Сижу, работаю… Пишу в фб… Думаю…

Вдруг выскакивает!

Ну не выбрасывать же!..

МИМОХОДОМ…

• У каждого в шкафу свой скелет. А у каждой – свой любовник.
• Особая примета: влюблен.
• Как сказал бы Исаак Ньютон, яблоку негде упасть!
• Примета: руки крутят к перемене власти.
• Впал в старость.
• Человечество – само себе киллер. Оно дошло до того, что начало само убивать себя за деньги.
• Поэт со всех больших букв.
• Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к другой.
• Гребец денег.
• Время прямых извилин
• Нужно как можно больше помогать людям. Тогда очередь обязательно дойдет и до тебя!
• – Вы тысячу раз правы. Но я про тысячу первый!
• О каком-то писателе:
  – Вам нравится Н.?.. Но это же типичная обочина литературы!
• Пахнущие цветы быстрее вянут.

Скорейшего мира вам и радостей жизни!..

Родственники

Любите ли вы родственников? То есть я хотела спросить: не любите ли вы родственников так, как не люблю их я? Страшно далеки они друг от друга. Кто любит вязать, а кто гвозди в стенку заколачивать. Собираться вместе – только мучаться. Мучаться никто не хочет. Для этого и заведен реестр. Чтобы каждому позвонить и спросить тоном, не допускающим возражений: «Вы, конечно, придете на день памяти тети Леры? Это так важно для нас!» «Каждый» начинает корчиться от мук совести. И он обзванивает всех других. Пусть они тоже изводится: «А вдруг кроме меня никто не придет? И тетя Лера будет сидеть вся такая нарядная и одинокая, прислушиваясь, не хлопнет ли дверь лифта»... Какой лифт? Какая дверь? Это же день памяти! 

Что вы, что вы! Тетя Лера вполне жива. И память у нее жива. Вот она и собирает раз в год родню – проветрить память. А именно – старый семейный альбом в плюшевом зеленом переплете. Застежки бронзовые. Раритет. 

Собираются гости. Стол накрыт белой крахмальной скатертью. Раритет. 

Кайма скатерти – вышивка ришелье. Работа прапрабабушки по материнской линии. Она училась в Смольном и удостоилась чести танцевать вальс со шлейфом с самим императором. В семейных легендах этих шлейфов больше, чем благородных девиц во всех выпусках вместе взятых. 

На скатерти – угощение. То есть альбом. А вы чего хотели? Не жрать сюда пришли. Духовной пищей нужно питаться, да! Тетя Лера листает страницы, где каждое фото прикрыто папиросной бумагой. При виде самых старых фото всплывает в памяти слово «дагерротип». Тетя дает комментарии. Одни и те же из года в год. Все уважительно кивают. И посматривают на часы. Настенные, с маятником. В этих часах так медленно идет время. Раритет! 

– Вот Иван Степанович… Он был выдающимся конструктором. У него была масса изобретений, масса! Но завистники похитили… Всё похитили! И изобретения, и славу, и деньги… 

– Это Анжела. Она была балериной. Танцевала в Большом. У воды. Это так романтично! Я бы тоже хотела танцевать у воды. 

Кто-то невежливо фыркает. Танцевать у воды в Большом – это все равно что «Кушать подано!» в Малом. 

Тетя смотрит на источник фырка с хорошо нескрытым негодованием. 

– У Анжелы была масса поклонников, – приводит она веский аргумент. – Масса! Все достойные благородные люди. 

В альбоме все – достойные благородные люди. Других там нет. 

Фотографию своего родного дедушки, который бросил прекрасную квартиру в Питере и уехал учительствовать в сельскую школу, тетя Лера стыдливо пропускает. Стал там, небось, деревенским дурачком. Недостойно. Неблагородно. Из альбома не выкинешь, но демонстрировать вовсе не обязательно. 

– А вот… 

Стрелки на часах как приклеились. Компания изнывает от зависти к Игорю Андреевичу, у которого каждый год как раз в этот период всегда обостряется сезонная аллергия, и он вынужден (да-да, именно вынужден!) уезжать в санаторий. Наверняка лежит себе на диване, смотрит футбол и пиво пьет. Все тоже туда хотят. Но кто первый встал, того и тапки. Плагиат не пройдет. 

Аспирантка-биолог Юля встречается глазами с тоскующим взглядом пятнадцатилетнего Павлика. У них общие интересы. Павлик чувствует, что его призвание – океанология. Юля легким движением бровей отзывает Павлика на диванчик и подсовывает ему специальный журнал, почти научный, но с картинками. Они перешептываются о каких-то голотуриях и прочих морских коньках. Родственники нашли общий язык. Но это не язык тети Леры. Голотурии – это даже как-то неприлично. Голые какие-то. В воде сидят. 

– Павлик, иди скорей сюда, – ревниво разбивает тет-а-тет хранительница очага. – Посмотри на Сергея Ивановича. Он всей душой тянулся в море. Мечтал о штормах, рифах, и как он стоит на клотике и смотрит вдаль в большой секстан. Ты тоже мечтаешь о море? Скажи, не стесняйся – тут все свои. 

Павлик больше всего сейчас мечтает оказаться дома за компьютером. Но мямлит, деликатный мальчик: «Да-да, рифы, клотик…»

– Смотри, смотри, Павлик. Сергей Иванович маленький, пухленький, на горшке сидит и уже думает о подвигах Магеллана и Крузенштерна. Но уйти в плавание помешала жестокая судьба. Однако упорный, он всю свою жизнь связал с морем. Работал в бухгалтерии в порту. Достойный благородный человек. Смотри, учись… 

Чему тут учиться? На горшке сидеть? И почему умиленные родственники так любят фотографировать своих мусиков-пусиков на горшках? Как будто голенький пупсик приличней голотурии! 

А хитрая Юля уже подготовила путь к отступлению. Она подскакивает: 

– Ой, мне пора гулять с Джоли! Он там скулит, бедненькая, одна… Или, может, попробовать снова привести ее к вам? 

Тетя Лера зеленеет. Она помнит первый и последний визит Юлиного йоркшир-терьера Джоли. Маленькое созданьице с бантиком промеж ушек погрызло ножку раритетного стула, лаяло на часы (а чего они так медленно идут?), мешая плавному течению комментариев, и в завершение банкета порвало чулки хозяйке дома. Чулки-и-и! Приличные женщины не носят колготок. Смолянки не носили колготок. Колготки – это моветон. И собачка в доме – это моветон. Так пусть уж аспирантка уносит ноги (даже не в колготках, а вообще в джинсах), только никаких собачек! 

Все завидуют. Как ловко, однако, придумана индульгенция! Вроде была, свое отсидела – и с чистой совестью на свободу. 

Альбом с достойными благородными людьми торжественно убирается в особый ящик комода. Его провожают без грусти. Все равно нам никогда не лежать вот так – под папиросной бумагой, так что закроем зеленую плюшевую обложку отшелестевшего прошлого. 

Но впереди еще второе действие. Опять на столе альбом. С портретом дамы в шляпе с траурными перьями. И узкая рука в кольцах. И стихи, записанные завитушечным почерком. 

– Да, это тоже наша родственница... Поэтесса Н.! Сама Адалис ей восхищалась. Даже подарила перстень. Но жестокая судьба…. 

Следует чтение стихов с подвываниями. На лицах сидящих вокруг стола – покорное овечье выражение. И вдруг, нарушая всеобщее благорастворение, в кармане дяди Пети звонит мобильник. Дядя Петя краснеет, вскакивает и, прижав руку к сердцу, бормочет: 

– Это по делу.

Он выскакивает в коридор и что-то там неразборчиво вякает. Потом хлопает входная дверь. Возвращается с очень довольным видом. Очевидно, разговор удался. И вкусно пахнет от дяди Пети сырокопченой колбасой и водкою. Предусмотрительный. Сам себе позвонил. Отец Серафим, священнослужитель, смотрит на него с упреком:

– Выйдемте, сын мой, на два слова. 

Выходят. Возвращаются. Теперь от отца Серафима тоже пахнет водкою. И колбасой.

Тетя Лера, чтобы не ударить в грязь лицом, убирает прэ-элестные стихи и выставляет на стол чайный сервиз (ага, Кузнецов!). Сквозь прозрачный фарфор просвечивает жиденький чаек. На серебряном (ну почти) подносе красуется фамильный пирог из тощих жестяных коржей, склеенных крыжовенным повидлом. Интеллигентной беседы не получается. Нужно было как-то справиться с коржами, чтобы не обидеть тонкую и ранимую душу тети. Справились? Часы отпустили свой тормоз и наконец-то пробили девять. Поскольку ночного бала, к счастью, не предвиделось, можно было уходить. 

Тетя Лера тщательно пересчитала серебряные ложечки, осторожно перемыла драгоценные чашки, успокоилась и опустилась на стул с мыслью, что вечер удался. 

У подъезда гости наскоро распрощались, преувеличенно жарко уверяя друг друга: 

– В следующем году! Непременно! Непременно! Я вам обязательно позвоню и напомню! И я вам позвоню и напомню! И я вам! А я всем позвоню! И напомню! А уж как я-то напомню!

Дядя Петя и отец Серафим не спешат. Они сроднились. В самом деле сроднились. И у них есть общая цель. Маленькая круглосуточная рюмочная за углом. 

Стихи и миниатюры

Декабрь

Хорошо зимой на пляже –
Где захочешь, там и ляжешь.

Обменный пункт

Уже четыре месяца
Меняю деньги в нем –
Мне нравится обменщица,
И курс тут ни при чем.

Ликбез

Вес – нетто, блок – НАТО,
И путать не надо.

* * *

И в Нью-Йорке, и в Варшаве,
И на Дерибасовской –
Сколько девочек на шаре,
Окромя пикассовской.

* * *

Поэт М. Векслер между строк
Бывает весел или строг.
И в строках тот же Векслер
Бывает строг и весел.

Из цикла «Рассказы о профессиях»

В труде без шуток нелегко,
Однако, кроме шуток,
Работа не для шутников –
Укладчик парашютов.

