Соседи их боялись.

Гурацкие жили на третьем этаже над квартирой моих родителей. Смешная пара. Она – блондинка фальшивая, цветом волос как дворовая собака Альма, ярко-желтая, тощая, всегда в розовом или голубом в свои далеко не юные годы, всегда на высоких каблуках, ходила, перебирая сегментами ног, точно как фламинго по воде. И нос очень похож. И торговала рыбой на рынке. Все сходится. А он, Гурацкий, – чистый вомбат. Толстенький, прижимистый, плутоватый, вороватый, с мелкими бесовскими заплывшими юркими глазками, переваливается на коротюсеньких ножках. Особенно они хороши были вдвоем, в паре – когда идут куда-то не спеша, ну чисто «дельфин и русалка – не пара, не пара». Она – неспешно и царственно на каблуках костлявыми ногами, складывая и раскладывая их в суставах: ча-а-ап! ча-а-ап! И он рядом – на две головы ниже, петляя вокруг нее меленько и дробно маленькими ступнями как копытцами: топ-топ-топ! топ-топ-топ!

И все ничего, но Вомбат как напивался, так терял счет этажам. Притащится ночью, бабахает немалым кулаком в дверь к моим родителям и орет своей, надсаживается:

– Лы-ыда! Открой, Лы-ы-ыда! Па-хара-ша-му прошу, Лы-ы-ыда! Старая ты шкапа!

И папа мой всегда выходил, и гнал Вомбата Гурацкого на этаж выше, к нему домой. И там уже гастроли продолжались с участием всех Гурацких с другой стороны двери:

– Лы-ыда, открой, Лы-ыда! Ты – шкапа! Убью! – басом вопил пьяный Гурацкий. 

– Сам козел! – дерзко пищала из-за двери Фламинга Гурацкая.

А дальше весь дом закрывал детям уши.

Такая семейка.

И деточки у них под стать. 

Мальчик на зайца похож, низкорослый, прыгучий – ходил с подскоком, наверное, думал, что так он выглядит выше. И когда папа-Вомбат его лупил, орал как заяц, вот так:

– – Ньга-а-а!!! Н-н-ньга-а-а!!! 

Когда Заяц Гурацкий повзрослел, тут же завел собственное дело: сбил из фанерных ящиков киоск. Переносной. Назвал «Дикая орхидея». Продавал там сигареты, чипсы, пиво. Солидное словом, дело. Обычно стоял с ним у вокзала. Когда милиция гнала (он ведь нигде не был зарегистрирован, налогов не платил), Гурацкий, который Заяц, переносил киоск в другое бойкое место. А что его было переносить – поднырнул в него, в киоск, надел на себя и понес. Идет директор «Дикой орхидеи» в будке, как в пальто и шляпе, в будке киоска – будка хозяина, а рядом жена семенит – бухгалтер и экспедитор заведения «Дикая орхидея» с клетчатым баулом, где весь товар, и на поводочке неперспективная маленькая криволапая худенькая собачка Дозор, типа охрана. Штат, че! Не просто так.

А дочечка у Гурацких – на козу похожа, глупенькая и довольно бодливая. Она как-то в школе еще подписывала тетрадку по английскому языку, грамотная. Написала не Sveta Guratskaya, а Sveta Duratskaya. В классе даже не смеялся никто. Это ж не юмор. Это правда. Так про Козу. Она получилась больше специалисткой по мужчинам. Она мужей меняет. Идет по своей улице с новеньким и знакомит всех: «Познакомьтесь, это мой муж». А через неделю ведет свежего, демонстрирует, как вновь приобретенное домашнее животное: «Познакомьтесь, это мой муж». И все стесняются спросить, куда те деваются, прежние, может, она их ест?..

Словом, бойкая семейка! 

