В метро

Ехал домой с работы поздно, ближе к полуночи. В почти пустом вагоне. Наискосок от меня, метрах в десяти, сидел пожилой полный мужчина с портфелем и бумагами, разложенными на коленях. С кем-то он все время разговаривал. Одной рукой жестикулировал, водил пальцем по бумагам, а вторую к уху прижимал. «Ну, – думаю, – это он по телефону дела свои обсуждает. Никак остановиться не может». Таких в столице много. Везде на связи, всегда с ворохом каких-нибудь накладных и счетов. Из тех, что вот-вот разбогатеют. Они и в сортир без этих накладных не ходят. Путают, поди, свои бумаги с туалетными почем зря. 

Долго мы ехали с этим мужчиной – считай, по всей калужско-рижской линии. Он все разговаривал и рукой свободной махал. А потом вдруг убрал вторую руку от уха, и оказалось, что телефона в ней нет. Сообразил тут я – блютузная гарнитура у него в ухе. В метро с ней слышнее собеседника. Продвинутый, стало быть, мужчина, хоть и пожилой. 

Пока я смотрел и соображал – стал он собираться к выходу, не переставая говорить. И тут я увидел, что никакой гарнитуры в ухе у него нет. Не бизнесмен он, а самый обычный, нормальный сумасшедший. Почему-то я даже обрадовался. Сам не знаю почему. Наверное, потому, что с живым человеком ехал.

Завтра

Вчера, ближе к вечеру, сделал страшное открытие. Я последний еврей в нашем роду. В том смысле, что до меня были одни евреи, евреи и евреи с моей фамилией, а после… В детях уже половина русской, немного украинской и даже шотландской кровей. Что уж говорить о внуках… Как там писал Есенин, – я последний еврей... то есть поэт деревни… Да что деревни! Я последний из могикан. Я – Чингачгук. Аарон Моисеевич. Какой-нибудь мой праправнук, в корабле, летящем к туманности Андромеды, искусно поставит заплату товарищу на скафандр, пробитый метеоритом, и тот спросит:

– Где это ты наловчился так?

– А нигде, – ответит мой праправнук. – Генетическая память. Прапрадед у меня был евреем. Они, говорят, все были мастера по портновской части.

И они станут представлять себе, что я шил, – жилетки, шляпы или… Тут товарищ моего праправнука поднимет палец вверх и скажет:

– Вспомнил! Пейсы. Евреи же носили пейсы. Значит, кто-то им их шил.

– Может, и пейсы, – задумчиво произнесет мой потомок. – Не узбеки же им шили. Узбеки шили тюбетейки. Или татары…

– Балда, – скажет ему подруга, потому что товарищ окажется, конечно же, стройной, изящной, с длинными, точно хвост кометы, волосами подругой. – Татары были строители и жили в Казани. Они еще построили Казанский собор.

– И он почему-то стоит в Петербурге! Сама ты балда. Ничего татары не строили – они были кулинары. Придумали такие пирожки – беляши. А уж евреи сообразили фаршировать их рыбой. Наверное, это было так вкусно, так вкусно…

– Ты проголодался, мой Аарончик? – тихо спросит подруга и взмахнет волшебными ресницами. И тут они станут целоваться. С большим аппетитом.

Про немцев

Что ни говори, а немец – существо нам сугубо непонятное и, некоторым образом, даже противоположное. Ранним утром в пригороде Берлина Фалькензее вышел я в уютный дворик маленькой уютной гостиницы и подумал: наш человек, падая утром с крыльца во двор, что успевает взять себе на заметку? Забор надо бы подпереть, потому как столбы подгнили и все перекособочилось до последней невозможности. Там вон, в правом углу, куча навалена. Хрен ее знает – что в ней. Не шевелится – уже хорошо. Но убрать ее надо бы. Вот еще доску через лужу… Короче говоря – дел по горло. Надо вставать и срочно идти опохмеляться.

Ну а немец о чем думает поутру у себя во дворе? А что остается ему думать и делать, глядя на идеально ровный забор, на выметенный до стерильности двор, на посыпанные чистым белым песком дорожки, на чистый хлев, в котором хрюкает розовая, умытая душистым мылом и накрахмаленная свинья… Ничегошеньки ему не остается. Все, все уже сделано! Зачем же, спрашивается, тогда жить? И остается немцу только крикнуть в отчаяньи своей розовой, дородной, умытой душистым мылом и накрахмаленной супруге: «Гретхен, душа моя, скорей неси мне удавиться!»

Так ведь не кричит. Даже и не собирается. Живет себе и живет припеваючи. Почему, спрашивается? А кто ж его немца разберет. Нам его не понять.