Интернационалист

Во вторник, слушая Пьяццоллу,
Сакэ закусывал мацою.

***

Украине и Грузии
Место в Евросоюзии.

Приключения велосипедиста

Каждый день в Нью-Йорке я ныл и занудствовал, что хочу покататься на велосипеде по Central Park. Потому что имел неосторожность еще в Киеве увидеть веб-сайт, где давалось описание парка и мелкими буквами обещали прокат байков.

– В Одессе катались, – загибал я пальцы, – в Севастополе тоже... В Алании... Даже в Москве проехали сто метров...

Манхэттен и Бруклинский мост, Бродвей и Метрополитен-опера удивленно, наверное, переглядывались: а мы? О, я был в восхищении от города. Но вы же знаете, что такое идея-фикс. Она сидит занозой где-то у затылка и не дает покоя. И вообще, если она овладевает таким веломаньяком, как я, то жди проблем.

Сам парк я уже посещал во время первой же прогулки по городу с друзьями. Замечательный парк. Наглые белки, которые очень удивляются, что ты прошел мимо и не покормил. Цветущие деревья. На каждом шагу деревянные лавочки, на чьих спинках металлические полированные таблички: лавка имени такого-то. Попадались и вакантные сиденья. Потом были дни с дождем и без, Нью-Йорк продолжал ошеломлять. И наконец настал Этот День.

Один, без сопровождающих, я целенаправленно вышел из метро у парка. Стояла необыкновенно теплая солнечная погода. «Найдем-найдем!» – бормотал я голосом зайца из мультфильма. Хотя в то, что на огромных пространствах парка можно найти крохотный велопрокат, верил слабо. Я просто гулял и наслаждался.

Вот длинное озеро и непривычная для города очередь... Ага, горожане выстроились за лодками и веслами. Но что это? Вдалеке показалась надпись «Bicycle Rent». Ура!

Дрожа от радости, я заплатил 9 долларов за час езды и взлез на железного коня с надписью «Cruiser» на борту. Простой без скоростей древний агрегат, тормозить надо вращением педалей назад. Но ведь это велосипед!..

При выезде на аллею один из работников то ли проката, то ли парк-сервиса строго прогнусавил что-то. Слабо понимающий по-английски, я догадался, что мне предложили ездить только по размеченной дороге, а не там, где гуляют люди. Да с удовольствием!..

И я покатил по парковой дороге, беспрерывно озираясь. Апофеоз моего путешествия в Нью-Йорк наступил. Я обгонял бегунов, трусивших строго по размеченной для них линии, меня обгоняли байкеры на шоссейниках. Зеленые лужайки были завалены разнеженными на солнышке ньюйоркцами. На пригорке бешено приплясывал одинокий чернокожий парень с огромным черным магнитофоном-кассетником под мышкой. Словом, все было прекрасно, велосипед уносил меня по гладкому асфальту все дальше, куда-то вниз и вбок.

Через полчаса я забеспокоился: как возвращаться буду? Но решил ехать дальше: дорога закруглялась и вроде неминуемо должна была вернуться к своему началу, то есть к прокату. Минут через сорок пять мне начали приходить в голову странные воспоминания. Например, о том, что Central Park – один из крупнейших в мире и что его площадь... Там были какие-то цифры... Тут я заметил, что уже третий раз проезжаю мимо тех же самых тел на той же лужайке, это если посмотреть налево. А если направо – опять вижу вдалеке сверкающий шар на какой-то площади и знакомый силуэт двух гигантских домов.

Заблудился!

На секунду мне представилось, как я до вечера езжу по бесконечным запутанным аллеям и не могу найти прокат, как остаюсь без сданного в залог паспорта – и теперь меня не пустят в самолет. Как же я вернусь домой?!

В ужасе я начал расспрашивать всех прохожих и проезжающих. Первая трудность заключалась в том, что нужно было хоть кого-то притормозить. Вторая – сформулировать что-то на этом чертовски трудном языке. Третья, самая коварная, – понять ответ. Время шло, расспросы ничего не давали. Медленно и обреченно я ехал по аллее, мысленно прощаясь с близкими. Перед глазами всплыла информация, что Central Park по площади вдвое больше Монако и тянется от 59-й до 110-й стрит, имеет большое количество аллей (да уж!) и несколько искусственных озер. По крайней мере, будет где утопиться от горя.

Прошло полтора часа. Беспрерывно ища глазами чертов прокат, я, как пишут в протоколах ДТП, не справился с управлением и врезался в один из дорожных знаков. Они время от времени попадались на пути, стоящие прямо на асфальте и ярко раскрашенные. Послышался звук, который описать словами я не могу. Все (а в парке была по-прежнему уйма народу, но что толку? – мне вспоминалось из Стругацких: «...а поговорить не с кем. Стоят как каменные, не мигают, не дышат, с ноги на ногу не переминаются, и сигарету спросить не у кого») вздрогнули и уставились на меня. Но я не упал и даже не ушибся. Знак оказался стоящим на гибком резиновом шарнире. Предусмотрительно... Наверняка специально для заблудившихся велосипедистов.

Я понял, что терять больше нечего, надо устраивать панику. Положил велосипед на обочину и с угрюмой решимостью вышел на середину аллеи. Как раз в этот момент по ней медленно проезжал джип с надписью на борту «Park Service». Я бросился ему наперерез и замахал руками. Джип остановился. За рулем сидел сотрудник парковой службы в форме рейнджера и со строгим лицом. У нас состоялся примерно такой диалог:

– Я заблудился! Не могу найти прокат велосипедов. Скажите, как его найти?

– В каком именно прокате вы брали велосипед?

– Возле лодочной станции.

– Ага, – едва заметный кивок. – Вам надо вернуться назад, взять чуть левее, потом по дорожной разметке резко вправо. Там вы увидите озеро, лодочную станцию и свой велопрокат.

– Огромное спасибо, благодетель!

Если вы сейчас попросите меня воспроизвести это на языке оригинала, я не смогу: опять забыл. Но тогда от ужаса я свободно заговорил по-английски.

Ну, нашел я свой прокат... Доплатил за опоздание. День вновь стал ярким и солнечным, а жизнь с прогулками по Нью-Йорку – прекрасной.

Я с облегчением прижал к груди паспорт и поклялся: отныне в каждом городе, где я буду предаваться своей вредной велосипедной привычке, стану либо делать пометки мелом на дороге, либо разматывать указующую нить. Либо просто-напросто присобачу на руль навигатор, который скажет мне нежным женским голосом что-нибудь вроде: «Через триста ярдов вы должны свернуть налево».

Беседы у фонтана

Вкратцы в рифму

Позиция

В поклоне спину он согнул.
Опасно! Как бы не боднул.

Кто больше всех берет

Как ни ишачь, ни хапай, но всегда
От жизни больше всех берут года.

Братские узы

Сила – в единстве. Но, к слову сказать,
Тесно сплоченных несложно связать.

Сизиф-труженик

Хоть бесполезен круг его забот,
Зато высокий грузооборот.

Массы на смотре

На трибунах власти при параде.
Под фанфары шествие идет.
Знаменосцы маршируют сзади,
Подгоняя древками народ.

Слушая фонограмму

Порой не отличишь на слух
Овации от оплеух.

Ой, боюсь!

Грозится северный сосед,
Что нам дороги в НАТО нет!
Пугает, остальным в пример,
Принятьем «адекватных мер»!

Тогда спросил я, весь дрожа,
Литовца, чеха, латыша:
– А как же вы в альянс прорвались?
– Так мы того… не испугались!

* * *

Я прожил жизни основную часть,
Она была бесцветною и скудной.
Когда ко мне пришел мой звездный час,
Он казался звездною секундой.

* * *

В зеркале печальная картина –
Хоть сейчас вези меня к врачу.
Человек я. Выгляжу противно,
Но зато как гордо я звучу!

* * *

Ну что мы все с тобой 
про водку да про женщин!
На них ведь не сошелся клином 
белый свет!
Давай-ка лучше мы 
поговорим о вечном…
Вот у меня, к примеру, 
денег вечно нет.

Вильям Шекспир и группа товарищей

1.

– Даете слово не поддаваться на искушения западного мира? – строго спросили меня в бюро переводов, подписывая бумагу для оформления документов на выезд в Великобританию.

– А как же! – вслух пообещала я, но про себя подумала, что если я нарушу эту клятву, то пусть.

– И не вздумайте от нас потом скрывать отдельные обстоятельства. Мы все равно узнаем, от тех, кто знает все, – и следующей поездки вам не видать как собственных ушей.

Я вышла из кабинета, взглянула в зеркало в приемной, сначала внимательно оглядела левое мое ухо, потом правое, и побежала по магазинам и на блошиный рынок – покупать подарки своим английским друзьям, заказанные ими загодя: матросские бескозырки, солдатские шапки-ушанки, водку и украшения из бисера, дерева и соломы.

Забегая далеко вперед, скажу сразу, что в Британии я сразу же поддалась на искушения западного мира, а началось все с того, что я потеряла там свою группу товарищей. 

2.

А поехала я туда сопровождать группу молодых фермеров, которые должны были изучать фермерский опыт в Британской организации молодых фермеров. То есть молодые – подчеркиваю! – молодые фермеры приглашали молодых – подчеркиваю! – молодых фермеров. А поскольку кого посылать в поездку, решалось в тогда уже агонизирующем, но еще действующем облисполкоме, то в группе молодых фермеров оказались довольно зрелые функционеры, возмужалые и поседевшие клерки сельхозуправления, а также их спелые жены и уже вызревшие далеко не юные дети. Ну и, конечно, – как без них-то?! – те самые парни, которые знают все. И эту вот, как у нас говорят, юрбу, я благополучно и потеряла в городе, где родился Вильям Шекспир. 

3.

