничего себе – открытым текстом наш редактор!

Интеллигентный человек плюс Моисеевич – и вот такое: взять себе по бабе! Как сказала бы верстальщица Зарецкая, «все они, мужчины, – кобеля!»

Но, Боже, чтоб вот так открыто! Я так исподволь повел по сторонам: восемь нас – и восемь их, которых в смысле «баб», – нет, в арифметике Артему не откажешь. Но «вперед»?! И кому? Журналистам, верстальщикам-наборщикам – коллегам… 

Думаю: «Боже, какая пошлость в голове Коварского! Он же главный, он же лицо коллектива! Да, верно, что такие встречи нас сближают, но не настолько, не настолько же, товарищи! Как же мы в глаза друг другу завтра?!..»

Запахло развратом. 

А кстати, мы в Донецке не одни такие. И хотя читать в донецкой прессе, в общем-то, и нечего, жизнь газетчиков богата и на редкость содержательна. Так, одному донецкому спецкору зуб выбили. И Донецк гудел, как я не знаю. Или вот еще, из области загулов. В местной «Вечерке» во время новогодних посиделок младшая корректор Тряпкина, кажется, Елена, взобралась на редакционный стол и, танцуя на столе стриптиз (все, кстати, онемели от восторга), ногою угодила в «ассорти», поскользнулась и упала со стола в расцвете танца. Там и ахнуть не успели – перелом! Но через суд – на костыле – она доказывала: это производственная травма. Сочли за да.

В общем, жизнь у нас бурлит… 

В еженедельнике готовились к разврату. Но оказалось: Коварский… он ничего такого не имел. Он просто захотел блеснуть цитатой – он у нас начитанный, Коварский, – из предвыборной листовки Жириновского: «Каждой бабе по мужику – и Россия воспрянет с колен!» Артем Моисеевич имел совсем другое: каждый из мужчин возьмет себе по женщине и проводит домой, что благородно, в этот поздний час. И домашним передаст по эстафете…

Я облегченно вздохнул. Я, увы, не знал, что будет дальше.

Ну, каждый разобрал себе по женщине: язвенницу Тарадайко, что клевала из тарелки диетическое, многодетную корректора Подводную (фамилия)… Каждый разобрал себе нормальных. 

С подачи главного мне на руки выдали Крюк. Золотое перо Донбасса Любовь Александровна Крюк – репортерка-аналитик Божьей милостью. Да, когда она писала – она гений, она – золотое перо: «Украина во мгле», «Украина в обвале», ее программное «Пришла и говорю». Оказалось, что и пьет она не хуже…

– Где она живет?

– Тебе везет. (Оказалось, что недавно переехала. А до того она жила на выселках). Не успеешь сесть – уже сходить.

– Сколько?

– На тебе пять гривен на такси. Довезешь – и ты уже свободен…

Я не знаю, как Россию поднимут с колен, я не знаю. Мне хотя бы ее, Любовь Александровну Крюк, а Россию я оставлю Жириновскому. Но не тут-то было: на ногах золотое перо не стояло – я ее буквально на себе, как с поля боя. Хорошо, что рядом здесь живет…

А вот и такси. Значит, скоро я освобожусь. Замечательно, правда? Никакая не правда!..

Ну, мешком сгрузил ее на первое сиденье. Мешок сразу завалился на водителя, угнездился на его плече – и отключился. Так тонко, деликатно захрапел, и так по-женски. С ней всё ясно, но вопрос: куда нам ехать?

Водитель осведомился:

– Куда?

– Я не знаю… – я, чистосердечно.

– Ты пассажир, начальник, или кто?

– Я – кто, а пассажир – она, – и в ухо ей спросил: – Куда мы едем?

А она спит на плече у водителя. 

– Куда мы едем?!

Спит. Я, громко:

– Любовь Александровна, рано спать, где вы живете? 

Она:

– Э-р-р-рядом! 

– А точнее? – домогаюсь. 

– Пэрям-мо! 

Наконец-то!

– Ну так то ж совсем другое дело! – наш водитель. 

Ну, водителю что? Водителю сказали прямо – он и прямо. И поехали мы прямо в неизвестность. Едем-едем, едем-едем… Я, волнуясь:

– Сколько мы проехали?

Водитель:

– Ну, гривен пять уже проехали, а что?

Я замер. Да, пять гривен исчерпали себя с легкостью. И потекла уже копеечка моя. А мне сказали – это рядом, хватит. Я говорю, пытаясь докричаться:

– Куда мы едем?

Крюк:

– Прямо.

– Прямо уже было, – и тут я догадался: – Адрес ваш?! У вас же адрес есть? 

Она мотнула головой: мол, верно, адрес.

– И какой же? Говорите наконец!

– Адрес – девятый этаж! 

