– Ну, с Зюней у нас, разумеется, мезальянс… – сообщала подругам и соседкам Берта Моисеевна, поправляя брошку на груди.

Сам Зюня при этих словах приосанивался и бросал на Берту влюбленный взгляд. Ему настолько нравилось звучание слова «мезальянс», что за полвека супружеской жизни он так ни разу и не поинтересовался у Берты, что оно, собственно, означает…

А мезальянс действительно имел место быть – Берте Моисеевне выпало родиться в семье директора фармацевтического завода. В детстве она ходила в парк Шевченко с фребеличкой, знала сотню слов на «инглиш», «франсэ» и «дойч» и в молодости, с блеском обучаясь на химфаке, параллельно окончила вечернюю консерваторию по классу фортепиано. Через много лет Зюня случайно услышал по радио, что великий композитор Бородин был еще и известным химиком. После этого он даже согласился пойти с Бертой на «Князя Игоря». Правда, выдержал только два действия, но все равно все последующие годы регулярно повторял: «Бородин – ну совершенно как моя Берточка!» – Берта Моисеевна заливалась счастливым румянцем.

Сам Зюня вырос на Подоле, не зная своего отца. Нищета в доме была такая беспросветная, что в июле 41-го года Зюня ушел на фронт добровольцем в 17 лет – он предполагал, что Красная Армия его подкормит, и не ошибся в своих расчетах. Фронтовая судьба Зюне досталась редчайшая: за четыре года войны он, с одной стороны, не получил ни единой царапины, с другой стороны, так и не научился пить водку. Самый уникальный солдат Великой Отечественной смог демобилизоваться только в 50-м году и вернулся в Киев с одной парой суконных галифе и четырьмя медалями. Поступил на вечерний в Политех, днем работал чертежником – надо было кормить маму и сестру. Когда в его жизни появилась голубоглазая Берточка, Зюня очень гордился ее музыкальными пристрастиями, но сам их не разделял ни в коей степени: строевые песни стали кошмаром его молодости, а другой музыки он не знал. Так что в филармонию и оперу Берточка ходила с подругами. Ну разве можно было им предъявить Зюню в его ужасающих армейских галифе? Зюню, произносившего «чайнык» и «клявищи», но не произносившего букву «р»? Зато когда сама Берта напевно выговаривала «крещендо», «ларго», «диминуэндо» – Зюня в некотором отдалении трепетал от гордости за жену.

Я оттого так осведомлен в подробностях их биографий, что Берта Моисеевна и Зиновий Соломонович были ближайшими друзьями моих родителей. Несколько дружественных семейств собирались вместе почти каждый уик-энд моего детства – летом это происходило в декорациях пляжей Довбычки и Труханова острова, домиков Ворзеля и Ирпеня; зимой же – на квартирах по очереди. После плотного застолья компания разделялась строго по гендерному принципу: мужчины уходили расписать пулечку, а дамы отправлялись посудачить на вечные темы (кулинарные рецепты, школьные успехи детей, моды, цены на Бессарабке, у кого свекровь самая вредная et cetera). 

В какой-то момент женское ток-шоу на секунду затихало – этим пользовалась Берта Моисеевна, чтобы повернуть штурвал в нужном ей направлении.

– Девочки, – начинала она, – вот вчера в филармонии я Крайнева слушала, и мне показалось, что левую руку он явно переиграл, особенно на низких нотах хорошо слышно… Вы согласны? 

Девочки напряженно молчали.

– А вот месяц назад, – не унималась Берта – приезжал Эмиль Гилельс, в «Украине» выступал вместе с дочерью Еленой. Так теперь мне кажется, что Шуман даже лучше звучит у них в дуэте, чем когда Эмильчик один играет! Вы что по этому поводу думаете?

Девочки по этому поводу ничего конкретного не думали. Музыку они, конечно, любили – но не до такой же степени. Говоря о музыке, можно было поспорить, замужем Пугачева за Паулсом, или они уже развелись; а до «аллегро виваче» и «адажио» они как-то не доходили. Через минуту неловкого молчания кто-нибудь бодро говорил: «Берта, хорош выпендриваться!» – и разговор плавно тек по привычному руслу.

А ближе к вечеру леди и джентльмены вновь сходились вместе. В триаде «чай – тортик шоколадно-вафельный – телевизор» особенно хорошо смотрелся «Голубой огонек» или очередной праздничный концерт из Останкино. Конечно, самый лучший концерт в году был 10 ноября – в День советской милиции. МВД собирало в Останкино всех кумиров – никто не отказывался выступить для правоохранительных органов. В милицейском концерте даже запросто выходили на одну сцену вышеупомянутая Алла Пугачева и София Ротару – и это уже было нарушением фундаментальных законов мироздания.