Люди, объединенные в группу, особенно если вокруг незнакомый язык и чужая страна и если они уже достаточно устали, эти люди начинают мыслить коллективно и вести себя, как единый живой организм. Как муравейник, например, или как улей. Хотя сказать «мыслить» – это значит преувеличивать. Ну, по крайней мере, эти люди, объединенные во временный коллектив, рефлекторно поступают одинаково, реагируя на единый, как-то подсознательно всеми выбранный раздражитель. В случае с поездкой в Стратфорд этим раздражителем была ярко-красная кофточка «фермерши» Розы Кульбабы – торгового работника, обворожительной женщины («кульбаба», кстати, с украинского – «одуванчик»), у которой уже наметился бурный роман с «молодым фермером» из тех, кто все знает, – капитаном, как Кульбаба сразу стала его называть, Петечкой. Эти двое, поскучав для вида полминуты в доме, где родился Шекспир, незаметно решили улизнуть и побродить по улицам Стратфорда вдвоем. Они тихо на цыпочках направились к выходу, а недремлющий, но тоже заскучавший рой «молодых фермеров» сразу же отреагировал на движение яркого пятна и направился следом за ними.

Кульбаба и Петечка медленно плыли, сцепившись пальцами рук, глазея по сторонам и даже не подозревая, что за ними добросовестно плетется цвет и надежда фермерского хозяйства страны со своими просторными сумками, куртками и плащами, перекинутыми через локоть или плечо, со своими покупками, видеокамерами, фотоаппаратами, женами и великовозрастными детьми. Сладкая парочка брела куда попало без разбору и завернула в тенистый скверик, чтобы там уже наконец слиться в поцелуе, ну и клин «фермеров», поменяв направление, устало курлыча каждый о своем, безотчетно поволокся следом. И тут вот, случайно оглянувшись, Кульбаба и увидела, что на нее и Петечку равнодушно и бездумно пялится уставшее стадо ее сотоварищей по сельскому хозяйству. Гурт жевал жвачку, переминался и ждал дальнейших распоряжений к передвижению.

А я в это время слонялась по дому, где родился Вильям Шекспир, прислушивалась к вдохновенным рассказам экскурсоводов и недоумевала. Ну не могла я поверить, что там, в том незамысловатом ветхом домике, где не оказалось ни одной книги, ни одной картины с изображением королей, или лошадей, или гончих, где не было музыкальных инструментов – клавесина, например, или хотя бы свирели завалящей, где не было даже вазочки, чтобы впихнуть в нее пару цветков и любоваться, мог быть взращен поэт, гений, британское «наше всё», личность немыслимо для тех времен образованная, вооруженная потрясающими энциклопедическими знаниями о мире, историк и философ… Я, конечно, было сунулась спрашивать у девушки в музейном халатике и беджиком с именем на кармашке, хотела подойти, взять за пуговку, в глаза заглянуть и тихо, приветливо спросить:

– Слушай, Кейси, Катя по-нашему, Катя, дорогая, ты производишь впечатление умной женщины, стоишь такая уверенная в халатике, ты что, Катя, действительно веришь, что человек, тут вот подраставший, окончивший кое-как четыре класса, мог бы стать тем, кем стал?!

Но приятельница моя Айрини цапнула меня за руку и зашипела:

– Ты крэйзи?! Ты хоть понимаешь, что ростовщик Вильям Шекспир из этой хаты, он же ее, Кейсину, семью кормит-поит, он оплачивает образование ее детей и гарантированный отпуск в Австралии?! Стой тихо и молчи.

И тогда я прикрыла глаза, стоя посреди спальни родителей Катиного кормильца, и видела только дощатый пол, и сердце вылетало из груди, и я погрузилась глубоко в себя – вот сейчас-сейчас, я пойму, я почувствую – он или не он, он или не он… 

И вот пока я так тщательно медитировала на ночной горшок маленького Вильяма, моя группа таинственно сгинула в неизвестном направлении.

4.

Кстати, первым, кого я увидела в Стрэдфорде при выходе из автобуса, был юноша в кумачовой косоворотке, с балалайкой и в кепке с цветком. Он сидел на лавочке и тоненьким девичьим голоском пел «Светит месяц, светит ясный…» У ног его развалился балалаечный футляр с одной купюрой, предусмотрительно прижатой камешком, и негустая россыпь монеток. Надо было так далеко ехать, чтоб встретить тут этого Ивана-царевича…

Мы с Айрини, как заполошные куры, пометались и покудахтали вокруг дома-музея Шекспира, мне все казалось, что они, мои «фермеры», кричат, кличут, зовут меня откуда-то – то слева, то справа, то сверху, то откуда-то непонятно откуда. 

– Ой! Ой! – растерялась я.

– Бежим! – приказала Айрини. 

И мы помчались мимо Ивана-балалаечника – он уже остервенело колотил расписными деревянными ложками под веселую плясовую из портативного магнитофона, лягался ногами в разные стороны и басом верещал «Ба-арыня-барыня! С-с-су-ударыня-барыня!», – перебежали мост над рекой Эйвон и оказались в полицейском участке.

Полицейский, парень ошеломительной красоты, не нашей учтивости и белозубости по имени Дэйвид, сказал, что у них в Стратфорде никогда и никто не пропадал, что везде на табличках все написано на разных языках и что везде стрелочки с картинками для безъязыких туземцев.

– Придут! – махнул он рукой. – Куда денутся? Подождите здесь. 

Но тут позвонили с другого участка и сказали, что какие-то странные уставшие и очень опечаленные люди с вещами ездят по кругу на колесе обозрения в парке, хулиганят, горланят что-то сверху, тыкают пальцами в разные стороны, громко перекликаются между собой и не хотят с него сходить.

Мы с Айрини помчались в парк, где вокруг аттракциона уже собрались зрители, и стащили с этого чертового колеса наших «молодых фермеров». Как же они меня костерили! А я их жалела, извинялась, каялась и робко указывала на стрелочки с картинками. А они, заморенные, беспомощные со своими пожитками, запыленные даже подзагоревшие там, наверху, говорили, что они два часа играли в казаков-разбойников – носились по этим стрелочкам, и все равно возвращались в этот же парк. И тогда самый изобретательный «молодой фермер» – налоговый инспектор Кущик предложил всем залезть на колесо обозрения, чтобы сверху увидеть, где стоит их автобус, или чтобы их легкомысленные сопровождающие увидели их наверху. Для этого они и орали по очереди по мере поднимания каждой корзины с «молодыми фермерами» на самую верхушку колеса. 

Конечно, после многоразового триумфального круиза на чертовом колесе моя юрба не захотела в тот день ехать никуда. Я очень призывала, обещала всех водить, как на веревке, и следить за каждым. Нет, они захотели только в автобус, ехать и смотреть в окно. А еще лучше пообедать плотно, вкусно и лежать, все.

5.

Много чего еще интересного, необычного и забавного показали нам британцы. Я очень пристально следила за каждым из моих «фермеров» и больше их не теряла, хотя была уверена, что неприятности по возвращении у меня будут. Что я получу и за рассеянность, и за позор в парке, и за обращение в полицию, да мало ли еще за что…

Но, к счастью, очень быстро времена переменились, и я еще не раз поддавалась на искушения западного мира.

А кто виноват, спросите? Ну не Пушкин же… Шекспир во всем виноват, британское «наше всё».

Я вижу романтичную картину…

Стихи про литературный институт

Толстой и Гоголь здесь не обучались
И не потел в заочниках Басё, 
ОБЕРЕУТы вряд ли появлялись, 
Тем паче Пушкин (тот, что «наше все»).
Сюда не поступал угрюмый Бродский, 
Булгаков не носил сюда роман, 
В выпускниках не числятся Высоцкий, 
Войнович, Алешковский, Губерман, 
Ахматова, Цветаева, Платонов, 
Багрицкий, Гумилев и Пастернак, 
Довлатов, Галич, Зощенко, Аксенов, 
Лимонов, Солженицын, так же как
Здесь не мелькали, даже в виде тени, 
(Храни их Бог от общества теней!)
Гандлевский, Жук, Кибиров и Иртеньев
И много замечательных людей.
В своем стремленье искреннем, но детском
Сатирою Россию просветить
Сюда ни Шендерович, ни Жванецкий
Не шли, а ведь могли бы заскочить.
И я там не был. По усам стекало
Все, что в чужом пиру обычно пьют.
Прекрасно, что отчизна основала
Такой литературный институт!

Равенство

Я не могу сказать определенно
Быть или нет, хвала или хула.
Во всем сплошная равноудаленность
И до Добра не ближе, чем до Зла.
Покуда рано подводить итоги.
И, словно Пифагоровы штаны, 
Мои исповедимые дороги
Сегодня на все стороны равны.
Ни свят, ни гнусен. Ни богат, ни беден.
Ни сыт и пьян. Ни голоден и трезв.
Ни толст, ни тонок. Ни румян, ни бледен.
Ни тихо вял, ни громогласно резв.
Характер не тяжелый и не легкий.
Не шахматист и не борец сумо.
Я от любого берега далекий, 
Как в море – парус.
В проруби – дерьмо.

Памяти Павла Когана

Я вижу романтичную картину
И удалые слышу голоса:
Во флибустьерском море бригантина
Упорно поднимает паруса.
То штили бригантину донимают,
То поднимают штормы на волну,
И паруса команда поднимает
Как веки Вий, как пахарь целину.
Идут десятилетия и каждый
Охотник за мечтой желает знать:
– Что паруса?
– Не подняли пока что,
Но все равно пытаемся поднять!
Завидую упертости матросов,
Что скачут то в бушлатах, то в трусах.
Жизнь поднимает важные вопросы.
Висят на бригантине паруса.
Дымятся обновленные руины
На берегу. Поднимем из руин
Все, что осталось. И без бригантины
Есть для подъема тысячи причин.
Мы для подъема духа стопку ухнем,
Попутно поднимая аппетит,
И запоем в шестиметровой кухне
О том, как мачта гнется и скрипит.
А может, не менять камзол на фартук?
Вдруг, все – не зря и через полчаса,
Как нищенка – двугривенный с асфальта,
Поднимет бригантина паруса?

