В понедельник с самого утра поэтесса Х. приятно оживлена: на два часа пополудни назначен прием в Союз писателей. Поэтессу недавно выдвинули в члены приемной комиссии, чем она чрезвычайно гордится. По отношению к принимаемым поэтесса настроена, как сама полагает, вполне лояльно. В конце концов, лично она проходила через процедуру приема всего только одиннадцать раз – пустяки! Так что причин особенно зверствовать нет. Но все-таки: так приятно Чуть-чуть поупираться, не пуская других туда, где ты уже сидишь. Синдром трамвая!

«Союз» теснится в трех комнатках на первом этаже жилого дома. Раньше комнат было больше, но половину сдали в аренду какому-то 000 «Бангкок-массаж». Туалет остался общим – и туда постоянно забегают какие-то голые китаянки, пугая престарелых писателей, которые и так писают мимо унитаза. Но в понедельник в «Бангкоке» санитарный день, и на пятачке у туалета в нетерпении приплясывают будущие «письменники». В руках у них выразительно раздувшиеся сумки, издающие бутылочный звон и колбасный запах. Претенденты улыбаются заискивающе и развязно: дескать, шо там долго заседать, приняли бы всех чохом – и к столу, к столу!

Стол, в связи все с тем же арендным уплотнением, предполагается накрыть в бильярдной, прямо на замаскированном газетками зеленом сукне. У поэтессы Х. с этим сукном связаны производственные воспоминания – тогдашний секретарь «спилки», автор многотомной патриотической эпопеи «Копры», объяснял ей на нем правила приема: «Вот так не пройдет, и вот так не пройдет, а вот так… Думаю, мы можем попытаться...» А Маяковский с портрета смотрел презрительно и поверх.

Теперь на месте Маяковского висит суровый Тарас – он смотрит в упор и с укором. Поэтесса сама перед собой притворяется, что укор – это не к ней, и прошмыгивает в кабинет нынешнего секретаря, где и будет проходить заседание. Зеленое сукно расшевелило в очерствевшем сердце Х. желание отстаивать принципы и блюсти чистоту рядов. А что, в самом деле, она одна, что ли, должна мучиться?..

Первым обсуждается кандидатура поэта С., автора одиннадцати поэтических сборников, изданных за счет местной футбольной команды. Спортивный пафос на последних страничках сменяется надрывной лирикой, где все время что-то «кычет», «гукает», заливается «мокрыми росами» и взывает к туманной звезде. Из этого «росного тумана» то и дело выныривает Есенин. Автор задушевно кличет его Серегой и зовет «удалиться в поля, колосистой дорогой пыля...»

– Свой голос надо иметь, свой! – отстаивает принципы Х.

– Вы, дуся, забываете о реинкарнации... – цедит сквозь зубы буддист-эстет К., задумчиво перебирая четки. – А если С. – аватара Есенина, второе воплощение? Такая поразительная искренность, чистота интонаций... Он даже и внешне похож. Милый, милый мальчик… Золото волос…

Поэтесса смекает, что у золотоволосого С. был свой эстетический бильярд с влиятельным буддистом и, стало быть, милый мальчик попадает в лузу. Нашего полку прибыло. «Надо удвоить бдительность! Но пасаран!» – напоминает себе Х. и плотоядно оглядывает следующую кандидатуру.

Хотя оглядывать, собственно, нечего. Старушка А. с первой и единственной книжечкой эротических виршей, изданных к семидесятипятилетию «новой Сапфо» ее внуком новым русским, похожа на свернувшийся в лодочку опавший листок. Она читает вслух воркующим голубиным голосом:

Тайно пуговку на панталонах

Ты неловкой рукой расстегни,

И губами к бутону прильни,

Утоли ненасытное лоно...

Писатели упираются глазами в пол, наливаясь свекольным соком. Поэтесса Х. непристойно хихикает: «Какие панталоны? Какие пуговицы? Какое, на фиг, лоно? Вам нужно было с этим пробиваться в начале века!»

