В некой стране, в неком учреждении работал некий человек. Звали его Андрей Петрович. Был он ничего себе Петрович: все дни просиживал на стуле, возле самого окна, поджав под стулом ноги, и ревностно трудился над бумагами. По всему, то есть, было видно, что он грамотный человек. Честный, прилежный и, как воробушек, душою чист. Одна была в нем «неудобность» – по телефону не отвечал.

– Андрей Петрович, ну возьмите вы трубочку, – сколько раз предлагали ему. – Вон же телефонный аппарат стоит! Рядом с вами! 

– А все равно не меня, – не поднимая головы, отзывался он. – А все равно Петра Андреича.

Как-то один из его сослуживцев, положив телефонную трубку на рычаг, заметил:

– Никак не пойму, почему все время звонят и спрашивают Петра Андреича? Как трубку ни возьмешь, так вечно этот Петр... Сколько раз говорили, что нет у нас таких. Нету Петра!.. Его у нас и быть не может. А они все звонят и звонят!.. Подождите, может, наш-то Андрей Петрович это и есть ихний Петр Андреич? А? Может, кто перепутал чего?

Человек пошутил. И, надо сказать, паршиво пошутил. Достаточно тупо. Это все равно, как если бы в наше модное время чьи-то эксклюзивные галоши с алым подбоем к полу прибить, – такая же грубая, деревянная шутка. Но, несмотря на грубость этой шутки, в учреждении нашлись люди, которые восприняли ее всерьез. Эти люди все разом повернулись и, побросав дела, уставились на Андрея Петровича. И уставились так, что он вздрогнул. (Как тут не вздрогнуть, когда уставятся два-три десятка внимательных глаз.) И, вздрогнув, он на черную крылатую муху взглянул – как раз та об стекло об оконное билась. Нет, от бумаг он отрываться надолго не стал. Он только подумал:

«А люди-то, сослуживцы, возможно, правы. Может, действительно, кто-то перепутал. И к телефону все время меня!»

И только он подумал об этом, как сразу не только его, Андрея Петровича, но и не его, то есть Петра Андреича, спрашивать прекратили. Раньше-то вон как люди к телефону звали. А теперь – молчок. Тишина! 

А сотрудники между тем сгрудились у аппарата. Они сгрудились все, стульев понаставили, сидят и ждут всей конторой. День сидят, неделю, год – и все ждут, что вот сейчас спросят. Спросят, и сорвется со стула, и кинется бывший Андрей Петрович, а нынешний Петр Андреич к телефону. Схватит обеими руками телефонную трубку и в нее закричит:

– Ну я! Я! Слушаю вас! Слушаю!

Но ничего подобного не случалось. Никуда Андрей Петрович не кидался, обеими руками ничего не схватывал и ничего не кричал.

И постепенно в учреждении все стало не таким, как раньше. Все стало ломким, несколько жутковатым. Из окон стало дуть, входная дверь заскрипела, в бумагах крупные, как быки, тараканы завелись. А главное, все убедились, что если Андрей Петрович и готов называться теперь Петром Андреичем, то это ровно ничего не значит. Всякий человек может называться хотя бы Афанасием Гавриловичем или Федором Михайловичем, князем Мышкиным, дедом Мазаем или Заратустрой. Это уж как кому вздумается.

Мало того, все тут же и напрочь забыли, кто это такой сидит у окна и ноги под стулом поджал: Андрей Петрович или Петр Андреич? А вдруг еще какой-либо скромный канцелярский дядя, проживающий как бы вне времени и вне, предположим, пространства? 

Но вот как-то (соврать и тут мы не имеем права) раздался в воздухе учреждения телефонный звонок. Никто давно не верил, что он может раздаться, а он раздался. Ну и, сняв трубку, услыхали, что спрашивают какого-то Андрея Петровича. И все, услыхав, с недоумением переглянулись.

И полетел по комнатам вопрос:

– А такие у нас есть? Есть? Есть у нас хотя бы один по имени Андрей и по отчеству Петрович? Или нет у нас таковых?

А когда этот же самый вопрос достиг Андрея Петровича, он тоже оглянулся. Увидел муху, которая билась об стекло, чьи-то галоши с алым подбоем, прибитые к полу, и телефонный аппарат он тоже увидел… Трубка была снята, и слышно было, как в ней чей-то голос что-то кричит… 

Он протянул руку и положил трубку на рычаг. 

Пожав плечами, сказал:

– Андреи им, видите ли, нужны! Петровичей им подавай! Годами им – одно и то же, а они все звонят и звонят! Все спрашивают и спрашивают! Все любопытство свое проявляют и проявляют! А у нас таких нет! Нету!.. И не было никогда!.. Ни-ког-да! 

И вот так повозмущавшись, он опять углубился в то, во что всегда углублялся. 

То бишь в вечное и душевное сидение у окна. На Богом забытом стуле.