Переносимая легкость бытия

Одна дама вскружила голову плохо успевающему студенту, и он стал учиться еще хуже, и она бросила его, завела собаку лабрадор, вышла с ней гулять на темную ночную улицу, и собака вдруг вздрогнула, побежала, укусила прохожего за штаны, и прохожий присел, прикрылся, стал по-детски жаловаться и шлепать губами, резко взмахнул всем своим телом – и был замечен милиционером, который даму обругал и повел дело так, будто она нарочно подговорила лабрадора показать ей обнаженную натуру прохожего, еще более постороннего ей человека, чем другие посторонние люди, – а ведь это было не так, хотя человек шлепал губами, а дама онемела от стыда и жестами предлагала нитки с иголками, чтобы зашить, а милиционер писал бумаги – уже в помещении, где было тепло и криво мерцали пьяные тени других нарушителей, где люди разговаривали отрывисто и не понимая друг друга, и даму отпустили, как бы ошибочно поняв, что она вносит диссонанс в эту и так плохо устоявшуюся структуру, тем более что человек со штанами уже спал в своей кровати на углу одной улицы и какой-то другой, но, отпустив, даме наказали ждать почту, а особенно – казенную бумагу, которую она должна прочитать и заполнить, и за себя и за лабрадора, и послать обратно, а милиционер пришел домой поздно, выпил водки и принялся читать Иммануила Канта, и ровно в середине толстой книги он увидел нечто удивительное для себя, позвал жену, борющуюся с лишним весом, и они долго читали вместе, не переворачивая страницу и чувствуя только дыхание друг друга, а потом прикосновение тел, а потом и многое другое, о чем укушенный, да и то не до самого тела, человек в тот день не подозревал и все шевелил губами по узкой своей подушке, будто шевеление – это у него появилась от жизни новая привычка и хобби, наряду с филателией, хоккеем на траве и страхом перед собаками и женщинами – что, собственно, и спровоцировало лабрадора, обычно никого не кусавшего, а, наоборот, клавшего собеседнику лапы на плечо и чутко слушающего, – и людям это нравилось: бывает ведь, надо выговориться, а тут живое существо вертит внимательно хвостом, – собственно, поэтому дама и купила лабрадора – ведь студент совсем достал ее своей отвратительной учебой и охватившими его идеями сыроедения и йоги: он заставлял ее стоять на голове и одной рукой держал за ноги, а другой – кормил, а лабрадор тогда еще не был куплен, и никто не мешал студенту кормить и держать за ноги, да еще говорить при этом о своей любви к ней, но дама в такие моменты либо поперхивалась, либо у нее затекали ноги, а когда студент ставил ее в исходное положение, то о чувствах своих уже ничего не говорил и только смотрел в окно, куда били капли дождя и летели стружки с ближайшей стройки, о которой ходила легенда, что там живут привидения и осуществляются финансовые махинации; но ведь именно там, прогуливаясь по шатающимся металлическим конструкциям, дама обнаружила щенка коккер-спаниеля, неожиданно быстро – буквально за неделю – выросшего и даже поменявшего масть на лабрадора, и научившегося даже слушать людей, и укусившего шлепающего губами во сне прохожего за «обнаженную натуру», как было написано четким почерком в документе милиционера, чья жена вовсе не была толстой, просто она критически к себе относилась, и уже утром, оставив спящего мужа, но так и не одевшись, вышла на кухню с книгой Сен-Симона и взвесилась, а потом взвесилась без книги, и без книги почему-то получилось тяжелее...

* * *

Как обычно, ученый Гарвардского университета
проводит успешные опыты на белых мышах,
и вдруг одна белая мышь говорит ему: «Скоро лето,
почти полгода, как я стою для тебя каждый день на ушах,
бегаю как белка в колесе, ты у меня в печенках, ты гад, ученый,
вводишь весь мир в заблуждение, ведешь меня по цепи золотой,
я понимаю, что ты безответно за деньги в науку влюбленный,
но я тоже – часть жизни, и повесила бы тебя сейчас на березе вон той».

Ой-ой-ой, ученый Гарвардского университета
возвращается понемногу в одиночку к себе домой,
он так устал от работы, что не видит белого света
и разницы между светом, разлитым в его квартире, и тьмой.
Его жена по-английски с сильным английским акцентом
говорит ему тихо сквозь зубы ни бэ и ни мэ,
и ему становится тяжелее на восемнадцать процентов,
и он садится на пол и играет там сам с собой в буриме. 

До-ре-ми, у ученого Гарвардского университета
в щелях паркета живет простая серая мышка, поет на птичьих правах,
и когда ее хочешь поймать – то ее обязательно нету и нету,
а не хочешь видеть – укусит и убежит, унося след ученого на зубах.
А еще у него есть симпатичная компьютерная мышка,
похожая непонятно на что и совершенно непонятно зачем,
но эту мышку – уж точно – вообще никогда никому не слышно,
даже если и скажет слово – не слышно, не слышно ее совсем.

Между тем ученый Гарвардского университета,
звонит по электрическому интернету в аптеку и просит яд,
но яда нету, и он смеется, что яда нету,
и говорит в интернет все подряд, все подряд, все подряд...

* * *

Трудно рыбам летать над землею,
потому что немы и не знают,
как спросить у прохожих дорогу
и почем в бизнес-классе билет.
Самолет поднимается выше
понимания рыбами жизни,
и рожденные плавать не могут
помахать на прощанье рукой.
Ну а те, кто сидит в самолете,
или скачет на лошади в поле,
или к чутким гудкам паровоза
добавляет дыханье свое, –
те в полетах, мечтах, сновиденьях
все равно проползают по краю,
им неловко, как рыбам в берлоге,
как медведю на ухе певца.

Ложечка растворимого

Ложечку растворимого кипятком залил – вот и завтрак.
Две пересадки и один переход – вот и добрался.
Пальцем по клавиатуре постучал – вот и поработал.
Непонятной чужой шутке улыбнулся – вот и повеселился.
Рукой глаза прикрыл – вот и отдохнул.
Опять по клавиатуре постучал – вот и премия.
Облака над головой шуршат – вот и пусть шуршат.
Дождик накрапывает – а вот и зонтик.
Бюллетень в урну опустил – вот и президент.
Заскочил в парикмахерскую – вот и лысина.
Поздоровался – вот и поговорили.
«Вам покороче?» – вот и жизнь... 

Новости из Лысогорска

Когда мы были маленькие и летом жили на даче, у меня была подруга Наташа. Мне все время ставили ее в пример. 

– Вот, – говорили мои мама и тетя. – Посмотри на Наташу! Что за чудо-девочка! Встанет рано-рано, сделает зарядку, примет душ, оденется нарядно и идет полоть огород. И никогда не сутулится.

Ученые специалисты говорят, что если одному ребенку все время ставить в пример другого ребенка, то он его возненавидит. 

Но я и не думала ненавидеть Наташу. Мы все ее жалели. Она была бедная и несчастная.

Целыми днями она играла упражнения на пианино, или убирала дом, или зубрила французские глаголы, или, действительно, полола огород. 

Мама у нее была ужасно строгая. Самая строгая из всех знакомых мам. Она никуда не отпускала бедную Наташу, ни на речку, ни на велике покататься, ни картошку на костре печь, а дома у них полагалось не просто снимать уличную обувь и надевать тапочки, но ходить в носках! И носки после их полов оставались белыми-пребелыми, будто только что из стиральной машинки, вот какая у них была чистота.

– Посмотри на меня, Наталья, – говорила ей мама. – Я всю жизнь, с детства, встаю ровно в семь утра и тружусь. Никогда я не тратила время на какие-то там прогулки, разговоры с девочками и другую вредную ерунду. Именно поэтому я окончила школу с золотой медалью, меня приняли в институт без экзаменов, я выучилась на врача, выбилась в люди, работаю в Москве, и мной гордится весь мой родной город Лысогорск. 

Когда она говорила, что выбилась в люди, мне казалось, что раньше она была каким-то упитанным сердитым зверьком из далекого Лысогорска, и только с большим трудом превратилась в тетеньку.

Да, зверьку из Лысогорска трудновато выбиться в люди... Но Наташа-то вполне человеческая девочка из московской школы, и ей уже совсем не обязательно целыми днями сидеть дома и что-то зубрить.

И вот однажды Наташа сказала, что к ним приезжает дядя Володя, мамин брат-близнец из Лысогорска. Перед его приездом все драили до полного блеска и пекли пироги, а Наташа разучивала новую музыку на пианино.

Дядя Володя был похож на Наташину маму, только с бородой и совсем не строгий. 

– Ну что, хлопцы, – сказал он, хотя в нашей компании были одни девчонки, – айда на речку? Для начала берем лодку часика на два, на три, а там поглядим...

Лодку! Часика на два!! На три!!! Когда кто-то из старших, после долгих уговоров, выклянчиваний и канючинья шел с нами покататься на лодке на полчаса, мы просто прыгали от восторга...

И мы катались на лодке, плавали далеко-далеко, за мост, на травяной берег, где народу совсем нет и очень чистая вода. Было чудесно! А когда с букетами кувшинок мы вернулись к ним домой, дядя Володя перво-наперво сказал Наташиной маме:

– Анюта, что-то Наташка у тебя слабовато плавает. Ты-то в ее годы просто как амфибия волны рассекала... Помнишь, как ты однажды от бабушки удирала, а она за тобой на всех парах, с ремнем в руке, а ты в нашу речку – бултых, и на тот берег?

Наташина мама ничего не сказала, наклонилась и стала молча выпалывать из цветника маленькие травинки.

– Ну это когда ты из окна выпрыгнула? – напомнил дядя Володя. – Когда тебя в доме заперли? В наказанье. За то, что ты соседского кота побрила?

Мы уставились на Наташину маму.

– Главное, ну при чем тут кот? – смеясь от души, продолжал дядя Володя. – Ну обиделась ты на Юрия Петровича, что он нажаловался, будто ты взяла его трубку и курила на чердаке... А кот-то чем виноват? 

