…Ну конечно, у нее были фамилия, имя и отчество. Я их долго еще буду помнить. Но называть не стану: может, она жива еще, может, у нее дети есть. Вряд ли они читают книги, но все же следует щадить их чувства. Интересно, а были ли у нее какие-нибудь чувства? Лично я в этом сильно сомневаюсь.

Называли мы ее коротко и звучно: Ильза Кох. Кох! – как треск выстрела. Кох! – как щелчок хлыста. Ильза Кох, если кто не помнит – это была такая эсэсовская надсмотрщица в концлагере Равенсбрюк. Патологическая садистка, над заключенными она издевалась настолько изощренно, что была, при небольшом-то чине, лично известна рейхсфюреру Гиммлеру. И Гиммлер ее методы весьма одобрял, и ценил соответственно. Не помню, какой был ее конец – но от души надеюсь, что тот круг ада, в котором фрау Кох пребывает, имеет достаточно высокий порядковый номер.

В моей родной поликлинике Ильза Кох материализовалась в новой телесной оболочке в начале 80-х годов прошлого столетия. Должность ее именовалась – заместитель главного врача по ЭВН (не путать с ЭВМ! ЭВН – это экспертиза временной нетрудоспособности). Работа эта была специфическая: ежедневно контролировать больничные листы и студенческие справки, оформление выходов на инвалидность и всяких-разных льгот. А поскольку (может быть, ты, дорогой читатель, об этом догадываешься) некоторая часть этих документов выдается необоснованно – а проще сказать, является липой, то обладатель вышеуказанной должности уже через пару месяцев прекрасно знает все про каждого врача: кто, когда, кому и при каких обстоятельствах чем-либо помог. То есть заместитель по ЭВН концентрирует в своих руках весьма неслабый компромат. И дальше все зависит от того, как он будет эту информацию использовать. Значение должности этой было такое, что, если в советские времена главврач мог и не состоять в партии, то его заместитель по экспертизе обязательно должен был быть коммунистом. И кандидатура его утверждалась на бюро райкома, вот как!

Наша Ильза Кох преимуществами своего положения пользовалась так, что ее ненавидели дружно не только подчиненные врачи, но и те, кто к временной нетрудоспособности отношения не имел: медсестры, санитарки, буфетчица, гардеробщица, сантехник и даже поликлинический котик Тимка. У любого после кратковременного общения с ней эта самая временная нетрудоспособность могла наступить очень даже запросто. В нашей фрау презрение к коллегам и пациентам, врожденное хамство, существенно повысившаяся в период климакса истеричность и особый характер ее должности давали, смешавшись, такой взрывчатый коктейль, что и двадцать лет спустя пишущий эти строки зябко поводит плечами.

Есть такая медицинская наука – деонтология, многие больные и слова такого не слышали, а это самая настоящая наука о моральных основах поведения медработников по отношению к пациентам и по отношению к своим коллегам. Ох, как Ильзочка наша понимала деонтологию! Какое сладкое удовольствие ей доставляло орать на врача – и непременно в присутствии его коллег и больных: «Идиот! Дегенерат! С работы выгоню! Без диплома останешься, кретин! Ты у меня на скамью подсудимых сядешь!» – фрау сама себя взвинчивала и мгновенно поднимала градус истерики до таких степеней, где она, наверное, к административному оргазму приближалась… уж не знаю.

Для максимальной полноты рисуемого образа добавлю последний штришок: наша фрау еще и евреев ненавидела совершенно зоологическим образом. Хотя, собственно, было странно, если бы любила…

Такова экспозиция.

Из глубины моего рассказа гулко бухающими шагами быстро приближается шофер автобуса Леха, чтобы в кульминационный момент пересечься с жизненной линией заместительницы главврача на экспертизе. О Лехе я знаю гораздо меньше, но сочувствую ему безмерно.

Леха был такой здоровенный шкаф, что еле помещался в кабине своего «Икаруса». Руки у него была как ноги; и верхние, и нижние конечности Лехи были искушены в молодецких побоищах. Но в описываемый период Леха был давно уже не юниор, а отец семейства, и вполне ощущал ответственность за «икарусных» пассажиров. То есть выпивал только после смены – и то уже не после каждой. И вот Лехе однажды жутко не повезло. Короче, он ночью в подъезде своего дома попал в серьезную милицейскую засаду. Там спецгруппа задержания – десять человек – ждала очень опасного преступника, обладавшего одинаковыми с Лехой антропометрическими данными и такой же звериной силой. И еще к тому же в подъезде все лампочки были выкручены. Леху попытались скрутить без предупреждения. Какое-то время он стряхивал повисших на нем милиционеров, как медведь на гобелене «Королевская охота» – охотничьих собак, швырял их в стенки и дико матерился. Когда же Леху наконец повалили и жестко зафиксировали, то озверевшая недовырубленная спецгруппа очень сильно его побила. Так сильно, что, даже направив на него фонарики, они только минут через десять поняли, что повязали не того, твою мать, сука, ну не того совершенно… 

Несчастный Леха лежал на койке в челюстно-лицевом отделении Республиканского госпиталя МВД на Лукьяновке, а напротив сидел на стуле в белом халате и всматривался в шофера заместитель министра генерал-лейтенант Василишин. Что он там мог разглядеть, Господи… Фэйс Лехин был зашинирован и перебинтован – ему сломали скулу справа, верхнюю челюсть слева, а нижняя треснула аж в трех местах. Число оставшихся у Лехи собственных зубов было явно однозначным… Он не мог ни говорить, ни пить, ни есть, но вот слушать генерал-лейтенанта Леха мог вполне. Василишин говорил медленно, с расстановкой: «Значит, слушай меня. Такое бывает. Ты оказался не в то время, не в том месте. От имени министра внутренних дел приношу тебе извинения. Доктор наш говорит, что он тебе за три операции челюсти соберет. Терпи. Лежать здесь будешь столько, сколько нужно. Больничный лист, протезирование – это все за наш счет. Ну что ты молчишь, мужик? Может, мне, генералу милиции, на колени перед тобой встать?!»

