Когда я зашел к Оголтелову, он взглянул на меня и ахнул.

– Что с тобой?

– Беда, брат!

Он вскочил с дивана, на котором лежал, и побежал ко мне.

– Ты меня пугаешь! Что случилось?

– Положение Думы шаткое.

Оголтелов лег опять на диван, заложив руки за голову, и задумчиво сказал:

– Тебе не случалось замечать, что иногда встречаешься с человеком, даже дружишь с ним и – ничего не замечаешь. Но вдруг мелькнет в нем какой-нибудь микроскопический зигзаг – и сразу осветит его: эге, думаешь… Да ведь ты, братец, дурак!

– Мне не случалось замечать, – ответил я после некоторого размышления. – А тебе… случалось?

– Да вот хоть сейчас.

– Оголтелов! – сказал я. – Я не дурак, но мне больно, что осуществление гражданских свобод все отодвигается и отодвигается.

– И очень больно?

– Чрезвычайно!

– Ты извини, что я без жилета!

– Это ты к чему?

– Тебе очень важно, чтобы жилет, в который ты сейчас не прочь заплакать, был бы на ком-нибудь надет? Если это не принципиально, достань в шкафу любой из жилетов и плачь в него.

Я печально смотрел в угол.

– И законы о печати отсрочены, потому что не решен вопрос о чрезвычайном положении… А чрезвычайное положение не может решиться без урегулирования законов о печати. И никаких нашему гражданину нет гражданских свобод.

– Они ему не нужны, – лениво улыбнулся Оголтелов.

– Тт… то есть… кккак… не нужны?!

– Да так. Ну посуди сам – ведь ты человек, в сущности, неглупый – куда нашему человеку гражданские свободы?

– Да что же он, не человек, что ли?

– Конечно, не человек.

– А кто же он?

– Он?.. – Оголтелов встал с дивана и принялся одеваться. – Если ты свободен, пойдем прогуляемся. На улице я тебе покажу нашего человека.

Мы вышли на улицу, и Оголтелов, взяв меня под руку, подошел к одинокому извозчику.

– Эй, ты!

– Пожалуйте-с!

– Нет, не пожалуйте… А что это у тебя на руках?

– Рукавицы, – ответил оторопевший извозчик.

– Рукавицы? Ах ты мерзавец! В участок хочешь? В Сибири сгною тебя, подлеца! Брось рукавицы!

– Ваше благородие! Нешто ж можно… Опять же хозяйская вещь…

– Брось рукавицы! – истерически закричал Оголтелов. – Тебе говорю – брось! Какой твой номер? Вот мы его сейчас запишем! Ты, негодяй, не знаешь этого, что ли?

Оголтелов пошарил в карманах и вынул счет от прачки.

– Вот. Не читал? Насидишься ты у меня в тюрьме!

Извозчик, путаясь в армяке, торопливо и неуклюже слез с козел, стащил с головы шапку и стал на колени.

– Батюшка! Не погуби… Чичас брошу, чтоб им пусто было.

– То-то. Учить вас, дураков, нужно. Пойдем, брат.

Оголтелов взял меня под руку и зашагал дальше.

– Видал?

– Слушай… Ты берешь безграмотного, глупого извозчика и строишь на этом…

– Хорошо! Я возьму грамотного, неглупого, не извозчика. Эй, молодой человек!

Мимо нас проходил какой-то господин в котелке и золотом пенсне.

– Молодой человек!

– Что вам угодно? – удивленно спросил прохожий, останавливаясь.

– Это вы сейчас узнаете. Не будете ли вы так добры пожаловать под вот эти ворота? На одну минутку.

– Что вам нужно? Отстаньте, я вас не знаю! 

– Не знаете? – ядовито засмеялся Оголтелов. – Удивительно! Эй, дворник! Вот этого господина… Позвольте! Вы не вырывайтесь – вам же хуже будет…

– По какому праву вы… – возмущенно начал прохожий, вырываясь.

– Это вы узнаете там, куда я вас предоставлю после результата обыска. Позвольте вас обыскать… Эй, дворник! Что же ты, осел, стоишь, открыв рот. Помоги мне.

Оголтелов толкнул дворника в грудь, ввел прохожего в арку и внушительно сказал:

– Если при вас ничего подозрительного нет, я вас отпущу. Поднимите руки… Вот так. Это что, паспорт? Ага! Позвольте… жилетный карман. Благодарю вас! Извините, что обеспокоил. Можете идти.

Прохожий испуганно огляделся, застегнулся и быстро зашагал от нас.

– Эй! – закричал ему Оголтелов. – Может быть, вы хотите жаловаться? Может, вы считаете меня не имеющим права так поступать? Вы скажите… Желаете жаловаться?

– Не-ет, – донесся из темноты несмелый голос. – Я ничего не имею…

Оголтелов погрозил дворнику пальцем, взял меня под руку и, отведя в сторону, спросил:

– Нет ли тут поблизости какого-нибудь общественного учреждения: церкви, почты или театра?

– Вот, в следующем доме почтовое отделение. А что?

Оголтелов вынул из кармана какую-то большую бумагу и развернул ее.

– Смотри… Видишь – плакат! Самая магическая штука для нашего человека. Всего четыре слова: «Вход посторонним строго запрещен». Смотри.

Оголтелов прицепил бумагу к дверям почтовой конторы и отвел меня в сторону.

– Смотри!

Изредка по улице деловито пробегали прохожие. Они добегали до дверей почты, хватались за дверную ручку, но тотчас отдергивали руку и, потоптавшись у дверей, уходили медленными, нерешительными шагами.

Один чиновник, с телеграммой в руке, стоял у дверей минуты три, очевидно, размышляя про себя: постороннее он лицо или нет?

Решив, что постороннее, почесался, махнул рукой и пошел обратно. Я не выдержал:

– Послушайте! – закричал я, догоняя его. – Почему вы не вошли в контору?

– Да там надпись: посторонним нельзя.

– Так ведь это же общественное учреждение! Разве может кто-нибудь, ни с того ни с сего, запретить вход на почту?

Он призадумался.

– Бог его знает. А вдруг может.

Я разозлился.

– Осел вы этакий! Как вы смеете разговаривать со мной, держа руки в карманах? Знаете, кто я такой? Почему в калошах? Демократии захотелось! Я вам покажу демократию! Вон из этого города! Чтобы духу вашего не было!..

В голосе моем дрожали слезы.

Невдалеке стоял Оголтелов и, держась за бока, хохотал.

(1910 год, журнал «Сатирикон)

Публикация Валентина Крапивы