– Если кто будет искать – у меня эфир, – сказал Илья, стараясь, чтобы его голос был спокойным и даже равнодушно-скрипучим.

Обычно Илью на работе никто не искал. Однажды полубезумная американка, увидев фотографию Ильи на клочке мусора, раздуваемого ветрoм по Восьмой Aвеню – а мусор этот был обрывком свежего номера их газеты, решила, что Илья обладает редкими способностями контактера, способного к субъективному познанию Природы, сумела прочесть адрес и пришла в редакцию с неясной, но эзотерической целью.

Но сейчас не было ни дождя, ни эзотерики.

Начальница пошутила, что вычтет этот час у него из жалованья.

– Полтора часa, – не смог сдержать гордости Илья, – мне деньги дороги, но справедливость – мой друг. 

Илья набрал номер, который дал ему ведущий по фамилии Кузякин, и оказался в студии.

– Начинаем, – сказал Кузякин, которого тоже звали Ильей. – Вы готовы.

– Готов, – сказал Илья, хотя ведущий его не спрашивал, а просто информировал о готовности.

Кузякин был опытным радиожурналистом. Энциклопедические знания, здоровый апломб, четкая дикция, уверенность в собственном остроумии, которая передавалась слушателям и отсутствие выбора у русскоухих слушателей из американской глубинки давали ему возможность вести передачи на любую тему: от экономического кризиса, опасности нелегальных абортов и хобби эмигрантов до скандалов в футболе и истории танца летка-енка.

Во время интервью любой собеседник, даже самый красноречивый, Кузякину был не нужен. Он, ведущий, все равно казался красноречивее и умнее – а раз так, то какой смысл давать гостю слово? Ведущий и не давал. Илья еще не знал этого.

– Сегодня у нас в студии – журналист, писатель, мой коллега, один из столпов любимой миллионами нью-йоркской газеты и просто симпатичный человек – вот он со мной рядом сидит...

«Врет ведь, – подумал Илья. – Я сижу далеко от него. Впрочем, какая разница».

О том, что сочетание «любимая миллионами» тоже не вполне соответствует действительности, Илья не подумал.

– Скажите, Илья, – мы ведь тезки и родились в одном и том же тысячелетии на одном и том же континенте, у нас много общего – вот я прочитал ваш рассказ и хочу объяснить его нашим радиослушателям.

Илья, так и не сумев хотя бы поздороваться, стал слушать свою двадцатилетней давности юмореску и загрустил.

– Вот такой вот смысл, вы не находите? Это очень точно, – сказал Кузякин, не уточнив, что слово «точно» относится к рассказу, скорее, оно оценивало анализ ведущего.

– У меня к вам еще один вопрос, – сказал Кузякин. – Понятно, что вы были в Одессе всего один только раз, но все же: как, по-вашему, изменился этот город за последнее время? Вы знаете, я бы был плохим журналистом, если бы, задавая вопрос, не знал бы на него ответ. Поэтому, пока вы думаете, я сам скажу... Вот, помню, двадцать, нет, уже двадцать пять лет назад я с двумя замечательными девушками шел по Дерибасовской и сворачивал на Ришельевскую...

Илья заготовил несколько экспромптов, которые были бы всегда кстати, кроме того, он хотел рассказать о себе – поэтому, воспользовавшись естественным выдохом ведущего после длинного слова и исчезающей мимолетной паузой, он тоже стал говорить.

– Весьма интересно, – сразу сказал Кузякин. – Отличие юмора от сатиры, по-моему…

– ... Родился в трудовой интеллигентной семье... – говорил Илья.

– Цицерон, Геродот и Турандот, – гнул свое Кузякин, и речь его, несмотря на явное почти соперничество, показалась Илье яркой и значительной. Правда, про него, Илью, в этой речи ничего не было сказано.

– И тогда Жванецкий мне сказал: «Ты прав», – ведущий не акцентировал внимание на знаменитой фамилии; было ясно, что многие согласились бы с Кузякиным. – А вот и радиослушатели стали звонить, – сказал ведущий. – Здравствуйте.

– Уважаемый Илья, – сквозь непривычные помехи голос показался Илье знакомым, – расскажите, пожалуйста, о своей личной жизни. Играете ли вы в шахматы, верите ли в инопланетян, как работаете над словом, насколько вы женаты?

Рекламная пауза не дала возможности ответить Илье сразу, ну а потом, понял он, Кузякин будет снова говорить сам.

«Рыбка моя, ты мой зонтик, ры-ы-ы-бка моя-а-а-а-а», – запел Киркоров, информируя таким образом о магазине кожгалантереи, куда поступила новая пaртия складывающихся японских зонтов. И тут Илья запел тоже.

Голос у него был так себе, особенно если сравнивать с Киркоровым, но зато он пел вживую – возбужденно и нервно.

«O дайте, дайте мнe свободу, я свой позор сумею искупить...» – Илья не смог бы ответить, почему он выбрал именно это.

Кузякин, у которого оказался, конечно, оперный бас, готов уже был продолжить свою арию, но Илья с Киркоровым вместе, вдвоем все-таки захватили инициативу.

Илье даже удалось сказать заготовленную им фразу: «Сперва народ сплачивается, а потом расплачивается». 

Тут позвонил слушатель с нарочито эстонским акцентом, спросил, как Илья относится к национально-освободительному движению Эстонии и нужно ли, по его мнению, восстанавливать эту прибалтийскую страну в границах Римской империи.

Позвонил некто, якобы бывший тренер сборной России по футболу, спросил, какой у Ильи разряд по шахматам.

Один слушатель – наверняка сам пишущий человек – спросил, как Илья относится к творчеству Быковa, Щербаковa, Сорокинa, Прилепинa, Долиной, Чеховa, Толстого, Достоевского и Шварцбурда-Бурштейна. Возможно, это Шварцбурд-Бурштейн и был.

Позвонила старушка, бодрым голосом попросила Илью спеть песню ее молодости. Слова она, правда, подзабыла, но точно помнит одно: «Сережа, Сережа-а-а».

Отвечая на эти вопросы, Кузякин каким-то образом, незаметно для слушателей, опроверг, но и частично подтвердил молекулярную теoрию притяжения и отталкивания электронов.

Потом пришло время еще послушать «Рыбка моя, ты мой зонтик, ры-ы-ы-бка моя-а-а-а-а», – на этот раз в качестве рекламы рыбного магазина на Семнадцатом Брайтоне.

– Меня никто не ищет? – Илья высунул голову в коридор.

Голос его не был спокойным и равнодушно-скрипучим.