Наташина мама села на корточки и наклонилась совсем близко к земле, собирая около цветов какие-то песчинки.

Мы даже не смеялись. Мы онемели. 

Получалось, что в детстве Наташина мама была самой что ни на есть безобразницей, а никакой не примерной отличницей.

– Фантазер ты, Вова, – не своим каким-то голосом сказала Наташина мама, не поворачиваясь к нам.

– Это я фантазер? Да мне за тобой и не угнаться... Ты всегда такое выдумаешь... Помнишь, как привидения в простынях в окна людям стучали и выли? А потом оказалось, это ты девчонок подговорила? А, Анюта? Помнишь?

Наташина мама закашлялась.

– У тебя, Анюта, что-то с памятью, – забеспокоился дядя Володя. – Ешь побольше витаминов. Я вот почему-то все помню. И милиционер наш, Егор Игоревич, тоже помнит. Он тебе даже привет передавал. Привет, говорит, сестре... Может, говорит, приедет все-таки? Она ведь уже большая, с учета в детской комнате милиции мы ее давно сняли...

И мы поняли, что все это самая настоящая правда. 

– Расскажите, тетя Аня, – первая стала канючить я, всегда охочая до всяких смешных историй. – Расскажите про привидения...

– Про трубку, про трубку! Вкусно трубку курить?

– А как вы кота брили? Он же царапается! В одеяло, что ли, заворачивали?

Так мы все закричали, заверещали, так что Наташина мама вдруг улыбнулась совершенно по-человечески. Как человек, который всегда был просто человеком, и не выбивался ни в какие люди.

– Пойдемте лучше картошку печь, – сказала она.

И с тех пор жизнь бедной несчастной Наташи улучшилась.

Прошли мятежной юности года…

Светлое завтра

Медицина в двадцать первом веке
станет королевою наук.
Всё лечиться будет в человеке,
от чего сейчас ему каюк.

Нынче ты болезнями издерган –
завтра «А вот фиг вам!» скажешь им,
без напряга неисправный орган
заменяя новым, запасным.

На основе нанотехнологий
– а уже есть первые шаги –
ноги отрастит себе безногий,
а безмозглый – умные мозги.

Шастать по артериям и венам
будут микророботов стада,
настигая (и под зад коленом!)
вирусов, пробравшихся туда.

Если тело вам осточертело,
специальный генный инженер
мигом спроектирует вам тело,
как у Пэрис Хилтон, например.

Подвинтит чего-нибудь в геноме,
что-нибудь подкрутит в ДНК,
хоп – и вы уже как К. Наоми,
бац – и вы как Пенелопа К.

А совсем крутым и одаренным,
кто уже вконец из ряда вон,
идентичным персональным клоном
разрешит обзавестись ООН.

Движется все к этому этапу.
Год еще. Ну три. От силы пять.
Римского осталось только Папу
с Патриархом нашим уломать.

Денег я мешками не ворую,
знаменит я тоже не вполне;
в виде клона жизнь прожить вторую
сомневаюсь, чтоб светило мне.

Что ж, раз так, как гедонист отпетый
(хоть слегка и для отвода глаз)
буду наслаждаться жизнью этой,
тою, что дается только раз.

Кстати, как сказал тут по секрету
мне один известный аноним,
достигать бессмертия поэту
способом положено иным.

Неизвестные рубаи Омара Хайяма

Создал Бог человека. Бог был пионер.
Но не принял, увы, юридических мер
По охране патента. Теперь человека
Каждый может создать. Даже я, например.

Зарекаться не смей от тюрьмы и сумы,
От потопа, дефолта, в июле зимы.
Что нам трудности! Трудности нас не пугают.
Не пугаем их, впрочем, похоже, и мы.

Встретил в прессе статью. Утверждала статья,
Что мужчина, по сути, большое дитя
И вся разница между ребенком и мужем
Лишь в игрушек цене… Бред какой-то! Хотя…

Те, кто судят с апломбом о том и о сем
(«Обо всём знаем всё мы» – и грудь колесом), –
Как же все-таки дико они раздражают
Нас, кто знает действительно всё обо всём!

Все вегетарианцы лжецы искони;
Утверждают, что любят животных они,
А о том, что бедняг обрекают на голод,
Поедая их корм, почему-то ни-ни.

Перспектива

Прошли мятежной юности года.
Прошли – не жалко,
жалко то, что даром.
Был юным идиотом я тогда –
похоже, стану идиотом старым.

Назгуль и Гульдар

Совпадения – они не просто так случаются…Я шел из американского посольства в Украине, главный вход которого находится на улице имени акына Джамбула Джабаева – классика казахской литературы. Я шел и улыбался. Еще бы – у меня в паспорте красовалась десятилетняя виза в Штаты! И тут мне позвонил знакомый продюсер Ваня.

– Есть интересная работа за приличные бабки. Будешь писать сценарий ситкома? 

– За бабки – буду! А для кого?

– Для казахов. 

– Не понял, – сказал я.

– Приходи в офис, там через три часа заказчики с казахского телевидения – ждут авторов... 

– Тимур – главный редактор! Асхат – главный автор! – представились симпатичные ребята, разрез глаз которых не оставлял сомнений в том, что ничто казахское им не чуждо.

-– Тут же толпились другие авторы-претенденты.

– Александр – наш самый опытный сценарист. Скоро в Америку едет, на гастроли! – представил меня Ваня. 

Гости восприняли эту информацию с восточным достоинством. 

– Значит – пишем сериал. Жанр – комедия. Аудитория – восемь плюс, – начал свой спич Асхат. – Действие происходит в далекой казахской степи, где плохо работает мобильная связь и нет интернета.

– Типа на дворе – дремучее средневековье? – пошутил самый молодой из присутствующих авторов, в прошлом – кавээнщик.

Асхат не отреагировал на шутку и продолжил: 

– Главный герой Данияр – простой рабочий в бригаде, которая прокладывает газопровод Алматы-Талдыкорган. В прошлом – циничный городской житель. Героиня – Назгуль, скромная девушка из близлежашего поселка. Однажды на переезде перевернулся грузовик с книгами, отец принес домой много книг, и Назгуль читала их все детство. Поэтому для девушки из села она очень эрудирована.

– Назгуль штудирует «Муму», в это время к ней приходит Данияр, и у них происходит секс, после которого они вслух читают «Декамерон», – снова весело предложил и весело хохотнул неунывающий шутник-кавээнщик.

– Наш сериал прежде всего рассчитан на сельских жителей из глубинки Казахстана. Поэтому шутить на темы секса мы не будем, – сурово произнес Тимур. 

– А язык сериала какой? – неуверенно спросил кто-то.

– Казахский, естественно! – сказал Ваня как-то неестественно.

Я тут же вспомнил, как в юные годы прослыл знатоком казахского. Мы прилетели в Караганду на соревнования, и прямо в аэропорту увидели плакат: «Өмірге 24 съезінің шешімдерін»! – заикаясь на каждом слове, прочел наш тренер Дмитрий Борисович.

– Решения 24-го съезда в жизнь! – уверенно перевел я, и проходивший мимо местный житель уважительно подвердил:

– Этот плакат у нас, сука, давно висит! 

– Вы пишете диалоги на русском, а мы ваши искрометные шутки бережно переведем на казахский, – вернул меня из воспоминаний Тимур.

– Смешное можно построить на Назгуль, – неожиданно предложил я. – Например, начитанная героиня по найденному в детстве медицинскому справочнику вместе с Данияром принимает роды у застрявшей на том же переезде казашки.

– Это слишком натуралистично. Казахский зритель такого не любит, – мрачно проговорил Асхат. 

– Да, трудно нам будет, – приуныл кавээнщик. 

– Не переживайте, забавных героев хватает, – неожиданно решил поддержать загрустивших авторов Тимур.– Бригадир Жандос Акылбекович, суровый мужчина, увлекается макраме. Айдын Сарсен-улы, жадный гаишник, чемпион района по шашкам. Махамбет Тулекеев – влюбленный в Назгуль местный мажор, сын акима.

– Аким – это имя или фамилия? – оживилась вдруг незнакомая мне девушка, которая тоже пришла писать ситком. – Мою бабушку звали Генриетта Акимовна Авербах.

– Аким – это глава акимата, администрации района. Его в Казахстане назначает президент Назарбаев. Над этим и мы не шутим, и вам не советую.

После этих слов Тимура повисла тишина. Не то чтобы зловещая, но какая-то нерадостная.

– Итак, краткое содержание первой серии, – Асхат заглянул в свой ноутбук. – Утром к Назгуль приходит Данияр. Но у нее в гостях уже сидит подруга Айгерим. Данияр приходит с Максатом. В это время гаишник Айдын Сарсен-улы по ошибке останавливает машину акима. Жандос Акылбекович указывает гаишнику на ошибку, но тут появляется молодой рабочий Ханзат, который не понимает юмора, и всегда говорит правду, особенно тогда, когда его не спрашивают. Данияр делает предложение Назгуль. Она в затруднении, ей надо посоветоваться с Кайратом...

В этот момент я окончательно перестал слушать. Новые воспоминания захватили меня… Героиню сериала назвали Назгуль, а девушку из моей молодости звали Гульдар. Я учился тогда на высших театральных курсах в Москве, где учились молодые люди со всего бывшего Союза. Гуля, так ее называли все, была потрясающе красива, стройна, черноволоса и очень любила театр и свою родину – Казахстан. Забегая вперед, скажу, что потом она стала главным режиссером театра в своем родном городе Стерлитамаке и заслуженным деятелем искусств Башкирии. Уверен, я бы тоже дослужился до этого звания, если бы... Однако вышло по-другому. 

Знаки внимания Гульдар оказывали все наши. Красавица была учтива, но холодна со всеми, кроме одного человека. Неожиданно для меня этим человеком оказался я. И тут я кое-что узнал. Подруга Гульдар по секрету рассказала мне, что недавно Гулю бросил татарский писатель по имени Равиль. Они должны были пожениться.

