Полет

Куделин умел летать, но невысоко и только в присутствии женщин. Гуляя по парку, он для этого и знакомился с девушками – чтобы воспарить. 

Куделин был плохим собеседником, и девушка вскоре начинала скучать. Тогда он говорил: «Вы знаете, я ведь летаю...» Девушка недоверчиво улыбалась, а Куделин уже разминался: подпрыгивал, размахивал ногами, крутил шеей. Он всегда волновался, получится ли, чувствуя, что с каждым разом отрываться от земли все тяжелее.

«Самое сложное, – думал Куделин, – это взлететь. Надо стараться использовать порыв ветра». Куделин не мог объяснить, как это у него получалось, – но он летал. Летал медленно, осторожно поглядывая на девушку, проверяя, смотрит ли она на него, – иначе Куделин упал бы. Он летал кролем, загребая то левой, то правой рукой. По-другому Куделин летать боялся. 

Покружив немного по аллеям, он подлетал к дереву, выбирал сук понадежней и отдыхал на нем. Выше деревьев Куделин не летал. Он тяжело дышал, сидя на суку, и махал рукой девушке, которая с интересом смотрела на него снизу.

Куделин с детства привык лазать по деревьям, и поэтому спускаться ему было легко. Девушка встречала его, а Куделин напряженно ждал, что она скажет.

– Вы что, в цирке работаете? – обычно спрашивала девушка, и Куделин расстраивался. 

Он действительно работал в цирке, билетером, но какое это имело значение?.. 

Куделин хотел бы услышать вопрос об ощущениях, испытанных им в полете, и мечтал, чтобы они сейчас повторились. Но девушка, видя, что он устал, вытирала пот со лба Куделина и усаживала его на скамейку. Если потом он случайно встречал девушку и она предлагала ему полетать немного, он отказывался, ссылаясь на нелетную погоду.

С Наташей все было по-другому. Сначала Куделин не обратил на нее никакого внимания, и только потому, что давно не летал, а летать очень хотелось, заговорил с ней. Неожиданно он обнаружил в себе не слыханное ранее никем красноречие. Они говорили долго-долго, и едва Куделин воспарил, ему захотелось, чтобы Наташа оказалась рядом с ним.

– Летите ко мне! – крикнул Куделин.

Наташа не сразу, но оторвалась от земли и неуверенно приблизилась к нему. Она летала беспорядочно и совсем иначе, чем Куделин. Они несколько раз сталкивались в воздухе, но это было даже приятно. Они смеялись и возвышенно беседовали.

– Поднимемся еще чуть-чуть! – предложила Наташа.

– Не стоит. Здесь спокойнее, – пробормотал Куделин, обхватив руками верхушку самого высокого дерева. Слегка покачиваясь на ветру, он смотрел, как кружится Наташа...

А девушка, ловя его взгляд, вдруг стала стремительно набирать высоту – и вскоре уже скрылась за небольшим кучевым облаком.

Тридцать второй, неполный

Медовый месяц пролетел быстро, одним нежным вздохом.

Тем удивительнее было Гусинскому испытывать за завтраком новое, необычное и, главное, ничем не вызванное желание: ему захотелось взять баночку меда, открыть крышку и не торопясь размазать этот мед по лицу жены, по всему лицу: втирать его в уши, в нос, в щеки и особенно вокруг рта, вокруг рта.

Гусинский даже отодвинул мед от себя, на всякий случай.

– Ты не хочешь меду? – спросила Гусинская. – Напрасно. Это ведь жизненно необходимо.

– Да, – сказал Гусинский, растягивая все буквы.

– Дорогой, – сказала Гусинская, – у меня к тебе вопрос, предложение. Когда мы в кровати... ну, в кровати... не называй меня, пожалуйста, по имени. Мы ведь с тобой одни в постели, правда ведь? Ведь и так ясно, что ты обращаешься ко мне.

– Действительно, – проговорил Гусинский. – Вот если бы там был кто-нибудь еще...

– Конечно, дорогой, тогда тебе пришлось бы уточнять, к кому обращаешься. А так ведь...

Гусинский опять посмотрел на банку с медом. Странная у нее форма. Какая-то сложная, непонятная. И дата, похоже, прошлогодняя – годится ли еще?..