Что это за адрес – «девятый этаж»? При всем уважении к ее заслугам на бумаге и так далее, согласитесь, что этот адрес все-таки неполный. Я:

– А дальше?

– Нет, не дальше, – запротестовала, – а девятый!

И снова на его плече затихла.

Я начинаю волноваться, как серьезный – за окном уже не видно ни черта… Я не выдерживаю:

– Но, может, вспомните еще какие-то приметы, а?

Вымогаю, будто для себя. Может быть, она проговорится наконец. А она зациклилась:

– Девятый!

Ах, напрасно же я думал, что с адресом «девятый этаж» далеко не уедешь. 

Из спящей Крюк романсом вдруг прорвалось:

– Ай я ех-хала домо-ой…

Тут-то ее, окаянную, и схватить бы за цитату, на горяченьком! 

– Домой – это куда?!

Я излучал полноценную ненависть, мне мой голос показался даже страшным.

– А разве я еще не говорила?

– Еще нет!

– Девятый этаж!

И хоть ты тресни! 

Луна нездешним светом проявилась. И вдруг я вижу: за окном пошли кресты. Вот куда заехали мы прямо. 

А это, чтоб не ошибиться, черт-те где. За окном уже мелькает кладбище, а, сколько я живу, умирать я не хотел еще ни разу…

Тут она сама проснулась:

– Что такое за кресты? Не поняла.

– Это кладбище Зеленого массива.

– Что-о?!

– Но вы же сами говорили: ехать прямо.

– Вы что, сдурели оба тут?! Назад!

И мы рванули от греха подальше. Тут водитель:

– А кто это? Кого везем, начальник?

Я:

– Крюк.

– При чем здесь крюк? Ну, сделали мы крюк! Я имею уточнить: кого везем?

– О, вам крупно повезло! – чтоб и себя немного подбодрить. – Это – золотое перо Донбасса Любовь Александровна Крюк.

Руль даже выпал у него из рук:

– Это Крюк?! Это Любовь Александровна Крюк?! – машина пошла зигзагами. – Да я ж такой ее поклонник, я ж ее… 

Короче, он пришел в неописуемый. Я говорю:

– Возьмитесь за руль! Возьмитесь немедля за руль! Да, это Крюк, золотое перо. Но жизнь – она дороже.

– О, Крюк! – он упивался, да.

Ее было за что полюбить: на бумаге Крюк была мужественной – премьера и даже президента она называла своими именами, не страшась. Он, за рулем, читал и то ее, и се: и «Украину в обвале», и «Украину во мгле»… Но, все еще не веря:

– И программное «Пришла и говорю»?!

Я:

– Она! – по мере сил я за нее давал пресс-конференцию. – Ну вот, теперь вы смогли своего кумира и увидеть!

– Не ожидал, – чистосердечно он признался.

– Я тоже.

– С ума сойти! 

– Я не против, но – когда доедем!

И мы ехали дальше: сама Крюк, ее живой поклонник, ну и сзади я, на облучке. Мы ехали прямо, прямо, не зная куда. 

Машина-фантом под руководством Крюк с закрытыми глазами носилась по городу взад и вперед ошалело: проводник из Крюк был никакой. 

Читатель вправе усомниться. Нет! Я не знаю, может, не умею я рассказывать, но выдумывать я точно не умею. 

В какой-то момент от отчаяния мне захотелось поплакать! А когда мне хочется, я думаю: кого бы пожалеть, чтобы плакать не напрасно, и сворачиваю вечно на себя, потому что кто, товарищи, мне ближе?

Я брызнул слезами. Я знал. Со слезами из организма выводится грусть – и становится легче…

А когда-то Крюк мне заявила:

– Да, Верховский, ты бездарный журналист! У тебя ведь даже нет мобильного. 

Вот мы проезжаем пост ГАИ. Да, я бездарный, я очень бездарный. Мама! Только через час я вспомнил о тебе!

– Остановите, нужно позвонить.

– Ну, если лучше места не нашел…

Позвонить, на удивленье, разрешили. Накрутил. Мама трубку не взяла – она сорвала:

– Слава!

– Мама!

– Сынок, ты где?! А мы уже по моргам…

Старинная семейная забава: чуть что – так парализовать работу моргов. Ее уже по голосу приветствуют. Ее вопрос знаком им как облупленный: «К вам маленький, черненький не поступал?» – «Не поступал». – «Звонить еще? Ага, ага, спасибо!»

– Слава, где ты? Ты живой? Откуда?!

– Я живой! Звоню я из милиции (а для меня что ГАИ, что милиция). 

– Слава, сынок, что случилось?!

– Я не один, а с Любовь Александровной, она в машине не шевелится лежит.

Гаишник стал прислушиваться. Только этого мне в жизни не хватало.

– Что ты с ней сделал, Слава, отвечай?!