– Почему же он ее бросил? – спросил я.

– Потому что татары недолюбливают башкир.

– Так она же казашка?

– Наполовину казашка, а на другую – башкирка. Его родители были против.

В общем, тут подвернулся я. На тот момент холостой и далеко не татарин. Была ли это любовь, или я просто выигрывал на контрасте с Равилем? Сегодня трудно сказать, но теплое чувство между нами возникло... 

Обучение на театральных курсах заканчивалось, я понимал – надо что-то решать. В Стерлитамак откровенно не хотелось. И тут я представил, что скажет моя бедная мама, если я привезу эту восточную женщину домой, в Киев. Дело в том, что до этого я уже привозил домой из Калужской области свою первую жену. Правда, тогда высказался папа. Моя супруга, которая благодаря своим миниатюрным формам иногда отоваривалась в «Детском мире», вывесила на балконе постиранное белье. Папа, увидев на веревке ее миниатюрные трусики, тут же позвал маму и удивленно спросил:

– Нюра, посмотри: это что, с куклы?

Его можно понять, потому что, когда мои мама и бабушка вывешивали аналогичные изделия, шторы от солнца можно было уже не задвигать. В случае с Гульдар произошло бы другое: 

– Фима! – сказала бы мама. – Наш сын не должен был вырасти идиотом. Но это, судя по всему – произошло.

После она бы горько плакала, а у нее была гипертония. 

– Это все еще можно пережить, – думал я дальше. – Но кого обожающая сцену Гуля, со своей яркой восточной внешностью, сможет играть в украинском театре? Дочь басмача? Гейшу? Жену Салавата Юлаева?! 

И я пожалел ее, свою маму и немножечко себя. К тому же, согласитесь, кто мог в те далекие совковые времена знать, что к нам придут казахские сериалы, где Гульдар сегодня могла бы сыграть бабушку Назгуль... 

«Если любовь к женщине не заставила меня в свое время рискнуть, то стыдно будет, если это сделает любовь к деньгам», – подумал я, грустно глядя на казахских кинематографистов. Забыл сказать, что деньги за серию предлагались вполне приличные. Короче говоря, в тот день я вскоре извинился и ушел. Таким образом, казахский кинематограф лишился в моем лице известного украинского киносценариста, а я потерял последний шанс стать заслуженным деятелем культуры хоть какой-то территории.

Рассказики

Вопрос – ответ

Одну женщину спросил: «Какие стихи вы пишете?» Просто «Какие стихи вы пишете?» – и больше ничего. И знаете, что она мне ответила? – «Я пишу стихи разных лет»...

После этого ответа определенно я сошел с ума. Но сделал вид, что кротко улыбнулся...

Поэт

Быль

Он давал мне свои стихи и беззастенчиво, не мигая, смотрел мне в лицо. 

Слабовольный, всей своей нехитрой мимикой я с отвращением выражал ему свое полное восхищение.

Душегубы

Быль

Мышь достала, довела до исступления. За ней гонялись всей семьей: папа, мама и два брата: Костя, Петя. Но она была проворной, эта мышь, и в руки не давалась ни в какую. Установили мышеловку. Окаянная попалась наконец! Ей мышеловкой перебило лапку. Все рыдали. И казнились всей семьей. «Душегубы!» – говорили друг на дружку. 

Мышь дрожала, жалкая такая. 

В носовом платочке ее срочно повезли к ветеринару:

– Вот что мышеловка с ножкой сделала!

Им поразились: 

– Вы такие первые!

Наложили гипс, сказали: всё. В смысле, будет жить. Но нужно выходить. 

Так выхаживали всей семьей. 

Купили кошку…

Портрет

Эта женщина вообще должна парить. Хотя метла ей и придаст законченность.

Объявление

«Банкеты и поминки.

Низкие цены.

Приятный аппетит».

Голова!

Раввин Козельской синагоги разослал потенциальным спонсорам новое обращение, очень деловое и конструктивное. Цитирую дословно: «Дорогой друг! Я не люблю быть должником. Поэтому я предлагаю Вам равноправное и взаимовыгодное сотрудничество. Дайте нам денег – и дай Вам Бог здоровья!»

Популярность

Вот это популярность, настоящая! Меня на улице не узнают лишь те, кто меня знает очень хорошо…

«Чилаэ-э-эк! Шампанского!»

 В музей кулинарного искусства, что в Большом Рогожском переулке, на экскурсию надо записываться. Администратор всех предупреждает – приходить можно только сытым. Были случаи нападения экскурсантов на экспонаты. Хорошо, если на стенде лежит действующая, хоть и немного зачерствевшая, модель пирожка или булочки. А если это пластмассовый или железный муляж? Я своими зубами глазами видел огромную пластмассовую кулебяку с торчащими из нее… Не будем, однако, забегать вперед. Начнем с самого начала.

Открывают экспозицию предметы кухонной утвари разных народов. Тут и ухваты, и сковородки, и шумовки, и загадочные чумички, которые есть не что иное, как самые обычные половники. Когда повар ругает поваренка половником или мокрым полотенцем, то кричит ему в сердцах: «Что встал как чумичка? Давай, работай!». Подобные восклицания встречаются в разных профессиях. К примеру, врач может сказать медсестре… Впрочем, о врачах не стоит и упоминать. Они большие затейники по части сказать медсестрам. Да и вообще это все могут потом дети прочесть. Лучше возьмем аналогичное высказывание из семейной жизни. Жена, бывает, скажет мужу: «Что ты разлегся, как…» и даже ударит его скалкой. 

Кстати, о скалках. В музее они расположены на отдельном стенде, в зале семейной кухни. Жемчужина коллекции скалок – скалка красного дерева с тончайшей резьбой и вставками уральских самоцветов. Именно ей встречала Екатерина Великая Григория Орлова из загулов. Надо сказать, что приемы владения боевой скалкой довольно сложные. При музее проводятся специальные мастер-классы, где начинающие жены могут обучиться этому древнему, но вечно современному искусству под руководством опытных стерв наставниц. 

Но вернемся к кухонной утвари народов мира. Она представлена в музее с большой полнотой. От микроволновых печей и сложнейших радиоуправляемых чайников до самых простых кухонных принадлежностей папуасов Новой Гвинеи, привезенных в Россию еще в девятнадцатом веке Миклухо-Маклаем. Их всего два, этих предмета. Один из них – тонкая, заостренная палочка для накалывания дождевых червяков и личинок крупных жуков. Палочка эта принадлежала вождю племени и потому украшена искусно вырезанными на ней сценами охоты на дикого новогвинейского вепря. Второй предмет – затвердевший комок обычной глины. Глиной папуасы обмазывали живого вепря и запекали в яме с раскаленными камнями. Считается, что визг, который при этом издает свинья, делает ее мясо не только нежнее, но и полезнее.

Нельзя пройти мимо метровой шпажки для канапе. На самом деле это ее макет, но уменьшенный в три раза. Оригинал шпажки хранится в Лондоне, в Британском музее. В середине восемнадцатого века ее привез из путешествия в Бробдингнег судовой врач английского торгового барка «Антилопа» по фамилии Гулливер. 

В коллекции музея есть и еще один экспонат из Англии. Это портрет Робина Бобина Барабека в старости, кисти Уильяма Ростбифа. Перед нами высохший старик совсем не похожий на того розовощекого бутуза, скушавшего сорок человек и корову, и быка, и кривого мясника. Оказывается, всю жизнь его так мучила и угрызала совесть, что он решил уморить себя непосильной диетой. 

Зал русской кухни украшает огромное полотно неизвестного художника «Иван Грозный откармливает своего сына к празднику». Кухонных артефактов того времени сохранилось мало, а потому под картиной находится экспонат из другой эпохи – берестяной короб и в нем надкусанный пирог с зайчатиной. Тот самый, который Меньшиков продал за копейку юному Петру. Удивительна судьба этого экспоната. Долгое время он хранился в частной коллекции, во Франции, в семье потомков эмигрировавших после семнадцатого года князей Сапожищевых-Бутузовых. Лишь в конце девяностых годов прошлого века русский миллиардер-патриот выкупил короб и пирожок, чтобы подарить их музею. 

На отдельной стене висят в красивых рамках меню царских торжественных приемов в Кремле. О, эти меню, украшенные виньетками кисти Васнецова, Поленова и Бенуа! Не читать их надо, но раздать участникам какого-нибудь огромного хора с тем, чтобы они пели на разные голоса каждую перемену блюд. Вот басом выпевают жаркое из дичи или бараньи котлеты со спаржей. Рулет из рябчиков – сопрано. Холодное из рябчиков и гусиной печенки – уже меццо-сопрано. Ветчина на вертеле с мадерой – глубокое, грудное контральто. А уж дисканты поют консоме, прозрачное, точно безмятежный, теплый океан у побережья Сейшел или Багам, на янтарной поверхности которого качается листик петрушки или несколько ресничек укропа. И совсем тонким, захлебывающимся от слюны нежным детским голоском спеть крошечные, величиной с крупную пуговицу, слоеные пирожки с утиным мясом или ливером, лежащие на тонкой тарелочке с голубой каемочкой рядом с бульонной чашкой. 

Надо сказать, что идея желудочных песен не нова. В старину в русских трактирах часто вешали клетки с певчими птицами. Этих соловьев или канареек специально обучали таким трелям, что у посетителей разыгрывался просто волчий аппетит. Теперь это искусство давно утрачено и соловьев не встретишь даже и в лучших московских ресторанах. Поговаривают, однако, что люди очень и очень состоятельные все же имеют таких птиц в своих домах, чтобы возбуждать свой аппетит, утомленный гастрономическими изысками.

В советском разделе у посетителей неизменно вызывает интерес фартук повара столовой общепита, с десятками нашитых карманчиков для обрезков мяса, масла и рыбы уносимых домой. В снаряженном состоянии, после окончания рабочего дня, такой фартук мог весить более десяти килограммов.