И вот сыночек, который Заяц, аферист, изловчился родительскую квартиру продать – во-первых, без ведома родителей и сестры, во-вторых, дважды. Сменил замок, ключи забрал, а сам в Германию удрал – как-то проворно оформился по турпутевке и остался там непонятно как. Заяц теперь – типа бюргер. И когда наутро после его побега у входа в проданную квартиру собрались четыре семьи: заячьи родители Гурацкие, которые только из села своего родного приехали, Света Дурацкая, которая Коза, с очередным новым мужем на веревке, семья, купившая квартиру первой, с двумя шумными подростками, близнецами-футболистами, двумя собаками и клеткой с жако-попугаем (а как потом этот жако всех матом крыл! Вежливо – кланяется и матом, опять кланяется и опять посылает мастерски, артист!) и второй покупатель, грозный мужик Миша Чеботарь – дальнобойщик, кулак-кувалда, с женой соответствующего ему формата и такой же тещей, лютой, большой и горластой, – ох, тогда дом залихорадило, затрясло и зашатало, прямо как во время землетрясения. Потом в той злополучной квартире за несколько месяцев кто только не был: и участковый, и следователи уголовного розыска, и прокуратура, и понятые, и любопытные, и группы поддержки со всех четырех сторон, все агрессивные, но с разной степенью бесноватости – уже колотили друг друга – крики, лай, плач, визг, свист, выстрелы, топот, грохот… Жители дома все в этом подъезде, как на фронте, – домой и из дому – короткими перебежками, пригибаясь и виляя, чтоб не получить рикошетом или за компанию.

Cтарый Гурацкий как-то из этого конфликта незаметно выпал, хотя практически всю жизнь в этом доме прожил, он просто ведь был пьющий – и у него из этого безвыходного положения, в отличие от других фигурантов, был свой простой выход. В запой. 

И вот они все разобрались, а на самом деле никто ни в чем не разобрался, но как-то наша мэрия подсуетилась и надавала всем сестрам по серьгам за нелегальные сделки купли-продажи. А на младшего Гурацкого, который Заяц, дело не завел разве только очень ленивый, и подали на мошенника в розыск, прямо в Интерпол.

Глава же всего этого зоопарка, старый Вомбат, не стал отказываться от своих привычек, все пил и пил, а что уже теперь – только и пить. Как хряпнет – морда покраснеет сразу, взбодрится, и коротенькие ножки бегом несут его в наш дом. Старый Вомбат себе никогда не изменял и как старый же конь перся прямо к моим родителям под дверь кричать: 

– Лы-ы-ыда открой, Лы-ы-ыда! Шкапа ты старая, я тебя счас порешу, открой, Лыда!

И на этот раз его некуда было вести, потому что на третьем этаже вообще жители менялись каждую неделю. То странная молодая семья из трех незаметных туземного вида женщин и одного усатого в халате и тюбетейке. То целая ватага спортсменов с легкими спортивными велосипедами и местными хихикающими девушками ночуют. То три улыбчивые бабушки с гусятами, кроликами, петух на балконе два месяца вопил в полпятого утра, скотина. То вдруг мормоны притащились откуда-то – в белых рубашечках, с чубчиками, уши чистые, прозрачные и розовые. Бодренькие, как будильники, юноши, сладкоголосые, строем ходили, спасать нас от чего-то хотели, а сами еле удрали от всего. То вообще какие-то в простынях с веревками на шеях, из-под двери дым вонючий, страшно было в подъезд выйти. Кто вообще всем этим инопланетным людям квартиру сдавал, кто распоряжался, что так четко как по графику одни поселялись, другие съезжали – не иначе младший Гурацкий, который Заяц, из Германии рулил.

А потом Гурацкий-старший, который Вомбат, вдруг проворовался: забежал в кафе, сунул лапку за барную стойку, цапнул выручку и бежать. И по лестнице поскакал, пыхтя, сломя голову, ноги уносил, следы заметал. Но его официанты, молодые резвые мальчики, сразу же высчитали и догнали, вызвали милицию, и Гурацкого немедленно поселили в другом месте.

Долго их не было видно всех. Гурацкая, которая Фламинго, в село свое уехала и потрясала местных жителей розовыми и голубыми нарядами и каблуками. Гурацкая-дочка, которая Коза, уехала куда-то за границу – там полно потенциальных мужей, непуганых еще. А младший, который Заяц, пропал вообще. Не слышно, не видно, никто не знает, где и как.

И уже почти забыли о них. И квартира пустовала. И ни шороха оттуда, ни звука.

И только вчера вдруг ночью в родительскую дверь кто-то заколотил. И вдруг это кто-то как заорало на весь дом:

– Лы-ы-ыда, открой, Лы-ы-ы-ыда! Шкапа ты старая! Я ж тебе, Лы-ы-ыда! 

Гурацкий вернулся.

Теперь все соседи опять боятся.