– Проезжая мимо кладбища… – почему-то начал я буровить. – Был у нас восьмое марта – женский день…

– Уже девятое. И что случилось с Крюк?!

– Всем развезти доверили нормальных, мне – ее.

– Она живая или… отвечай?!

– Золотое перо невменяемо! Лежит, упитое, в машине. Адреса не помнит ни в какую! Застопорилось на девятом этаже, но ведь этого так мало, согласись!

И вот тут мама напустилась на меня:

– А почему ты не взял язвенницу Тарадайко, которая с рождения не пьет? – а мама в курсе всех редакционных. – Почему многодетную корректора Подводную? Молчать! Она не просто образцовая, она живет совсем не далеко! Или она что, уже не женщина?! – разнос пошел уже по полной. – Почему не взял ты журналистку Милу Горель, из еврейской семьи, что не пьет? Ее репортажи тоже вызывают удовольствие, – почему? А наборщиц Орлову и Рак? Или верстальщицу Зарецкую – ну и что, что старая дева, она же убежденная – почему? А ту же Яцык, она уж точно не употребляет, с ее нехитрой внешностью, – ответь! Почему ты взял алкоголичку?! Ты идиот! – напутствовала мама. 

К ней возвращалось самообладание. Выволочка продолжалась: я не ту провожаю домой. И тогда пришлось мне огрызнуться:

– Какую выдали – такую провожаю!

– Так, езжай немедленно домой! 

– А Крюк?

– Вот! Как раз с ней ты и езжай! Куда же деться?! Не сдавать же в «Стол – ее – находок»?

Редкостное здравомыслие моей мамы сомнению не подвергалось никогда. Наступало время конструктива. 

– Это неуемное перо уложим на твою кровать, ты ляжешь на мою, алло-алло, я – на папину, а папа посидит. Он молодец, ему не привыкать! А что нам делать? Кто-то же должен страдать. Пусть, алло, она у нас переночует, не дай Бог! 

Я – водителю, приподнято:

– Ко мне!

– Что, тоже девятый этаж?

– Боже избавь! Шестой!

Он так на меня обернулся и буквально:

– Адрес!.. – простонал. 

Мы ему порядком надоели…

Крюк хотя и спит, но что-то бормочет. Я смекнул: она проговаривает свои будущие тексты, – и прислушался. Нет! Крюк бормотала что-то непутевое… А потом опять пригрелась в объятиях знакомого плеча…

Наконец мои мученья вроде бы кончаются. Ура, потому что – экипаж машины боевой – подъезжаем к дому моему. А до него от редакции нашей – действительно рукой подать.

Я, облегченно:

– Приехали, – говорю.

Водитель резко тормозит. Крюк спохватилась и, испугавшись, вмиг с его плеча вспорхнула. Сбитая прическа, осоловелый взгляд обоих глаз: мол, где она? Смурная, она пялится в окошко – и тут ее взгляд проясняется:

– О, приехали! – и ее окатило восторгом.

– Точно, – говорю, – приехали. Это мой дом, наконец-то!

– Это мой дом! – кричит она. 

Не, ну так упиться, это ж надо?! Я:

– Слушайте, ваши шутки стоят мне…

Водитель:

– Да, уже с полсотни гривен!

А на счетчике действительно кошмар. Ничего себе мы накатали с Крюк! А она не унимается:

– Это мой дом!

Я так мягко уточняю, но настойчиво:

– Это мой!

А она, эта Крюк, ни в какую:

– Нет, мой, нет, мой! – блажит. 

Ну, тягаться с золотым пером мне не пристало. Хорошо. Пускай ее. Тут водитель говорит нам всем двоим:

– Коллеги, – говорит, – а ну, не ссорьтесь, здесь триста квартир, хватит всем.

Ну чем не миротворец? 

Подъезд мой первый. Чтоб к нему проехать, нужно мимо всех: седьмой, шестой… Потому что мой подъезд – он крайний самый. Но Крюк уже возле седьмого:

– Тар-мази! – и ножкой бьет, как копытом, на полном серьезе; еще немного – и она пробьет обшивку. 

– Это мой дом, и подъезд – он тоже мой!

– Ладно, ладно, это ваш дом и все подъезды тоже ваши, ладно. Только тише, хорошо? 

– Ну и Крюк! – сказал водитель. И с состраданием на меня: – Ну допилась, золотое!

– Судя – да.

Он вздохнул, я не забуду никогда:

– Не всё то золотое, что перо…

Вывожу перо, точнее – выволакиваю. Взваливаю на себя, как ту же раненую с поля боя. А водителю даю наличкой весь карман. И у Крюк:

– Какой этаж? – интересуюсь.

Ох, у нее и вырвалось:

– Нет, я не ошиблась: ты бездарный! Всю дорогу… Только то и говорила, что девятый! Боже, с кем связалась я в этот светлый день восьмого марта?!

