Резо Габриадзе, Марина Дмитревская: Адрахния

Беседы о жизни и любви

 

Соло на бис!

– В том же возрасте, когда Шалико Элигулашвили вступил в комсомол и Анзор, Илюша и братья Алхазишвили тоже туда вошли, я все время пропадал в библиотеке. Библиотека висела над рекой.

– Вы были меньше и младше их?

– Они раньше созрели, одежда сужала их, старые майки натягивались на груди, а я был какой-то недостойный их и сидел в библиотеке. Само по себе это тоже опасное дело в том возрасте, потому что если раза два увидят в библиотеке – ты уже не мужчина. И ходить в библиотеку приходилось маневрами. Маленький мостик, а рядом с ним библиотека № 6. Одна комната цепляется уголком за скалу, а остальное все висит над рекой, и внизу мчится Риони, гремит, ворочает камни. Вы сидите читаете, а она снизу плюется: «Сволочи все, ничего не понимаете, жизнь уходит, и пошли вы все к чертовой матери». И кидается камнями, и ведет себя безобразно – огромная, задвинутая в узкую щель, стремительная река, у которой как будто мускулы ходят внутри. Водовороты, и иногда вдруг видишь – несет дырку и швыряет ее в небо. Страшно от этого становится.

Вот так сидел я там и читал. В углу была стоечка, а за стоечкой – две женщины. После войны они остались не замужем. Между ними стояла керосинка, которой они обогревались. Как-то я поднял голову и увидел их лица. Они смотрели в сторону дверей, бледные. Сперва я подумал, что они увидели крысу, потому что у нас была одна крыса, ее звали Ипполит, это была известная в городе крыса, ее несколько раз обдавали кипятком, травили – и что-то такое красненькое бегало по городу. Где только я ее не встречал: в собесе она одно время появлялась, а идешь из школы – встретишь ее около старого здания Кутаисского водохозяйства… У ломбарда… Трагическая, одинокая, голодная… Потому что все, что можно было кушать, – мы съедали сами, кто бы дал еще что-то крысе? У нее была трудная жизнь.

Библиотекарши смотрели на дверь, но это оказалась не крыса. Я догадался об этом сразу, потому что для Ипполита у них всегда была приготовлена тяжелая книга (кажется, Голсуорси), и они кидали ее. Ипполит, когда доходил до ручки, наведывался в библиотеку – съесть хорошее издание «Истории Искусства» Вермеера или дореволюционную энциклопедию (наши книжки уже были на другом клее). Когда я читал, я видел следы Ипполита на книгах, литературой в основном интересовались в городе я и Ипполит.

Это был не Ипполит, это было гораздо страшнее. Двери открылись, стала слышнее Риони, как будто в библиотеку ворвался весь космос. В дверях стоял Адрахния.

Адрахнии было лет сорок-сорок пять, я бы не сказал, что он был высок, но пропорционально сложен, худ, лицо сухой, благородной лепки, тонкие губы, нос – как из фанеры, хищный, как у орла, глаза, тоже птичьи, никуда не смотрели и редко моргали. И шрам. Он начинался на лбу, проходил через брови, по щеке и еще раз повторялся на подбородке. На нем был плащ и сапоги. Это был вечно одинокий человек, он один ходил по улицам, его боялись, в нашей школе о нем ходили легенды: мол, если даже к нему подключить все электричество Рион ГЭС – он не даст закурить милиционеру. Он много сидел, говорили, с двенадцати лет.

– Он был бандит?

– Нет, это выше, чем бандит. В каждом маленьком городке есть такой одинокий, страшный человек с прошлым, за которым читается судьба. И он вошел в библиотеку.

Двери сами закрылись, и стало тихо-тихо. Мизинцем, как орлиным когтем, он подхватил стул, не спеша прошел мимо библиотекарши и прямо ко мне. Поставил стул, сел и посмотрел мне в глаза. Я испугался и растерялся… Нет, какие я слова говорю, это все литературщина! Мне стало плохо. Плохо, как бывает, когда вызывают скорую помощь. Что в таких случаях говорит больной? Он говорит: «Мне плохо». Он же в такие минуты не занимается литературой! Так вот, мне было плохо. Он сказал мне: «Читать умеешь, писать умеешь», – и положил передо мной тетрадь с таблицей умножения на задней обложке. Бывает такое состояние, когда понимаешь, что тебе говорят, но как будто это происходит с другим. Я впервые слышу его голос, глазами он не моргает, шрам… и что он мне говорит, я слышу, понимаю, но в чем дело – не знаю.

В общем, чтоб вас не очень утомлять, поясню. Маргарита жила за речкой. Вдова. Муж у нее был директор комиссионки, и в результате какой-то ревизии он умер от инфаркта. Адрахния, как я понял, любил Маргариту, и из всех его объяснений я запомнил только одно: что он «стоит в воде и горит». И еще я понял, что надо написать письмо Маргарите. Он сам бы написал, но у него плохой почерк. (Но было видно, что писать он не умел.)