– И еще, мой милый, – сказала Гусинская, – давно хотела тебе сказать. Вот люди... Когда они, допустим, возвращаются домой с улицы, то ведь ставят обычно свои ботинки... То есть снимают ботинки, а потом уже ставят их параллельно друг другу на расстоянии... эдак сантиметра два между ними обычно, носом к стенке, параллельно. Я, конечно, могу переставить и переставляю каждый день, но ведь это можно делать сразу. Не так уж это трудно, не так ли?

– Не так, – согласился Гусинский.

На банке с медом были изображены три медведя, катящие бревно. На бревне сидела птица с неумеренным клювом. Картина показалась Гусинскому неудачной.

– Кстати, – сказала Гусинская, перестав улыбаться. – Я хотела поделиться с тобой одной просьбой.

Логичнее было бы на банке с медом рисовать не медведей, а пчел. Гусинский кивнул.

– Вот когда ты разговариваешь по телефону со своей мамой, не мог бы ты прижимать свое ухо к телефонной трубке плотнее? Плотнее-плотнее? Ведь у твоей мамы – у нее такой громкий голос, хотя и приятный, не спорю, но громкий, особенно почему-то по телефону, и звуковые ее волны – это ведь так называется, да? – они расходятся по всей нашей квартире, и у меня начинает болеть голова, но... но если ты прижмешь ухом трубку сильно-сильно – это может помочь нам. Такая просьба для тебя не обременительна?

Медведи на банке вдруг стали кувыркаться. Стояли спокойно – и зашевелились. Все же талант художника несомненен, подумал Гусинский.

– Что у тебя с лицом, милый? – спросила Гусинская. – Неужели оно теперь всегда будет такое печальное, твое лицо?

– О! Лицо, – вспомнил Гусинский. 

Рассказ о японце с плохой памятью

У одного японца была плохая память, и он никак не мог запомнить, женат он сейчас или нет. Род его был старинный, с многовековыми традициями икебаны и харакири, но память у многих его предков была еще хуже, чем у него. Поэтому каждый год в день полного затмения старший сын передавал младшему написанные на специальном папирусе семнадцать признаков, по которым можно с высокой точностью определить степень женатости человека.

Некоторые из этих признаков вызывали смех, другие – улыбку, но в целом документ был орошен слезами предков. Хорошо если затмение лунное. А если оно просто нашло? Прочитал – да, женился. И для женщин сноска была на папирусе.

Жены этому японцу попадались каждый раз разные, но что их объединяло – у всех оказывались японские мамы. Один из признаков как раз про это упоминал.

Вообще у японцев есть странная, но легко объяснимая привычка к двойственности. На работе они прилежно и вежливо крутят гайки к миниатюрным транзисторам, ходят в галстуках и раскланиваются при встрече, а вот дома могут сразу злобно сузить глаза и ждать неизбежного подвоха. Казалось бы, пришел японец домой с цветами для икебаны, осмотрелся, увидел узкие глаза – и тянет уже на харакири.

Один из признаков женитьбы, кстати, на папирусе был именно с этим связан. Тот японец с плохой памятью первым делом его проверял. Проверит – и поставит галочку или птичку, в зависимости от настроения. 

Хорошо, если все семнадцать или хотя бы пятнадцать признаков показывали одно и то же. А если результат девять на восемь? Восемь на девять? Поди разберись. Тяжело. Иногда только работой можно забыться.

А работал японец на сборке японских автомобилей. «Хонды», «мицубиси», «тойoты», случалось и «фиаты», «форды». Золотые руки у него были. Вроде такая же машина, собранная другим, какая-то тусклая, едет медленно, ест много бензина, – а вот если он соберет, то все блестит, сверкает, несется. Парочка признаков из папируса как раз с этим была связана. Ну, тут-то у японца всегда порядок.

Потом еще – секс, важный признак. На папирусе досконально все учитывалось: время суток, частота, плотность, ускорение. Японцы ведь тоже странные бывают. Что ж они, не люди? И для женщин сноска была на папирусе.

И вот пришло время японцу свиток с признаками передавать своему сыну. А того дома не оказалось. 

«Эх, икебана-харакири... – подумал японец. – Да правильно ли я прожил жизнь?..»

Прочитал еще раз все семнадцать признаков, но ответа на этот вопрос, как обычно, не нашел.