Редактор нашего молодёжного еженедельника Загаевский, практически не тронутый воспитанием, в общении с сотрудниками редакции оперирует всего несколькими фразами. Самые распространённые из них «так», «давай», «не морочь голову» и ругательство «Йошкар-Ола». При этом он ухитряется пользоваться уважением коллектива и выпускать популярную газету.

Рано-рано на рассвете просыпаются утята, и котята, и кто-то там ещё, но я обычно как раз на рассвете крепко сплю. И как обычно звонит телефон. Пять утра. Загаевский уже на ногах. Почему бы его сотрудникам не проснуться тоже?

– Так. Ты что, спишь? (Зачем «Доброе утро!», «Извини, что разбудил», – зачем эти формальности!) Ты что, спишь?

– Нет, – говорю, – жду вашего звонка, Загаевский!

Собственно, неважно, что Загаевскому говорить, на его во­просы можно и не отвечать, главное – дать понять, что ты есть на другом конце провода и слышишь его указания. Можно мычать, можно мяукнуть. Завыть, наконец, от такой жизни. Сегодня я спросила:

– Ну?

– Она приехала! – торже­ственно объявил Загаевский. – Так. Давай. Иди и бери у неё интервью. Люди это любят. Давай. Иди, бери.

– А кто мне даст? – подала я реплику, чтоб отметиться в эфире. 

За окном темно. А тут ещё долго выяснять, у кого брать и кто приехал. И вообще – пять часов утра.

– Не морочь мне голову. Целительница Федосия! Кто же ещё? Мать Федосия! Договаривайся давай, йошкарола, – спит она! Давай!

– Сейчас? – жалобно заскулила я.

– А когда? – поинтересовался ядовито Загаевский. – Не морочь голову. Если не хочешь мать Федосию, сделай материал по национальной самоидентификации!

– Кого?

– Что?

– Национальную идентификацию чью?

– Кого – чью?

– Нацио-нальную само-идентификацию – ко-го?! Племени мумба-юмба? Или кого?! Чью?! – я уже орала во всё горло. 

Если Загаевский хотел меня разбудить – он своего добился.

– Так! Не морочь голову, йошкарола. Давай! – и отключился.

Рекламные проспекты целительницы Федосии висели на каждом столбе. Там было сказано, что целительница и спасительница (ого!) мать Федосия ворожит на персте указующем, на вибрации голоса, на высушенных и растёртых насекомых, на кофейной гуще и на фасоли. Пророчит и изменяет судьбу, исцеляет от всех болезней, снимает порчу, изгоняет духов и открывает третий глаз. Тут я задумалась… Внешне я и так не очень, а с тремя глазами…

На фотографии сидела огромная пасмурная баба с лицом бывшего сельского клубного работника. Несколько тронутого былым юношеским легкомыслием. Баба Федосия в чёрном платке отгораживалась от фотогра­фа двумя холёными пухлыми ладонями: мол, вот они, ручки-то, чистые, непорочные. Ими же и лечу.

Пробиться к Федосии по контактному телефону не было никакой возможности. На спасительницу-мать было установлено пять степеней защиты. Как в Пентагоне. Первый контактный номер, когда я представилась, послал меня на второй. Второй номер, когда я снова подробно всё объяснила, – на третий. Третий послал на четвёртый. А четвёртый в крепких выражениях послал меня так далеко, что я не имела представления, каким образом туда попасть. Пятый номер оказался телефоном прорабского участка, куда, по всей видимости, я не первая позвонила по поводу встречи с целительницей-избавительницей. 

Пришлось записываться на приём на общих основаниях. 

Федосия принимала в доме культуры железнодорожников. Лю­ди в очереди томились, ёрзая и скрипя старыми откидными соединёнными стульями, списанными из зрительного зала. 

– Вы по какому поводу сюда? – спросил сидящий с краю мужичок с беспокойными глазами.

– Я?.. – раздумывала я, какой из моих малочисленных диагнозов предъявить. –  Головные боли… Иногда…

– А я пью! – честно поделился мужичок, пытливо на меня глядя. – Меня жена бросила. И я пью. А она, – мужичок кивнул головой на дверь, за которой происходило таинство, – и жену вернёт, и от пьянства вылечит.

– Вы уверены? – осторожно спросила я.

– Ну да! Наш сосед вон животом маялся. Был у неё вчера…

– Ну и как?

– Просветлился.

– А живот?

– Болит... – вздохнул сосед. – Зато в глазах свет. О как!

– А третий глаз?

– Не видел, не скажу… – сосед погрустнел и замолчал.

К матери Федосии я вошла часов через шесть.

Она оказалась ещё огромнее, чем на фотографии. Подперев рыхлое лицо рукой, устало сидела она у стола, на котором были выставлены разные плошки, банки, сухие букетики и стопка фотографий самой Федосии, той самой, что на объявлениях. В углу маялся от скуки молодой человек неясного предназначения. 

– Гроши давайтэ, – не ответив на моё приветствие, равнодушно сказал томный юноша, протягивая коробку из-под обуви.

– А сколько? – растерянно спросила я у Федосии.