…Как-то в День милиции Зиновию Соломоновичу предстояло идти в ресторан «Динамо» на юбилей главного инженера своего проектного института. Ныть он начал еще за несколько дней:

– Если бы ты знала, кицеле, как мне туда идти неохота! Опять все напьются, нажрутся, начнут песни орать, девочек хватать за коленки, молодых казаков из себя изображать – а сами седые и лысые…

– Так не ходи, – кротко отвечала Берта Моисеевна.

– Но ты же знаешь, – тянул Зюня, – какой этот Николай обидчивый, еще хуже твоей покойной мамы. Если я туда не приду – он мне потом до пенсии это вспоминать будет.

– Обязательно иди! – решительно посоветовала Берта.

– Опять начнут мне кричать: «А ты чего не пьешь?!» А оно мне надо, эти вырванные годы, опять давление скакнет, – заранее оплакивал себя Зюня.

– Ну так оставайся дома! – бодро сказала Берта.

– И концерт милицейский пропускать не хочется… Но не пойти – это будет так некрасиво по отношению к Николаю…

Берта не выдержала:

– Зюнчик, ты мне уже надоел! Пойдешь в ресторан «Динамо», ныдла! А про концерт я тебе сама расскажу…

10 ноября 1982 года довольно сильно изменило жизнь и планы миллионов людей, но поняли это далеко не все, далеко не сразу и далеко не в полном объеме. Утром этого дня скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Маршал Советского Союза Леонид Ильич Брежнев. Сообщение об этом было задержано до вечера, так как должно было идти только в паре с информацией об избрании нового верного продолжателя ленинского дела. Пока ограничились только переводом радио и TV в режим траурного вещания – и народ быстро сообразил по ре-минорной тональности, что в Кремле кто-то помер. Причем не обязательно Брежнев – в геронтократическом Политбюро кандидатов на летальный исход хватало. Ресторанам же предстояло закрыться только на следующий день… В шесть вечера оторванная от реальности Берта повязала Зюне галстук и выпроводила на юбилей, а сама надела любимый китайский халат и уселась у голубого экрана в сладостном предвкушении милицейского концерта. 

В десять часов вечера такси доставило практически бездыханного Зюню, которого, конечно же, коллеги здорово накачали ненавистной ему огненной водой. Давление, как и было предсказано, скакнуло. Несчастный Зюня лежал на диване с уксусным компрессом на затылке и контрастными горчичниками на икрах, а Берточка громко ему сочувствовала. После охов, ахов, стенаний, всплескивания руками, жарких клятв: «Это в последний раз, я тебе клянусь!» – Берта понизила тон до пианиссимо и доверительно зашептала мужу:

– И знаешь, с телевизором ты, считай, ничего и не потерял. Концерт был какой-то совершенно ненормальный. Что за странный вкус – сначала «Реквием» Шуберта исполняли, потом моцартовский, потом Верди – и опять же «Реквием»! Ты ведь знаешь, Зюнчик, как я люблю классику, но когда в концерте только оркестр Светланова, оркестр Минина и оркестр Федосеева – так это, по-моему, уже чересчур. Черт их разберет, милиционеров этих…

Зюня согласно замычал. Он во всем и всегда соглашался с Бертой, а уж что касается музыки…

О том, что произошло, они узнали к вечеру следующего дня – возможно, последними в Советском Союзе. 

…Этим летом я был в Германии и на несколько дней заехал в Карлсруэ – повидать Берту Моисеевну и Зиновия Соломоновича, они там уже пятнадцать лет живут. Ел фаршированную рыбу – самую вкусную в мире, потому что лучше всех в мире фарширует фиш именно Берточка – Зюня твердо в этом уверен, и никто никогда не убедит его в обратном. Каждый вечер Берта и Зюня едут на трамвае в парк дворца герцога Баден-Вюртембергского и гуляют там, пока не стемнеет – у Берточки катаракта, а операции она боится. В субботу супруги отправляются в синагогу – там Зюне есть с кем поговорить, и никто не заставляет его пить шнапс, а Берта музицирует на отличном рояле «Блютнер». Путь из синагоги домой лежит мимо католического собора, и Берточка с Зюней всегда туда заходят. Они говорят друг другу, что надо присесть на скамью в соборе и передохнуть. Это так, но все-таки они идут туда, чтобы послушать орган и детский хор. Взлетает под готические своды моцартовская «Лакримоза», и оба плачут; Берточка шепчет: «Проклятая катаракта», а Зюня свои слезы обычно никак не комментирует.

Я могу лишь догадываться, о чем они плачут. О том, что молодость прошла и мало осталось уже любить друг друга? О том, что они слишком близко подошли к самому краю Вечности?

Не исключаю, что в какой-то степени они – с опозданием на 25 лет – плачут и по Леониду Ильичу Брежневу.

И если моя догадка верна – то я их понимаю.