Такая странная музыка –  если аккуратно, чтобы получилось подлиннее, вытащить из тренировочных брюк похожую на червяка резинку, приложить ее близко-близко к уху и указательным пальцем водить по ней сверху вниз, то получится похоже: нежно и неспокойно. 

Ровно десять часов утра. Последние известия. Новых трудовых успехов достигли нефтяники Азербайджана. Голос у дикторши мощный, уверенный, радостный. Наверное, она никогда не кашляет. 

Я болен и не пошел в школу. Бабушка на кухне. Я слушаю радио. В 10.20 должна начаться передача «Звездочка». 

Кто идет? Мы идем – 
Дружные ребята. 
Кто поет? Мы поем –  
Ок-тя-бря-та. 

А потом один октябренок задорно скажет: «В эфире –  „Звездочка“». И добавит чуть с хитринкой: «Наша октябрятская „Звездочка“». 

Читать мне тяжело, в комнате никого нет, и, если бы не радио, было бы совсем скучно. 

Я и сейчас помню –  в 10.20, каждый вторник и четверг. 

Саша Кудимов из Петрозаводска плохо учился, обижал девочек и вообще противопоставил себя коллективу. К концу передачи он понял свои ошибки и встал на путь исправления. 

Я был тогда смешной, толстощекий, нервный. В очках. Слушал радио. Сейчас не слушаю. 

А Саша Кудимов из Петрозаводска тоже вырос –  прошло больше тридцати лет. Вторая жена, трое детей, с женщинами снисходительно-резок, пользуется у них успехом, начал седеть, просыпается иногда в три часа ночи и тоже не может уснуть из-за обычных, простых мыслей. 

А потом в 10.35 –  радиоволшебник Николай (забыл отчество) Литвинов. Он рассказывает сказки почти каждый день –  его голос я слышал не реже папиного. На комбинате вечно какие-то проблемы. 

Крибле-крабле-бумс. 

Литвинов так сладостно растягивает гласные, что замирает сердце. Сейчас начнется. 

Жили-были... 

В нашей квартире жили тридцать семь человек. Люди разных профессий –  продавцы овощного отдела, грузчики, разнорабочие, продавцы винно-водочного. 

Громадная, с лепным потолком, кухня, и у каждой семьи –  свой стол. 

На кухне скандалили и даже дрались. (Позавчера Виктор Петрович выбил зуб непрописанному жильцу из комнаты у черного хода. Я видел это, я видел.) 

Но было чисто. Потому что строго соблюдался график уборки квартиры. 

А в одиннадцать –  производственная гимнастика. Ставим ноги на ширину плеч, руки в сторону. Вдохну-у-ули... 

Почему-то всплывает фамилия Гордеев. Наклоны туловища вниз. Прямее, прямее. Не сгибайте ноги, не сгибайте. Спина должна быть прямая. 

Я не понимал тогда, откуда Гордеев знает, что кто-то ошибается, как он это видит. Радио ведь... 

Бабушка возвращается –  суп на плите, крышка закрыта плотно. Все равно могут открыть и бросить в кастрюлю какую-нибудь гадость. Бабушка снова идет на кухню. 

Недавно дедушка купил «Спидолу». Теперь, когда я сплю, можно слушать Би-Би-Си. Если я не буду спать в это время, то могу случайно проговориться. Соседи, оказывается, только этого и ждут. Они сволочи, не при ребенке будь сказано. Бабушка с соседями с утра до вечера. Тридцать два человека, не считая нас, нужно иметь стальные нервы. 

Тридцать два –  это особое число. У взрослого человека тридцать два зуба –  до того, как ему выбьют первый. Если выбьют или удалят два –  то останется тридцать. Я хорошо считаю, для своего возраста. И уже носит очки, ай-я-яй! Шейнер пунем. Можно дать ему шоколадкас?

Я умею настраивать «Спидолу» на третью программу. В 11.30 там всегда какой-нибудь спектакль для детей. 

«На графских развалинах», вторая часть. Ничего не понятно, но жутко. Рядом, на развалинах, прячется враг. Мой враг. Но все будет хорошо. Третья часть –  завтра. Я еще не пойду в школу. Часто болею. 

Звонит мама. Все будет хорошо. Горло болит, но меньше. Да, бабушка дала мне лекарство. Она на кухне. Не надо ее звать. 