Федосия помолчала, оглядывая оценивающе мой свитерок, и величественно произнесла:

– А сколько дашь! Бо я лично, – Федосия для убедительности бережно уложила ладонь на необъятный бюст, – от лично я, – ещё раз подчеркнула она свою причастность к откровению, – с презрением отношуся до этой суеты. Поняла? – и, обернувшись к своему мачо, 

по­велительно и раздражённо велела: – Иды, Орест! Шо ты сыдишь тут! 

Орест зевнул, лениво поднялся, выудил из коробки энную сумму денег под строгим взглядом хозяйки и медленно скрылся за дверью.

– Ну, – потирая руки, спросила Федосия, – будем чакры смотреть сначала чи хочешь сразу исцелятыся?

– Исцелиться, – неуверенно предложила я.

– Ну тогда ложись! – велела Федосия, махнув рукой на топчан, и начала выделывать руками то ли гимнастику, то ли массаж. Она тёрла одну руку о другую, вертела ими в разные стороны, крутила руки в кистях, сопела, кряхтела, постанывала – и всё буквально перед моим носом. 

После физзарядки спасите­льница неясно и мелко перекре­стилась на икону Божьей матери, установленную в углу, и ско­ро­говоркой грозно приказала:

– Гос-с-пади, баслави! – и забормотала машинально и непонятно: – На усп-др-рс-тен-я!

У Богородицы на иконе, на­до сказать, был растерянный и тревожный взгляд. Похоже, сегод­-

ня она занималась только Федосией, – и ей это порядком на­доело.

Отправив все положенные по её сценарию ритуалы, Федосия нависла надо мной как коршун в платке, водя руками, как будто мыла невидимое окно, и зловещим шёпотом пообещала:

– А сейчас на тебя накотит блаженствие! Будет жарко. Или холодно.

«Блаженствие» не катило и не накатывало. Но меня трясло. Меня трясло от смеха. Федосия явно подумала, что от «блаженствия». Её понесло без предварительного анонса:

– Ты, дорогенька, работаешь… э-э… з бумагами?

– Да… 

Ну ясно, что не на стройке.

– Ага! Учителька? Бухальтер?

– Ну, собственно… – неопределённо замычала я.

– Ага! Ты бухальтер. И одинокайя-а!!! – завыла Федосия, убедившись в отсутствии обручального кольца на моём безымянном пальце. 

– Порча. Будем знимать. А сейчас – чакры, – объявила целительница.

Она принялась обмерять меня пальцами, мурлыкая что-то себе под нос, как наш портной дядя Миша, когда снимает с ме­-ня мерки.

– Сердце, суставы болять?

– Нет.

– Ага. Тада кашляешь часто.

– Нет. 

– Нет? Угу... – Федосия начала мять мой живот. – Желудок, печень болит?

– Нет.

Федосия перешла ниже.

– Венерическими заболеваниями болела?

– Нет, – возмутилась я.

– Та й шо? – Федосия закатила глаза, предаваясь воспоминаниям. – Всякэ в жизни бувае. Ага. А туберкулёзом?

– Нет!

– А Боткина?

– Нет!

– А почки?

– Не-ет!!!

– А что ж в тебя тада болит? 

Федосия встала недоумённо, разведя руками, – такого здорового больного в её практике ещё не было.

– Э… Голова… Иногда…

– А! – обрадовалась. – Ага. От воно шо! Значит, так. В тебя, женщина, больная голова! Шо-то в тебя з головой! Шоб ты знала! – торжественно объявила Федосия. – Наверно, порча. Точно. Будем знимать. И шоб голова не болела, и шоб замуж выйшла. 

Федосия замотала руками над моей головой, а меня снова стало трясти. Федосия опять неправи­льно диагностировала мои конвульсии, решив, что это слёзы:

– Тихо, женщина. Не бойся. Мы зараз эту твою хворобу враз вылечим. Враз. Слухай, от заряжена вода, по двадцать гривен литр. Будешь пить вечером по столовой ложке. А это моя хвотография, тоже заряжена з космосу, тоже двадцать гривен, будешь до головы прикладать. Як рукой снимет. И будем открывать третий глаз. За это дополнительно сто гривен. 

– Ой, не надо третий глаз! – взвизгнула я и поднялась с топчана. – Я и так всё вижу. Не надо.

И направилась к выходу.

– А воду брать будешь?

– Нет, пожалуй.

– А хвотографию?

Я замялась.

– Нет. Мне и так всё ясно.

Лицо Федосии потемнело.

– Ты смотри мне! – пригрозила она. – Если погано про меня где-нибудь скажешь, то я тебе враз! Как порчу с тебя сняла, так обратно наведу. Поняла?! Я про тебя всё-о знаю!

– И я про вас теперь всё знаю, – попрощалась я.

Я вышла из дома культуры железнодорожников тёмным вечером с дикой головной болью. То ли потому что не ела целый день, то ли Федосьина порча меня догнала. Позвонила из автомата Загаевскому:

– Загаевский!

– Йошкарола! – поздоровался Загаевский. – Была у Федосии?

– Была… Загаевский, – взмолилась я, – можно я лучше напишу материал по национальной самоидентификации?

– Не морочь голову, йошкарола. Ты материал о Федосии вези давай.

– Я не написала, – призналась я, добавив: – И не буду!

– Почему?! – возмутился Загаевский.

– Почему-почему… – я вдруг вспомнила растерянное лицо на иконе в Федосьином кабинете. – Почему-почему… – и, прежде чем опустить трубку на рычаг, нашлась: – Богородица не велит!