Рядом с фартуком висит форменная юбка официанта кремлевской столовой для самых высоких партийных бонз. С виду самая обычная черная строгая юбка, но подбита она сзади толстым слоем простеганной ваты. Нет, вожди наши ничего плохого с официантками не делали. Да и не могли по причине почтенного возраста и многочисленных болезней, но очень любили похлопать или ущипнуть за подлежащее симпатичную официантку. Членов политбюро много, а она одна. Домой придет – хоть лед к одному месту прикладывай – так оно распухло. Ни сесть, ни лечь. И ведь старикам-то не откажешь в их невинных удовольствиях. По морщинистым рукам не дашь – еще не дай Бог отнимутся. Да и сколько им оставалось тех щипков и хлопков… Вот и нашли выход из положения. 

В одном из музейных коридорчиков сиротливо притулились несколько экспонатов из раздела «Холостяцкая кухня», подаренных музею частными коллекционерами. В трехлитровой банке лежит нечто серое, бурое и малиновое с белыми включениями шпига. На этикетке перед банкой написано «Еда мужская, два килограмма». Над банкой, на стене висит триптих неизвестного московского художника Маковского-Бублика «С утра и до вечера», котором изображена яичница-глазунья с катарактой на оба глаза, несколько слипшихся насмерть пельменей, и сморщенная от злой горчицы сосиска. 

На отдельных столах стоят шедевры современных кондитеров-шоколатье. Нет такого экскурсанта, который не задержался бы возле скульптуры обнаженной девушки из белого шоколада. С ней связана одна из многочисленных примет, в которые так верят москвичи, трущие нос бронзовой собаке на станции метро «Площадь революции» или целующиеся на мостике в Нескучном саду. Уж кто и когда придумал, что лизнувший грудь шоколадной девы будет неутомим в любовных играх – я не знаю. Может быть московский обычай – младший брат веронского обычая подержаться за бронзовую грудь Джульетты. Может и так. Знаю только, что администрации музея приходится чуть ли не раз в квартал уносить скульптуру на реставрацию. 

У самого выхода посетителей ожидает сюрприз – маленький ящичек с десятком кнопочек. Нажав наугад какую-либо из них, можно услышать, как из скрытых за стенными панелями динамиков раздастся голос: «Сдачи не надо!» или «Дайте жалобную книгу!», или «Девушка! Уже половина второго, а я все жду первого!». Когда любопытные вдоволь наслушаются, экскурсовод нажмет еще одну кнопочку и зазвучит лучшая запись коллекции: «Чилаэ-э-эк! Шампанского!» в гениальном исполнении Шаляпина и цыганского хора из ресторана «Яр».

Трибуна вкладчика

Утро туманное

В романтической обстановке, при свечах, он всю ночь хорошо поставленным голосом – когда нежно и вкрадчиво, слегка грассируя, а когда с нарастающим напором, подключая жестикуляцию, – рассказывал ей о втором законе термодинамики. 

Он подробно рассматривал все известные науке гипотезы, весьма артистично сопоставлял их, выявляя, разумеется, в каждой слабые места, и постепенно, не форсируя событий, подводил к своей, авторской точке зрения. «Запомните раз и навсегда архиважную вещь, – произнес он с особым воодушевлением, взяв ее руку в свою и пристально вглядываясь в широко открытые девичьи глаза, – обязательным условием существования любого уровня сложности является его способность к воспроизводству, к беспрерывному тиражированию самих себя, ограниченному только внешними ограничениями и физическими границами!» 

Она слушала его, кивала, иногда переспрашивала, уточняя значение неизвестных доселе слов, и терпеливо ждала пояснений. Время шло, было глубоко за полночь, и чем дальше, тем больше девушка гадала, каким будет продолжение их знакомства…

Но доказывать на практике, что теплота является формой хаотического атомно-молекулярного движения, он не спешил. А скорее всего, просто полагал, что решение практических задач лучше будет запланировать на следующий семестр. 

Когда свечи погасли, продрогшая девушка тихо поднялась, чтобы не будить спящего, вышла из спальни, не спеша закурила сигарету, чтобы согреться, и направилась на кухню. Там на столе ее ждал конверт с гонораром в триста рублей и запиской: «Спасибо, Снежаночка, за то внимание, с которым вы слушали мою лекцию. Я просто очарован вами! Увы, к моему глубокому сожалению, ни среди моих домочадцев, ни среди нынешней студенческой аудитории уже не осталось таких благодарных, таких вдумчивых слушателей, не перебивающих мои выступления. Если вас не затруднит, приходите завтра, после работы, я расскажу вам о статистической трактовке энтропии – и вы заслушаетесь!

С уважением, профессор Антон Исидорович Питилимский.»

Детское время

Про кошек и географию

Из рассказов девочки Лельки

В воскресенье мы с родителями ходили на выставку кошек. По-моему, все кошки ужасно красивые: и пушистые, и короткохвостые, и вислоухие, и голые кошки-сфинксы. Конечно, люблю я только нашу Булку, но нравятся мне все! И названия у кошачьих пород тоже такие красивые! Волшебные и сказочные, только не очень понятные… А когда мне что-то непонятно, я всегда пытаюсь разобраться.

– Пап, – спросила я, когда мы возвращались с выставки, – а почему сиамские кошки так называются?

– Потому что эта порода появилась в королевстве Сиам. 

– А что за королевство такое? Я никогда не слышала. 

– Это ты только думаешь, что не слышала. Видела рекламу: турфирмы путевки в Таиланд предлагают? Вот Таиланд раньше и назывался Сиамом.

А… у-у… угу. 

Таиланд – это уже звучало не так загадочно. Хотя тоже ничего. 

– А персидские кошки из Персии, да?

– Ну-у… да. Только такой страны сейчас тоже нет. Она теперь называется Иран.

Иран – это было совсем не сказочно. Про Иран иногда по телевизору говорят, когда про всякую скучную политику рассказывают.

– А абиссинские кошки? – я уже не надеялась, что где-то есть страна с чудесным названием Абиссиния. Так оно и оказалось! 

– Абиссинские – из африканской страны Абиссинии. Сейчас она зовется Эфиопией. 

Я решила больше ни про какие породы не спрашивать, чтобы еще больше не запутаться и не разочароваться. Но тут мы как раз пришли домой. Там нас встретила наша родная кошка Булка.

– Мяу! – возмущенно сказала она. – Где шлялись столько времени, родственнички? Почему от вас чужими кошками пахнет? А кормить меня сегодня кто-нибудь собирается?

Бабушка с дедушкой в этот день ушли в гости, и бедная Булка сидела дома одна. Я побежала ее кормить, а мама – разогревать наш человеческий обед. 

– Ой, – сказала я, когда мы сели за стол, – а Булка-то у нас кто? Какой породы?

– Разве ты не помнишь? – удивилась мама. – Наполовину ангорская, наполовину сибирская.

– А страны Ангорию и Сибирию во что сейчас переименовали?

– Ну ты географ у меня! – папа расхохотался, и изо рта у него выскочил фонтанчик супа. После этого папа долго кашлял, охал, бегал пить воду и умываться. А вот нечего надо мной смеяться!

Прокашлявшись, он рассказал:

– Город Анкара, столица Турции, раньше назывался Ангора. Ангорские кошки – оттуда. Ну и Сибирь, конечно, тоже не страна – это часть России за Уральскими горами. Никто ее не переименовывал и, надеюсь, не собирается. А я ведь там был – на реке Лене. Ох и красивые там места, но суровые, тайга кругом…

Теперь я чуть не поперхнулась:

– Это что, у реки имя человеческое – Лена?! Ее как мамину подружку тетю Лену зовут?

– Ага, – кивнул папа. – А может, не у реки имя человеческое, а у тети Лены географическое. Да у нашей мамы, кажется, все подружки географические! – Папа совсем развеселился, но есть старался осторожно, плеваться гречневой кашей ему явно не хотелось.

Я перебрала в уме маминых подруг. Много времени на это не понадобилось, их всего три.

Понятно. Значит, есть река Вика и река Соня.

– Ну, рек таких я не знаю. А вот озеро Виктория в Африке и город София в Болгарии точно есть. Наверное, маминых географических подружек в их честь назвали!

– Что-то ты сегодня разошелся, – хмыкнула мама, – тогда уж расскажи Лельке, что и папа у нее географический. 

– Э-э… ну… в общем, да. Как-то я не подумал. И правда, есть такой город – Владимир. 

Вечером папа сидел за компьютером, кажется, искал что-то в интернете. Дедушка и бабушка смотрели телевизор, мама читала, а я легла спать. Но заснуть не получалось: я лежала и думала о том, какие везучие тетя Лена, и тетя Вика, и тетя Соня. И даже мой собственный папа! Это же так здорово, когда есть целый город или река, которых зовут так же, как тебя. Эх, мне бы что-нибудь такое… Но трудно представить, чтобы кто-то дал городу или озеру название Леля. Одна надежда на мое полное имя – все-таки «Маргарита» звучит красиво. Может, кто-то где-то догадался назвать так хоть какую-нибудь деревеньку завалящую… или ручеек…

– Лелька! – услышала я шепот. Папа тихонько вошел в мою комнату. – Идем, что-то покажу. Только не шуми, а то мама сердиться будет, что ты не спишь. 

Следом за папой я подошла к компьютеру.

Вот, смотри! Остров Маргарита.

И я посмотрела. И смотрела, смотрела, смотрела – не могла оторваться. Синие-синие волны, зеленые-зеленые кактусы. А еще лодки, холмы на берегу, закат над морем и пальмы, похожие на крылья больших птиц. Это был остров Маргарита. Мой остров.

– Где это? Далеко, да?

– В Карибском море. Все, иди спать, а то мама нас застукает.

Я пошла в свою комнату, хотя мне очень хотелось спросить, где оно, Карибское море, и долго ли туда ехать. Или плыть? Или лететь? Легла – и мне сразу же начал сниться сон. Я шла по острову, а вокруг был лес из пальм и кактусов. Из леса ко мне вышла рыжая абиссинская кошка.