Ну, нажал я кнопку ее адреса.

В лифте обошлось без приключений. Просто, чтоб она не рухнула в кабине, я ее припер своим плечом…

Она здесь живет или только бредит? Ах, если б знать – оставил бы ее на произвол семьи, прислонил бы к ровной стеночке, позвонил бы в дверь – и по лестнице скатился б наутек. Но, что ни говорите, я ж приличный: здесь – не здесь – мне нужно сдать ее под ключ…

Распахнулась дверь – и разъяренный дядька весь в трусах:

– Любка, где тебя носило, тра-та-та! 

Ничего, что я ругаюсь? Извините. Муж! Неужели?! Неужели мы соседи?! Мы же пол-Донецка прошерстили! Чтоб оказаться в одном доме рядом! 

Это был ее дом. По теории вероятности такого быть не может, да? Теоретики вероятности не знали Крюк, не знали. Ее подъезд, ее квартира и даже муж ее. Не успел он к ней – уже ко мне:

– Что-ты-здесь-кто-ты-такой?! – и снова к ней: – А, очередной твой хахаль, да?!

– Ну как, мы гуляли (что правда) – в день восьмого марта. 

И стоит, меня бесхитростно обнявши (если не обнявши – упадет. С колен Россию, безусловно, будет легче).

– Я вижу, что гуляли! Ну, я с ним сейчас поговорю! 

И кулаком меня (ревнивый оказался). А она, справедливости ради, еле языком своим ворочая:

– Он ни при чем здесь, Петя, умоляю! Он наш сосед! 

Но ударить он уже успел: сюда, сюда… Я еле убежал от тех соседей. Вместо настроения – синяк.

Свежебитый прихожу домой. 

– Слава, сынок, что с тобой?! Где она? Что между вами было? Сынок, расскажи! Я мать! Я обязана! Так, где она?

– Я не довез ее, мама…

А губа разбита, и под глазом… 

Коротко о Донецке. Я живу в городе, которым можно только гордиться: я здесь столько лет, а мне еще ни разу не разбили очки. Ни разу! Зубы, правда, выбивали, но это, согласитесь, не очки. Родной Донецк!.. У глаза и губы была премьера!

Я маме рассказал всё по порядку.

– Вы что, все идиоты здесь собрались?! – это уже папа. И ко мне: – Почему с тобой случилась эта Крюк?! 

Тут мама вспомнила, что да, пару дней назад в седьмой подъезд въезжали люди. Мебель, пуфики, какие-то подушки. Неужели то вселялась наша Крюк?!

Тут звонок. Из морга рапортуют:

– Нет, пока еще не поступал.

– Спасибо, он уже вернулся, Слава, с кладбища. Чего ж тут непонятного – вернулся!

На том конце задумались надолго.

Говорят, что утро вечера… Ничего оно не мудреней! 

Утром. Я уже припудрен, если не сказать – загримирован, чтобы скрыть вчерашнего следы. Прихожу на работу – она! Я сонный и помятый, а Любовь, она такая трезвая, как ангел! Ослепительно свежая в лучах восходящего солнца. И вся она во власти вдохновения. Гонит на компьютере строку…

Я вошел – взглянула на меня. Я думал: как нашкодивший котенок, – нет, смотрит на меня, как человек:

– Как дела, Вячеслав? 

Как будто ничего и не случилось. А я думаю: как денежки слупить? Набрался смелости – и выдал:

– Вернете деньги – будет хорошо! (Ну хотя бы гривен сорок. Пять редакторских, а пять пусть ей будет как подарок на восьмое). 

– Ну что вы, Вячеслав, какие деньги?! Здесь же рядом! Разве можно вам так пить?! – и это Крюк! – Расскажите знаете кому?!

Я знал. И я отправился к Коварскому. 

Перед штурмом очередного номера Артем Моисеевич дымил, как паровоз. Я всё выложил ему как на духу. Он странно глянул на меня: какие деньги?! От центра к центру – это ж ехать рядом. 

– Мы, – уточняю, – проезжали мимо кладбища!

Ах, кладбище? А не хочу ли журналистского расследования? 

Я бездарный журналист – я не хотел. А он еще обидное добавил:

– Пить нужно меньше, Вячеслав Верховский. 

А я язвенник не хуже Тарадайки… 

А потом:

– Так, с деньгами мы закрыли, а теперь… – он глянул на меня как заговорщик. – Ну как там Петя?

– Что за Петя? Муж ее? Да он чуть не убил меня вчера! Вот, смотрите: это Петя (на свою губу), и это тоже у меня под глазом Петя…

– То-то и оно, – сказал мне главный, – чтоб ты знал. Ты, как неграмотный, пришел, когда он дома! В гости к Любови Александровне нужно приходить домой тогда, когда Пети дома нет. А ты не знал?

И вот тут я наконец-то всё и понял…