Прозаик Сергей Юренев никогда не ходит в театр. Вообще не испытывает такой потребности. Как и многие питерские писатели. Бродский, например, театр не любил. А Саня Лурье о театре сказал так: «Театр призван превращать культуру в пошлость». 

Приезжает Юренев в Таллин, берут у него интервью для местного телевидения, снимают в роскошном зеркальном зале Русского театра: бархат, лепнина, козетки. Юреневу очень понравилось. Я говорю: «Сергей, а хочешь, останемся на спектакль?» – «Ну, не знаю, – говорит, – а что дают сегодня?» – «Сегодня как раз премьера. “Анна Каренина-2”». Против всех ожиданий, Сергей неожиданно согласился: «Пойдем. Десять лет в театре не был. «Анна Каренина -2» – даже забавно».

Сели в кресла, погас свет. Долго длилась рыхлая тишина свежезакопанной могилы. Вдруг, словно молоток попал по руке, соскочив со шляпки гвоздя, ударило по нам что-то железное; жесть билась о жесть, сталь о сталь; молния скривила презрительно узкие губы у колосников, озарив на миг какие-то огромные блестящие двери, они чуть разошлись, и хлынула лава адского пламени, грозя пожечь зал, что твоя «Гибель Помпеи». Дым и гарь покрыли зрителей. Вспыхнули прожектора. Сергей тревожно завертел головой. Никто в зале не шелохнулся и даже не посмел кашлянуть.

Рядом с Юреневым сидел известный критик Т. Известен он был больше всего тем, что когда покупал машину, то поставил дополнительные «дворники» внутри, поскольку так привык всё и вся оплевывать, что потом уже не мог удержаться и наедине с самим собой. Когда гарь осела, Т. открыл блокнот, вынул ручку с фонариком и законспектировал: «“Сталевары”. Ретро. Популизм. Заказ коммуняк».

Сергей, скосив взгляд в критический блокнот, зашептал: «“Сталевары”? Ты же сказала, ”Анна Каренина”?! Как же?!» – «Будет, будет, – успокоила я его, – это же театр!»

Тут стальные двери еще несколько раздвинулись и в просвете забегали люди в белых халатах, в руках у всех были эмалированные тазы для варки варенья на даче, из тазов время от времени вываливались окровавленные куски мяса. Можно было разглядеть даже целую женскую ногу, истекающую кровью и одетую при том в изящную туфельку. Выскочил главный хирург со скальпелем в руках и с большой иглой с суровой ниткой.

– Франкенштейна, что ли, шить будут? – с тоской спросил Сергей.

– Это Анну Каренину подобрали с рельсов и понесли в операционную, она не погибла.

– Как же так? – завертелся Сергей и с тревогой стал оглядывать зал, не проявлявший ни малейшего беспокойства по поводу происходящего. – Роман этим и кончается, бросилась под поезд!

– Бросилась, но не погибла, смотри!

Стальные двери отъехали, грохот стих, и хирург выкатил на авансцену инвалидную коляску, в которой сидела пухлая девушка с искусственным большим глазом, украшенным бриллиантом; бриллиант светился, как зеркальце во лбу отоларинголога. Виденная нами нога была умыта и прикреплена к туловищу изящными фигурными скобами. Протезы рук были украшены кольцами и многочисленными браслетами. Это была Анна Каренина. Рядом с ней в такой же инвалидной коляске лежал некто совершенно парализованный, но в белоснежном фраке и лаковых башмаках. Анна Каренина рассказала зрителям, что это Вронский после неудавшегося самоубийства (не того, что описано в романе, а другого – он стрелялся еще раз после того, как Анна попала под поезд, и так и не успел узнать, что ее в какой-то мере спасут). Вронский – овощ. Ну и что! В Анне проснулась жажда жизни, и она захотела соединиться в порыве страсти со своим любовником. Это практически невозможно. Вронский, как уже говорилось, овощ, у Анны – протезы рук, глаза и одной ноги. Колеса разъезжаются, коляски отлетают друг от друга, Анна вываливается из кресла, сверкая бриллиантами и, дав фору Маресьеву, подползает к Алексису и целует его, обдирая ему лицо искусственным глазом.

Критик Т. строчит в блокнот: «Только человек, обладающий эстетической глухотой, может предаваться любви с женщиной без рук и без ног. Я бы ни за что не стал так делать». Критик Т. похож на поставленные друг на друга три шарика навоза, скатанные священными жуками скарабеями; он преподает в театральном институте сценическую речь, произнося твердо только одну букву русского алфавита – мягкий знак. Критика все боятся, потому что он знает магическое слово «темпоритм» и знает, кто спросил «Любите ли вы театр?»

Звучит музыка Шнитке. Юренев откинулся в кресле и зажмурился.

Когда он открыл глаза, то увидел купе поезда, мчащегося в бесконечность. В нем, то припадая к окну, то кидаясь на лавку, тревожно метался буйный бородатый человек.

– Смотри, это Рогожин, – закричал Юренев, – я его узнал! Они перепутали спектакли!

Мужик в тулупе, дико вращая глазами, выскочил на перрон. Из-за кулис выкатилась к нему коляска с той же Анной Карениной.

– Анна, я Лёвин, – зарычал бородатый. – Нам дали еще один шанс: раз ты выжила, то будь же моей! 

Он легко стащил Анну на пол, распахнул тулуп, и они предались любви. К ним поспешил какой-то маленький, в очках, с огромными накладными ушами, похожими на гигантских бабочек.

– Дежавю, – стонал в голос Юренев.– Я видел эти уши, я помню даже, как его звали. Детский фильм. Я помню!

Маленький кинулся к Анне:

– Анна, это я – твой законный муж Алексей.

– Вронский, – встрепенулась Анна, – разве мы повенчались?

– Я – Каренин, нас с Вронским зовут одинаково – Алексеями, чтобы тебе было легче.

– Я – твоя, – отозвалась Анна, накрываемая волнами тулупа.

Критик Т. записал в блокнот: «Изобретение паровоза прошло железными рельсами по душе русской женщины, раздавив в ней все чистое и святое, чего лишена цивилизация и о чем начисто забыли создатели, с позволения сказать, спектакля».

– В каком действии придет опять поезд? Есть у тебя расписание? – Юренев ощупывал подлокотники, словно ища на них кнопку для того, чтобы катапультироваться.

В зал спустился контролер и стал продавать желающим перронные билетики. Имея такой билетик, можно было подойти и потрогать Анну руками. Юренев категорически отказался трогать и, воспользовавшись перронной суетой, выскочил из зала, волоча меня за собой, в тот момент, когда адское пламя вновь приветствовало прибытие паровоза, а рабочие выкатили на сцену несколько токарных станков.

– Сердишься на меня? – спросила я покорно.

– Спасибо тебе, спасибо, – взволнованно откликнулся Юренев, – десять лет в театр не ходил, но временами мучился, сомневался, думал, может быть, и надо пойти, а теперь, благодаря тебе, все сомнения рассеялись, и радостно стало на душе, и последние десять лет перестали казаться безумием.