– Он попросил вас написать?

– Да. И принес тетрадку. И я начал писать. Не помню, сколько это продолжалось, но все, что было у меня в голове из всей европейской и восточной литературы – от Стендаля до Саади, – я написал. Это был коллаж, настоящий коллаж. Помню, что где-то в конце я говорил, что она – «газель с лиловыми копытцами» (это, кажется, из Фирдоуси).

Он прочел. Сухие губы соприкасались – как два листочка акации. Он кончил читать и посмотрел на меня. Вот как я сейчас на вас, Марина Юрьевна. И спросил, бьют ли меня в школе. Я сказал, что нет (соврал, конечно). Тогда он мне сказал, что обязательно надо, чтобы меня побили. Мне опять стало плохо, потому что если кому доставалось в школе – так это мне. Меня легко было бить, потому что моя безответственность, золотушность, чистая шея, чистые руки – больше заслуги моей мамы, чем мои, провоцировали всех, настраивали на то, что человек не мог пройти мимо меня, чтобы не ударить. У меня было такое лицо, что пройти мимо и не ударить – себя обидеть, дураком остаться. И так жизнь была бедна радостями. А Адрахния хочет теперь, чтобы еще больше меня били… Он заметил мой вопрос в глазах и сказал, что если меня побьют, он им такое сделает, что больше не посмеют. Ну, я не стал говорить, и на этом история закончилась.

…Потом я облетел мир, был в мавзолее Ленина с девушкой, пробовал носить усы, но они были какие-то нечеткие, учился в трех институтах, в ресторане Дома кино сидел с Борисом Мессерером и говорил об искусстве, был в Париже и купил там туфли, видел на улице Хрущева, получил прописку в Тбилиси, женился, дети, поседел… и через сорок лет приехал в Кутаиси. Дома, друзей уже нет, но остался знакомый ветерок. Я пошел на Риони. Была осень, и Риони была тихой (осенью она становится очень нежной и задумчивой и даже уже не бормочет, и тогда посреди нее появляются белые камни, очень похожие на мозги вымерших гигантов).

Стою пустой и не могу поймать в себе ни грусти по этому городу, ни грусти по молодости. Это все выдумывают: «…он стоял и вспоминал…». Ничего не вспоминал, просто стоял. И услышал сзади шепот шагов. Я оглянулся. Там стоял ящик с цементом, сверху толь, и к этому ящику, где хранят под замком цемент, приближался мужчина с ведром. Он потрогал замок, плюнул, расстроился, повернулся, еще раз посмотрел на замок, и тут я подошел к нему. Я узнал его – Адрахния. Седой, он стал похож на тренера сборной Аргентины и еще в тысячу раз красивее этого аргентинского тренера. Такие же сапоги, такой же плащ (хотя, конечно, все другое). И вдруг я, трусливый, законопослушный (в жизни не брал ничего чужого, один раз взял чужую авторучку и Люсино варенье из шкафа, потому что она улетела в Израиль, до сих пор краснею), – так вот, я поднял камень и ударил по замку. Адрахния немножко отодвинулся и посмотрел на меня. Я взял ведро, набрал цемента и поставил у его ног.

Библиотеку он не мог вспомнить, но про письмо помнил. «А, это ты…» – сказал он только… Мы стояли, уже оба седые. «Как Маргарита?» – спросил я. Он сказал, что завтра – пятилетие ее смерти, и цемент нужен ему для того, чтобы починить цоколь у могилы. И что завтра все будут там, на кладбище: и дети, и знакомые. И что если я захочу – тоже могу пойти.

Я пошел. Мне надо было и своих тоже повидать.

Собралось человек пять, немного. Сын был похож на Адрахнию (не такой, конечно, красивый, но тоже красавец и более мягкий). А дочка Маргариты и Адрахнии была вылитая мама: черные бровки, розовые щечки, пухленькие ручки и соломенного цвета курчавые волосы. Он познакомил меня с детьми и сказал: «Выпей». Мы выпили и отошли в сторону. Там растет хороший платан, а под платаном маленькая пальма. Под пальмой я узнал, что мое письмо, мое первое литературное произведение похоронено здесь: Маргарита попросила, чтобы его положили ей в гроб, на грудь…

P.S. Потом я хотел написать рассказы о любви. Хотел, чтобы первый рассказ был этот – про первое мое произведение, а последний – о своей любви. Чтобы это ушло со мной вместе, на то же кладбище. Но потом понял, что рассказы вообще трудно писать и особенно о любви. Не смог написать, и вот я не знаю, что уйдет со мной…

 

Фрагмент из книги М. Дмитревской «Театр Резо Габриадзе»

 

Фонтан рубрик

«Одесский банк юмора» Новый одесский рассказ Под сенью струй Соло на бис! Фонтанчик

«эФка» от Леонида Левицкого

fontan-ef-yumorina.jpg

Книжный киоск «Фонтана»

Авторы