Телефон есть только у нас. Еще один –  общий –  в середине коридора. Желающих всегда много, не пробиться. Поэтому ругань. Но в коридоре чисто. Потому что строго соблюдается график –  каждая комната дежурит столько недель, сколько в семье человек. 

За меня уже давно убирают, а Витьку только что включили в список –  ему исполнилось три месяца. Запах от его пеленок невыносимый, и на кухне, и в коридоре. Она и пеленки не гладит, прости-господи. И отца нет, прости-господи. И пьет, прости-господи. Прости-господи. Это надо запомнить. Я уже узнал, что такое женщина-бля. Пьяная женщина, вот что такое. Я понял это по смыслу всего предложения –  там, в коридоре. Бабушка тихо разговаривает по телефону, а я все слышу. Я и про Би-Би-Си кое-что услышал и догадался обо всем. Би-Би-Си похоже на Тбилиси. 

Тридцать два человека, не считая моих, и ко всем нужны стальные нервы. Да и к моим тоже. Ну ладно, пойду кормить. 

Я не хочу, пусть остынет. Еще только 12.30. «В рабочий полдень». 

«Болеро» Равеля... Я представляю караван верблюдов, бредущих через пустыню. Однообразный утомительный пейзаж, песок, от солнца болит голова, горло. 

Бабушка дает мне лекарство. 

–  Нет, не выключай, –  говорю я. 

Верблюды ускоряют шаг, теперь легче дышать. Впереди –  вода. Мне надо больше пить, чтобы поправиться. И пора обедать. 

Я вожу ложкой по тарелке. Верблюды потихоньку исчезают. 

Я иду в уборную. В коридоре шепчутся две трезвые соседки. Я разбираю только: «они», «они». Увидев меня, замолкают. Значит, говорили о нас, и тоже не хотят, чтобы я слышал: «они» –  это мы, конечно. А кто «мы» –  непонятно. 

Телефон, как всегда, занят. 

Равель –  похоже на Рахиль. Я люблю играть в слова. Я играю сам с собой –  знаю, что такое рифма, а недавно придумал новое слово –  тенн-денн-ция. Как будто струна или резинка от тренировочных брюк –  дрынь-дрынь. А рифмоваться могут совсем непохожие слова –  например: слякоть –  плакать. 

В «Рабочем полдне» теперь песня: 

Вовсе не страшны ни дождь, ни слякоть, 
(Что-то там еще) и косогор. 
Чтобы не пришлось любимой плакать, 
Крепче за баранку держись, шофер!

Может быть, я буду шофером. Хотя вряд ли. 

В 13.10 –  объявления. Фабрике «Большевичка» требуются шоферы, учетчицы, прядильщицы, мотальщицы... 

Я все еще слушаю: в панорамном кинотеатре «Ленинград» новый... засыпаю. По ленинградской радиотрансляционной сети объявляется перерыв до четырнадцати часов. А потом смешные звуки –  будто икает человек, только не пьяный, а трезвый. Засыпаю. 

Но не заснуть –  как сейчас, в три часа ночи. 

Может быть, я до сих пор не сплю. 

А может быть, все это был сон. 

Засыпаю. 

Хорошо, что я проснулся вовремя... 15.00. По третьей программе еще один спектакль. «Дикая собака динго». Рувим Фраерман. Опять не помню отчества. Впрочем, и так ясно. 

Что было на самом деле? Все забывается. 

Я забываю слова из песни: 

(Какое-то) море, (какая-то) пена 
(Не помню чего) бесконечная смена. 

Но что это был за голос у поющей девочки (я тогда и подумать не мог, что это актриса)! Нежный, невыносимо приятный голос. К горлу подступает комок –  не потому, что оно болит. Музыка и голос проникают в меня, охватывают полностью. 

Дикая собака динго. Другое название –  повесть о первой любви. 

А слова –  они не так уж и важны. 

Дескать, привет, привет, я –  кенгуру, кенгуру, я за прыжки ничего не беру. 

Восторженно и грустно –  я и не представлял, что так бывает. Печаль –  это слезинка, а не рыдания. Я расту. 

