Он всю жизнь лелеял эту мечту – бросить все к чертовой матери и заняться искусством. Лелеял с самого раннего детства, когда и бросать-то было нечего – разве что детский сад. Уже тогда он чувствовал в себе нереализованный потенциал какой-то, скрытый талант к чему-то, высокое стремление куда-то...

К сорока годам он наконец решился. Развелся с женой, уволился с работы, утопил абонемент в библиотеку и раздарил оба своих галстука. На этом первую половину мечты счел воплощенной и, не откладывая, взялся за вторую, для чего обзавелся каким-то специальным, не от мира сего, выражением лица. С этим выражением он часами сидел перед натянутым на подрамник холстом в ожидании вдохновения. Иногда писал на холсте киноварью и охрой какие-то рифмованные строки или белилами нерифмованные, полагая, что белые стихи должны быть таковыми прежде всего визуально. Или же брал резец и, критически оглядывая дорогую гипсовую копию Венеры Милосской в натуральную величину, отсекал от нее все остальное лишнее, следуя совету кого-то из великих. Картины не покупали, так как никто, глядя на них, не мог понять, живопись это или литература. То, что осталось от Венеры, также не оценили по достоинству; все сходились на том, что лишнему у нее неоткуда взяться – скорее наоборот.

Жить стало опять некуда. И бросить все к чертовой матери захотелось опять.

Но вскоре он где-то вычитал, что важнейшим из всех искусств для нас является кино, и попробовал заняться эротическими фильмами, точнее – их микробиологическим направлением. Тут он быстро продвинулся и поставил этот, в общем-то, утилитарный жанр на грань искусства, каковую грань впоследствии и перешел, создав научно-художественную концепцию под названием «микробиоэротизм». Созданные им фильмы, где фигурировали обнаженные микробы и вирусы в самых рискованных позах, очень скоро стали невероятно популярными. Ведущие микробиологи почитали за честь сняться у него в заставке, где обычно показывали исследователя в белом халате, зорко смотрящего в окуляр микроскопа, и многоногую сисястую бактерию, призывно улыбающуюся навстречу ему в объектив. Он стремительно рос и как режиссер, и как сценарист. Сценарии обычно писал в больнице, куда периодически попадал, подцепив кого-нибудь из ведущих актеров. В более поздних его произведениях микробиоэротика из центральной идеи превратилась в средство, инструмент, с помощью которого он стремился обнажить самые сокровенные чувства персонажей, выявить их скрытые побуждения, проанализировать логику их поступков. На этом пути его ждал грандиозный успех: полнометражная лента «Пара в клубах пара» о трагической любви бледной спирохеты и палочки Коха в чайнике, закипающем во время пожара в ночном клубе, получила восемь «Пастеров» и возглавила рейтинг самых кассовых фильмов десятилетия.

Через год после этого знаменательного события ему присудили престижную премию «Золотой бемоль» за музыку к фильму «Вибрион и вибриона». Музыка его интересовала давно, причем отнюдь не в гуманитарном аспекте. Однажды он пришел к выводу, что микроорганизмы вполне способны воспринимать организованные звуковые колебания. Вот только вкусы у них, натурально, отличаются от человеческих, и если эти вкусы изучить – можно будет создать нечто новое. Неизвестно, как он сумел постичь эти вкусы, но нечто новое он действительно создал. На нормальный человеческий слух эта музыка воспринималась как сочетание гнусного визга с мерзким дребезжанием, и от нее невозможно было спрятаться даже заткнув уши; казалось, звуки рождаются не в динамиках, а прямо внутри черепа. Длительность подобных произведений варьировалась от часа до полутора. Иногда звук, казалось, затихал, но это лишь иногда и только казалось; на самом деле полоса частот разделялась пополам и обе половины одновременно сдвигались одна в инфра-, а другая – в ультразвуковую часть диапазона, а в слышимой его части оставались только аритмичные хлюпающие щелчки через промежутки времени, выражаемые иррациональным числом секунд. Потом все начиналось снова. У неподготовленного слушателя (если к подобному вообще можно подготовиться) эта музыка вызывала зуд костного мозга, судороги глазных мышц и рост волос межу пальцами (последнему эффекту неоднократно пытались найти практическое применение, но безрезультатно). А микробам и вирусам она, по-видимому, нравилась, поскольку жалоб от них по этому поводу не поступало.

Первое же публичное исполнение его композиции в зале Государственной филармонии, специально для этого случая оборудованном каким-то суперэлектронным гиперсинтезатором, вызвало небывалый ажиотаж. Публика чуть не высадила двери, пытаясь покинуть зал. Один модный музыкальный критик, сделавший себе имя на джазе, фамилию на роке и отчество на попе, в своей статье «Кусты в рояле», опубликованной в журнале «Англосаксофон», определил жанр произведения как «нелюдия в стиле истязанто». Разъяренный композитор поймал автора статьи в зале Дома музыки и отсек у него все лишнее. Инцидент тут же попал в прессу, жанр тут же вошел в моду, и ругать его стало считаться признаком затхлости, невежества и дурного вкуса во рту.

Сам создатель жанра в настоящее время занимает пост главного консультанта по остальным вопросам в Академии киноремесла. Получает зарплату, к какой не всякий способен вообразить прибавку. Часто выезжает за границу, но почти всегда возвращается. Разговаривает покровительственно, особенно если не понимает языка, на котором ведется беседа. Громко любит классическое искусство, причем классиком считает исключительно себя. Бьет тех, кто с ним не соглашается. Соглашается с теми, кто бьет его. По четвергам творит. Ест мало, но без устали. Одевается в широкое с плечами, цвета «сентябрь». Ездит в двухместном «Бентли» с турбонаддувом. В машине рядом с собой возит бюст Платона, но уверяет, что истина дороже. Врет.