Старушка вздергивает вверх подбородок и отставляет назад ножку, как партизан на допросе: «Это некоторые пробивались! А я творила!» Поэтесса Х. принимает эту каменюку в свой огород и примеривается – как бы половчее зашвырнуть ее обратно. Но либреттист Ю. узловатой коленкой больно пихает Х. в спину:

– Ты что, хочешь, чтоб бабулька перекинулась? Прямо здесь? Тебе нужна «скорая» вместо банкета?

– Мы, писатели, должны быть гуманны! – Икает детская писательница Б. по кличке Белочка.

– Одним бабуином в стае больше, одним меньшее гудит бородатый философ-анималист. – Чего ты так нервничаешь? Она же не отнимает лично у тебя банан.

«В самом деле, – смиряется непримиримая Х. – Писатели – они по своей природе гуманны. Просто раньше в Союзе (в смысле писателей) много чего давали, чего другим не хватало, – вот и устроили таможню у кормушки с бананами. А теперь – что уж... Чего уж...»

Х. погружается в воспоминания... Легкомысленная Белочка дважды в год отправлялась в дома творчества и там вытворяла такое – в десять лет не описать! Особенно если пишешь для детей. Бородатый анималист успел до старости увидеть Бразилию, что примирило его с жизнью и, собственно, сделало философом. Автор эпопеи «Копры» получил квартиры всем детям, внукам и племянникам. Сама же Х. скромно надеялась, что ее бесплатно похоронят. Может быть, даже с оркестром... Звуки виртуального похоронного оркестра пробуждают Х. к жизни.

У жертвенной тумбочки шаманит, пришепетывая, однорукий Ш. – эсхатолог-куплетист, беспорядочно обросший седыми кудрями. Он пророчит конец света, землетрясения, пожары, наводнения, извержения вулканов и трясет перед загипнотизированной комиссией затрепанными листочками, которые высокопарно и загадочно именует «романом в цифрах».

– Менее Текел! Упарсин! – вопит шаман. – Все исчислено! Все взвешено! Все вы у меня вот здесь! В году две тысячи одиннадцатом черное солнце взойдет над грешной землей! И погибнут те, которые…

Суеверные писатели гибнуть не хотят и готовы записать волосатого Нострадамуса куда угодно, только бы он свалил в две тысячи одиннадцатый год вместе со своим романом.

Товарищи! Господа! – трепещет поэтесса Х., готовая дать последний и решительный бой.

– Это не выдерживает никакой критики! Черное солнце – оно же у Шолохова! Одумайтесь! Какое у нас может быть наводнение? Нашу речку Канканку и в грозу курица вброд перейдет! Кто вообще проверял эти графики? И при чем здесь высокое искусство слова? У нас же Союз писателей, а не чернокнижников!

– Жестокая ты! – щелкает зубками Белочка. Человек же без руки! Он же страдал!

– Страдал... – бормочет себе под нос Х. Ей случайно известна история с рукой Ш. Он, пьяненький, пытался научить своего тестя, как пользоваться бензопилой. Пророчил конец пиле и тестю. Ну и вот...

Пьяному или трезвому, Ш. все равно было больно, – но ведь он поступает в Союз писателей, а не в союз страдальцев? Или это один хрен?

Убаюканной старушками, графиками и золотыми кудрями поэтессе мерещится длинный ряд кособоких и хроменьких, удрученных годами и покинутых любимыми, спившихся и неприкаянных, припадочных и просветленных, распятых на зеленом бильярдном сукне бражников и блудниц: все они стоят под дождем в одной длинной очереди отверженных и получают в золотом окошечке голубой билет, который обеспечивает им отпущен грехов, признание избранничества и бесплатные похороны – может быть, даже с оркестром.

Что за надпись горит над заветным окном? «Союз одноруких писателей» – и разве это не девиз милосердия?

Всхлипнув, поэтесса Х. неожиданно обнаруживает себя в бильярдной на банкете и тянет бледную с фиолетовыми венами руку за пластиковым стаканчиком с милосердным напитком – да успокоит он самолюбие всех пишущих и рифмоплетствующих и ныне, и присно, и во веки веков.