А когда я расту? Вообще, когда люди растут? Вот человек просыпается утром, такой же, как и вчера, перед сном. Сегодня до вечера он тоже не изменится. Завтра –  опять утро, человек опять такой же. И к следующему вечеру тоже –  если, конечно, не случится какая-нибудь неприятность. С зубом, например –  если выбьют или удалят. И так, не меняясь, изо дня в день, изо дня в день... 

Но ведь человек растет –  ребенок становится взрослым, потом стариком. Когда же растет? 

Я и теперь не знаю, когда –  во сне? Или если не уснуть –  в три часа ночи. 

–  Пока их вырастишь... –  вздыхает бабушка. –  Звони, конечно. Что же ты сразу не пришла. Какая у него температура? 

–  Тридцать девять и семь, –  говорит Витькина мама. Она набирает «скорую». 

–  Пока их вырастишь... –  вздыхает бабушка. 

15.40. «Правильно ли мы говорим?» Передача о русском языке. Слушатель Быков из Москвы спрашивает, где правильно поставить ударение в слове «каталог». Отвечаем товарищу Быкову. 

А вот ответа не помню. И до сих пор не знаю, где правильно. 

Не только слева направо. Наши друзья арабы пишут справа налево. 

Бабушка недовольно хмыкает. 

–  А знаешь, кто еще пишет справа налево? 

Я знаю. Шейнер пунем. 

А в 16.00 –  «Ровесники». Передача для старшеклассников. Похоже на «Звездочку», только серьезнее. Комсомольское собрание в школе № 1 Ленинского района. Песня о комсомоле по многочисленным просьбам. Лев Пирогов из Рыбинска ругается нехорошими словами, противопоставляет себя коллективу, и даже схватил в физкультурном зале девочку из 9-Б чуть ли не за плечо... 

Если бы я слышал другие передачи, то кое-что изменилось бы в моей жизни. Но все равно бы я просыпался в три часа ночи. Или нет? 

Интересный вопрос задал мне десятиклассник, фамилию которого я сейчас называть не буду. 

Предстоят выпускные экзамены, родители хотят, чтобы он поступал в институт. А зачем, спрашивает он. Зачем работать, прикладывать усилия, мучиться, преодолевать сложности, если все равно пройдет время, мы умрем, и от нас ничего не останется? Зачем нужно все, если не остается ничего? 

Я хорошо помню этот вопрос. Зачем? 

Ответа вот не помню, опять не помню. 

Болит горло и страшно. Зачем нужно слушать, если страшно. 

17.00. Радиостанция «Юность». Я выключаю радио. Мы играем с бабушкой в слова, я разговариваю по телефону с одноклассником Павликом, скоро все придут с работы и будут любить меня, спрашивать, какая температура, и жалеть. А радио больше не буду включать. Зачем? 

Почему-то включаю. В 18.40 –  «Ленинский университет миллионов». До маминого прихода десять минут. В китайском руководстве верх берут нездоровые тенденции. Ой! Тенденции. Миллионы взяли мое слово –  это же я придумал! А откуда они знают, что это слово значит? Я ведь и сам не знаю. 

Ничего не значит –  и все другие слова ничего не значат. Сейчас придет мама. 

Я –  маленький, толстощекий, нервный. 

Оно никуда не ушло –  я еще помню то время. 

Я еще помню то время –  10.20, 11.30, 15.00, 18.40... 

Вспомнил отчество радиоволшебника –  Владимирович. Николай Владимирович Литвинов. 

Крибле-крабле-бумс. 

Жили-были... И все –  пересохло во рту, красное горло... но зачем проверять –  болит ли? глотать обиду... или вину. Зачем? Просто: жили-были... 

Я ложусь спать –  уже поздно. Кто хочет, может посидеть со мной (это я так шучу). Я опять слышу радио –  тихо, из другой комнаты. 

Капли датского короля пейте, кавалеры! 
Капли датского короля пейте, кавалеры... 

Слова сливаются, я их плохо разбираю... Что это за каплитанский король и почему его надо пить? Слова сливаются, но я понимаю: за стеной –  чудо. 

Не сегодня –  я уже сплю. 

На самом деле все было не так, как мне кажется сейчас. И не так, как было на самом деле. 

А тренировочные брюки отлично помню –  обязательно черные или синие. Можно аккуратно вытащить резинку. Сейчас таких резинок нет, но можно найти другую. Натянуть ее, ударить указательным пальцем и услышать музыку. Только надо держать резинку близко к уху. Близко-близко.