Леха очень хотел сказать пару слов теплой, искренней благодарности органам, но шанс издавать хоть какие-то звуки у него появился только через месяц.

Прошло положенное время, после операции Лехе в госпитале МВД уже делать было нечего, да и койки в челюстно-лицевом отделении были в дефиците – и его выписали. Шофер автобуса с открытым больничным листом отправился для долечивания в родную поликлинику. Когда лучший наш стоматолог Марк Давидович ознакомился с историей Лехи и снимками его челюстей – просто не мог сдержать слез. За 25 лет работы такого он еще не видел. К тому времени Леха уже мог немного пить, проглатывать протертое и даже сипеть – правда, нечленораздельно. Предстояла еще чертова куча работы.

Слезы еще неоднократно появлялись на глазах у Марка Давидовича, Марика, друга моего и коллеги – потому что работали они с Лехой каждый день. Даже по субботам встречались в кабинете, только воскресенья пропускали. Каждый день Марик склонялся на час над Лехой, мучился и потел над его перемолотыми челюстями, сам стонал, когда Лехе становилось больно – и улыбался, когда удавалось ввести новокаин в нужный карман. Время шло, и работа двигалась – сказывалась и квалификация Марика, и природное здоровье пациента. Вот уже Леха мог и котлету жевать, и артикулировать, и усмехаться. Пожалуй, за три месяца ежедневных встреч стоматолог и шофер автобуса сделались друг для друга родными и близкими – ближе не бывает…

В этой-то запарке Марик и пропустил тот четырехмесячный срок больничного листа, когда следовало уже направлять Леху на ВТЭК. Спохватился только через две недели, когда заместитель главврача по экспертизе вперила в него свой немигающий взгляд. В кабинете Марика фрау Ильза Кох наяривала во всю прыть, визжала: «… Что вы натворили, дубина безмозглая, на этот раз я вам так не спущу, вы не думайте!» – блажила, брызгала слюной, закатывала зрачки… Марик стоял руки по швам – и ждал, когда истерика закончится. Он уже десятки раз слышал Ильзины вопли, и было ему тоскливо и омерзительно…

И тут из кресла заревело мощное «Су-у-у-ука!». Марик и предположить не мог, что Леха способен завыть таким мощным басом-профундо. Леха и сам от себя не ожидал. Крик его гулким эхом откликнулся в нескольких соседних кабинетах.

– Су-ука! – орал Леха, потрясая кулаками. – Чего ты, сука, на доктора моего орешь? Да как ты смеешь? Доктор тут надо мной каждый день горбатится, свое здоровье надо мной кладет! Почему же ты, падла такая, орешь на него? – (В этом месте шофер необычайно ярко и натуралистично сказал, что именно он засунул бы в рот Ильзе Кох, только бы она замолчала). – Ты же сама, сволочь, делать ничего не умеешь, ты же лечить никого не можешь! А он – может… Так почему же ты на него орешь?! Почему ты, сука, вообще над ним начальница? Почему у нас в стране все так устроено, блядь…

Выйдя таким образом на глобальные обобщения, Леха внезапно захрипел и затих. Голоса у него больше не было. Он только трясся и сжимал кулаки, и бессильные слезы текли по измученной Лехиной физиономии.

Вместе с десятком коллег, сбежавшихся на крики, я слушал Лехин монолог в дверях Марикова кабинета. Слушал с неизъяснимым наслаждением, как публика слушает в филармонии скрипача-виртуоза. А Леха в матерщине был не менее искусен, чем Юрий Башмет – в своей профессии. Как жаль, что нельзя передать на бумаге некоторые пассажи, исполненные Лехой с особой изысканностью…

Ильза Кох стала красной, как ее партбилет. Она медленно перевела свой немигающий взгляд на Марика: дескать, что скажете, доктор?

И Марик, мой Марик, маленький, черноусый и носатый, склонил голову набок и отчетливо сказал ей: 

– Я только могу полностью присоединиться к предыдущему оратору…

Никогда так, как в этот момент, я не гордился своей дружбой с Марком Давидовичем.

Назавтра фрау, не пережив публичного позора, подала заявление об уходе. У меня были знакомые дамы в той поликлинике, куда она перешла работать. Разумеется, заместителем главврача по экспертизе. При встрече я спрашивал их: ну как? Они глубоко и выразительно вздыхали. У них не было ни малейшего шанса обрести Лехину духовную раскрепощенность. 

Я понятия не имею, какой конец приделать к этому рассказу. Да и будет ли он – конец? Ведь:

«Директора и председатели,
Секретари и заместители…
Когда их шлют к такой-то* матери –
Они и там руководители»

(Игорь Губерман)

* У И. Губермана, конечно, иначе.