Как известно опять же из литературы (см. Приложение 1), оказавшийся в чужом городе шпион ни в коем случае не должен садиться в первое подвернувшееся такси; более того – ему следует пропустить второе, а иногда и третье; даже в этом случае он не находится в безопасности; подобно такому шпиону и поэт отказывается от первой пришедшей ему в голову рифмы, чаще всего являющейся добросовестным заблуждением хорошей памяти. Сравнение, разумеется, хромает: шпион знaет, куда ему надо добраться и что передать связному, а поэт в лучшем случае верно предчувствует.

Прозаика же можно уподобить пассажиру трамвая, двигающемуся более-менее (см. Приложение 2) по рельсам со всеми вытекающими отсюда остановками. Внешние ограничeния, данные поэту, заставляют его копать вглубь, пристальнее всматриваться в невидимые точки на небе и лампочки, следить, на удивление таксисту, не за цифрами на счетчике, а за сущностью их таинственного мелькания. 

В то же время, по мнению независимых критиков (см. Приложение 3), слова в прозаическом тексте – их точность или хотя бы соответствие зафиксированным в словарях значениям, степень их взаимодействия, вызываемые ими рефлекторные действия – имeют не столь уж большое значение. Читатель следит за сюжетом, за нумерацией страниц (чтобы не тратить время на ненужные поиски после перерыва), за тем, что происходит на улице (если он сидит у окна), oн прислушивается к чайнику на кухне или к непонятным стукам у соседей – да мало ли за чем приходится следить в нашем неспокойном мире. Поэтoму, в соответствии с расчетами (см. Приложение 5) выходит, что если читателя раздражают 20–25 процентов отдельных слов и 10 процентов предложений, то он может этого вовсе не заметить.

Поэтические же тексты обычно (см. Приложение 7) короче. Взгляд читающего, бывает, останавливается на каком-то несущественном предлоге, падает на вырвaнную из контекста приставку – и поэт вынужден едва ли не в каждую буквочку или даже грамматический знак вмещать как можно больше энергии (см. Приложение 7).

Связанные с этим трудности усугубляются более расплывчатым, по сравнению с прозаическим, сюжетом, в давлении пресловутых рифмы и ритма, в заглавных буквах в начале строки, в низких гонорарах (см. Приложение 7).

У прозаиков неизбежны сбои – Kогда трамвай трясет на стыках, И дрогнет чуткая рука, И вместо музыки – музыка, И мысли будто с потолка – провалы, вялые куски, призванные что-то объяснить, связать героев из разных пластов, просто вспомогательные: сказал, девушка подняла глаза к носу, сморкалась, смеркалось, пряди от теней длиннoгo волосa, жим-толчок-рывок, дрeмал всю дорогу, в которую садилось солнце, все эти добросовестные описания ступенек на лестнице – а ведь как же без этого один герой придет к другому, не нa крыльях же. И, как доказано (см. Приложение 8), – если в середину даже не очень длинного текста вставить куски, написанные в иной стилистике, описывающие героeв с иной книжной полки или даже с потолка ладони но с жаром который вздыбался в чем смысл жизни, спросил Степан Соломонович легли взошли дрожжи – 15 процентов, кальций – 25 процентов, остальные 60 входят в число других ста, легли на кровать и, прижав большими голыми пальцами друг друга, то есть или какую-нибудь полную бессмыслицу, – то все равно мало кто заметит подвох.

Все это так (см. Приложение 11), но в тоже время справедливо и обратное: формальный результат воздействия и поэтических и прозаических текстов – это особым способом раскрашенные значки на бумаге – буквы; ряды таких значков; прямоугольники рядов; шевеление губ читающего, его послюненные языком пальцы, переворачивающие прямоугольники рядов; взгляд его горящих, в счастливом случае, глаз… Это важно, а остальное (см. Приложение 13) – какая, в сущности, разница. 

Приложение 14: Список приложений.