– Это тайга, – объяснила она, – ее вырастила тетя Лена.

Дальше мы пошли вместе, и по дороге к нам присоединялись кошки – много-много: сиамские, ангорские, сибирские, персидские, бенгальские, балинезийские. Все вместе мы вышли к озеру, около которого стояла табличка: «Озеро Виктория». По нему плыла лодка. На берегу рос финиковый кактус, а рядом стояла мамина подруга тетя Соня и пыталась нарвать себе фиников, но все время натыкалась на колючки. Она обиженно посмотрела на нас и спросила:

– Где шлялись столько времени, родственнички? Кормить меня сегодня кто-нибудь собирается? У нас в Болгарии в это время принято завтракать!

Но я не успела ей ответить, потому что в этот момент лодка причалила к берегу, и из нее вышел кот-сфинкс. Он протянул мне лапу и представился:

– Владимир.

– Маргарита, – ответила я, не раздумывая ни минуты. Сразу ясно было, что тут Лелькой представляться несолидно.

– Добро пожаловать на твой остров, прекрасная Маргарита, – важно сказал кот Владимир. А все кошки завопили «Ура!», замяукали и зазвенели. Они звенели все громче, громче и громче…

– Леля, ты чего трубку не берешь? – закричала бабушка. – Я тут на кухне вожусь, думала, ты к телефону подойдешь. Ох, а ты еще и не проснулась? Вставай, проспишь все на свете!

Я вскочила и побежала умываться. Вовсе я не хотела проспать все на свете – особенно теперь, когда я знала, что где-то в Карибском море у меня есть свой остров. Остров Маргарита.

Июльский вернисаж

Рисунок Валерия Тарасенко

Рисунок Сергея Семендяева

Рисунок Сергея Тюнина

Рисунок Михаила Ларичева

Рисунок Юрия Кособукина

Рисунок Сергея Тюнина

Моя жизнь на сцене

Моему безмятежному отдыху на Черноморском побережье пришел конец. Почти круглосуточное беспечное валяние на пляже, с короткими перерывами на сон и еду, пришлось прервать. Идиллию бесцеремонно разрушил Джангули, сообщивший, что он договорился по поводу нескольких выступлений перед отдыхающими в местном ДК.

– Я уже позвонил в Москву, вызвал ребят, через несколько дней приедут. Ты будешь выступать?

Выступать мне хотелось менее всего. Особенно не хотелось во время отдыха. Но и спокойно наблюдать, как мои товарищи, пока я тут валяюсь на солнышке и трачу деньги, их зарабатывают, я тоже не мог. Поэтому ответил утвердительно. Но не все было так просто, сильно осложняло и без того малоприятную для меня ситуацию то, что я не захватил с собой никаких текстов для выступления. Мне и в голову не могло прийти, что здесь, у моря, мне потребуются какие-то рассказы и эстрадные монологи. Как раз от всего этого я и хотел отдохнуть. Но, видимо, не судьба. Оставшиеся до выступлений несколько дней пришлось посвятить написанию текстов. Я разрывался между морем и бумагой. Всей душой и мыслями я был там, на берегу, у прохладных волн под ласковым солнышком, рядом с максимально обнаженными женскими телами, а собственным телом – в номере, уткнувшись осоловевшим взглядом в разлинованный лист ученической тетрадки, купленной в ближайшем магазине. До сих пор не понимаю, как мне это удалось, но тетрадка в рекордно короткие сроки все же была заполнена моими каракулями. 

В день выступления я заявился в артистическую во всеоружии – с новыми, только что написанными текстами, одетый во все лучшее, что взял с собой для пляжного отдыха. Мои друзья, приехавшие выступать, встретили меня недоуменными взглядами.

– Ты не будешь выступать? – полуутвердительно поинтересовались они.

– С чего вы взяли? – удивился я. – Наоборот. Я даже тексты специально написал. Совсем новые, сам еще не читал.

Недоумение вокруг меня только усилилось. Я посмотрел на себя в зеркало. Должен признать, что моя одежда, которая позволяла мне прекрасно вписываться в среду отдыхающих на пляже, немного отличалась от одежды остальных выступающих. Мои выцветшие заштопанные джинсы рядом с идеально выглаженными брюками Бори Гуреева выглядели еще более выцветшими, моя мятая тенниска резко контрастировала с вечерним платьем Алены Орловой, а рядом с безупречно одетым Володей Вишневским я выглядел как рабочий сцены в загуле, который неделю не может добраться до дома, чтобы переодеться. «Зато у меня загар лучше», – утешил я себя.

– В этом тебе на сцену выходить нельзя, – категорично заявил Володя Вишневский, показывая на мои стоптанные сандалии. Давая понять: или он, или моя видавшая виды обувь. Другой обуви у меня не было. Но не было и другого Владимира Вишневского. В конце концов выход из положения был все же найден. 

Наши концерты проходили без ведущего, каждый выступающий объявлял следующего. Мой выход был за Вишневским.

– А сейчас, – объявлял Володя, – встречайте писателя-сатирика, редактора радиопрограммы «С добрым утром!» Геннадия Попова!

Раздавались приветственные аплодисменты. Володя вскидывал руку, приглашая меня выйти, и шел через всю сцену за кулисы. Я не появлялся. Аплодисменты усиливались. Зрители хлопали, не понимая, почему же этот капризный писатель-сатирик не хочет выходить. Наконец под бурные овации я все же выскакивал на сцену. С ученической тетрадкой в руке, одетый, как я уже описывал – немного небрежно, зато в лакированных вечерних туфлях, в которых только что выступал Вишневский. 

Такая несуразность в одежде имела и положительную сторону: она отвлекала слушателей от моего чтения по слогам, когда я с трудом пытался разобрать свой жуткий почерк.

А за кулисами после ухода Вишневского и до моего появления на сцене происходило следующее: когда Володя заканчивал свое выступление, я поджидал его уже в полной боевой готовности – в одних носках, сняв сандалии. Пока зрители аплодировали, приглашая меня наконец появиться на сцене, Володя успевал разуться, я – с трудом втиснуть ноги в его туфли. 

Уже на следующем нашем концерте промежуток между выступлением Вишневского и моим был сведен к минимуму. Володя не стал зашнуровывать свои туфли, он их лихо скидывал, а я наловчился надевать их почти на лету. Думаю, что мы мало уступали Аркадию Райкину с его знаменитыми переодеваниями. Кто-то из моих коллег неостроумно заметил, что номер с туфлями у меня получается гораздо лучше, чем чтение текстов. Справедливости ради нужно отметить, что от выступления к выступлению я все лучше стал разбираться в собственных каракулях и читал свои рассказы уже довольно бойко.

Когда я после окончания серии наших концертов провожал в Москву выступавших со мной ребят, Володя Вишневский, расчувствовавшись, великодушно предложил: 

– Может, тебе оставить мои концертные туфли, вдруг ты тут еще выступать надумаешь?

Я все же заподозрил в его предложении скрытый сарказм и после секундного колебания отказался.

Но выступать в чужой обуви – еще куда ни шло. Бывали ситуации и похуже.

Однажды я проснулся с головной болью. И не у себя дома. Вспомнил, что сегодня у меня должно состояться выступление. Нужно было ехать куда-то за город. Ехать не хотелось. Выступать тоже. К тому же у меня был отличный повод для отказа: я забыл захватить с собой тексты для выступления, а времени, чтобы заскочить за ними домой, уже не было. Поэтому я с почти чистой совестью позвонил Игорю Иртеньеву, с которым мы и должны были вместе выступать, и предупредил, чтобы на меня не рассчитывали, объяснил ситуацию. Игорю одному ехать тоже не хотелось, он стал искать выход из положения, и нашел:

– Слушай, а давай я для тебя возьму что-то из своего, какая тебе разница, что читать?

– Ты мне предлагаешь читать твои стихи? – уточнил я, зная, что Игорь довольно щепетильно относится к своей поэзии.

– Нет, ну почему обязательно стихи, – забеспокоился Игорь, – у меня же есть рассказы и эстрадные монологи есть.

– Нет, хочу стихи, – уперся я. – У меня сегодня с похмелья какое-то поэтическое настроение. 

– Гена, – пытался урезонить меня Игорь, – ты же не пишешь стихов.

– В детстве писал, – вспомнил я. 

Но Игорь был непреклонен:

– Нет, Гена, свои стихи я тебе читать не дам.

– Хорошо, тогда выступай без меня.

– Гена, мои стихи знают, и будет странно, если вдруг их начнет читать другой человек.

– Вот и читай их сам.

В результате долгих препирательств я согласился читать его рассказы. И выбрал самые, на мой да и на его взгляд, лучшие. Игорь, скрепя сердце, отдал их.

Выступал я сразу за Игорем. Я видел, как он, стоя за кулисами, ревниво следил за мной. Не знаю, переживал он больше за меня или за свои тексты. Подозреваю, за тексты. Выступил я на редкость удачно. Мне даже показалось, что смеха на моем выступлении было больше, чем у Игоря, аплодисментов тоже. Особенно публике понравился рассказ «Кукиш». В нем папа, держа руки за спиной, с загадочным видом просит своего маленького сына отгадать, что у него в руке. Мальчик с радостной надеждой перечисляет самые свои заветные желания: «Конструктор! Машинка! Билеты в цирк! Велосипед!!!» Папа каждый раз интригующе мотает головой. Наконец, когда мальчик перечислил все, о чем он мечтал, и больше у него никаких догадок не было, папа с громким смехом достал из-за спины большой покрасневший от напряжения кукиш. Хохотал весь зал, хохотал я. Не смеялся только один Игорь за кулисами.

– По-моему, меня сегодня очень хорошо публика принимала! – поделился я с ним после выступления своими ощущениями. 

– Так ты и писать лучше стал, – не удержался, чтобы не съязвить, Игорь.

Моя нелюбовь к различным публичным выступлениям хорошо известна всем моим знакомым. Для ее появления было много причин, но думаю, что эти рассказанные мной случаи тоже сыграли свою роль.