Григорий Горин: Автобиография

Соло на бис!

Насколько мне не изменяет память, я родился в Москве 12 марта 1940 года ровно в двенадцать часов дня. Именно в полдень по радио начали передавать правительственное сообщение о заключении мира в войне с Финляндией. Это известие вызвало, естественно, огромную радость в родовой палате. Акушерки и врачи возликовали и некоторые даже бросились танцевать. Роженицы, у которых мужья были в армии, позабыв про боль, смеялись и аплодировали. 

И тут появился я. И отчаянно стал кричать... 

Не скажу, что помню эту сцену в деталях, но то странное чувство, когда ты орешь, а вокруг все смеются, вошло в подсознание и, думаю, в какой-то мере определило мою судьбу... 

Писать я начал очень рано. 

Читать – несколько позже. Это, к сожалению, пагубно отразилось на моем творческом воображении. Уже в семь лет я насочинял массу стихов, но не про то, что видел вокруг, скажем, в коммунальной квартире, где жила наша семья, а в основном про то, что слышал по радио. Радио в нашей квартире не затихало. По радио шла холодная война с империалистами, в которую я немедленно включился, обрушившись стихами на Чан Кайши, Ли Сынмана, Аденауэра, Де Голля и прочих абсолютно неизвестных мне политических деятелей. Нормальные дети играли в казаков-разбойников или боролись во сне со Змеем Горынычем. Я же вызывал на смертный бой НАТО и Уолл-стрит!.. 

Воротилы Уолл-стрита,
Ваша карта будет бита! 
Мы, народы всей Земли, 
Приговор вам свой произнесли!.. 

– и т. д. Почему я считал именно себя «народами всей Земли», даже и не знаю. 

Но угроза подействовала! 

Стихи политически грамотного вундеркинда стали печатать в газетах. 

В девять лет меня привели к Самуилу Яковлевичу Маршаку. 

Старый добрый поэт слушал мои стихи с улыбкой, иногда качал головой и повторял: «О Господи, Господи!..» 

Это почему-то воспринималось мною как похвала. 

– Ему стоит писать дальше? – спросила руководительница литературного кружка, которая и привела меня к поэту. 

– Обязательно! – сказал Маршак. – Мальчик поразительно улавливает все штампы нашей пропаганды. Это ему пригодится. Если поумнеет, станет сатириком! – и, вздохнув, добавил: – Впрочем, если станет сатириком, то, значит, поумнеет не до конца... 

Так определился мой литературный жанр. 

К четырнадцати годам, убедившись в незыблемости империализма, я порвал с международной тематикой и перешел к внутренним проблемам. Стал писать фельетоны, сценки, рассказы на школьные темы. В восьмом классе, после исполнения на вечере куплетов о хулиганах, меня здорово отлупили... 

Это и был мой первый настоящий успех на выбранном пути. И позже бывали удачи – закрывали мои спектакли, запрещали фильмы, но вот о такой живой и непосредственной реакции на меткие остроты приходилось только мечтать... 

Заканчивая школу, я твердо решил, что стану писателем. Поэтому поступил в медицинский институт. 

Это было особое высшее учебное заведение, где учили не только наукам, но и премудростям жизни. 

Сегодня только ленивый не ругает нашу медицину. Я же остаюсь при убеждении, что советский врач был и остается самым уникальным специалистом в мире, ибо только он умел лечить, не имея лекарств, оперировать без инструментов, протезировать без материалов... 

Поставить бы в такие условия выпускников Бостонского и Калифорнийского университетов, хотел бы я на них посмотреть... Как бы они справились с нашими многоразовыми шприцами и одноразовыми градусниками... 

То, что за рубежом пробовали лишь на мышах, мы проверяли на себе! 

И как, например, мне забыть нашего заведующего кафедрой акушерства профессора Жмакина, который ставил перед студентами на экзаменах такие задачи: 

– Представьте, коллега, вы дежурите в приемном отделении. Привезли женщину. Восемь месяцев беременности. Начались схватки... Воды отошли... Свет погас... Акушерка побежала за монтером... Давление падает... Сестра-хозяйка потеряла ключи от процедурной... Заведующего вызвали в райком на совещание... Вы – главный! Что будете делать, коллега? Включаем секундомер... Разчетыре... Женщина кричит! Думайте! Пятьсемь... Думайте! Все! Женщина умерла! Вы – в тюрьме! Освободитесь – приходите на переэкзаменовку!.. 

Тогда нам это казалось иезуитством. Потом, на практике, убедились, что жизнь ставит задачки и потрудней, и сделали для себя главный вывод: не бывает бесплатной медицины! За все медик и пациент поровну платят своими нервами и здоровьем... 

Учась в институте, а позже работая врачом скорой помощи в Москве, я продолжал писать рассказы, фельетоны, монологи, сценки. Одним словом, стал тем, что у нас называется «писатель-сатирик». 

(Один американский исследователь справедливо заметил, что советский сатирик был самым изобретательным в мире, поскольку только он, имея всего две-три разрешенные властями темы для творчества, был способен сочинять бесчисленное количество вариантов.) 

 

К началу семидесятых годов у меня вышло уже несколько книг рассказов и пьес, я был принят в Союз писателей и решил проститься с работой в скорой помощи. 

Антон Павлович Чехов писал: 

«Медицина – моя жена. Литература – моя любовница». Я тоже долго метался между этими двумя дамами сердца, пока не возникли новые увлечения мужского и среднего рода – Театр и Кино! 

Эта компания завладела мной полностью, не оставляя времени ни на рассказы, ни на то, чтобы лечить других, ни на то, чтобы лечиться самому... 

Начинались так называемые «застойные времена». Я беру эти слова в кавычки, потому что в искусстве застоя вообще не бывает. Живая идея всегда пробивалась к жизни, как трава из-под асфальта... 

Поэтому настоящие прозаики писали «в стол», кинематографисты клали готовые фильмы «на полки», художники развешивали свои картины на кухнях... 

Театру, может быть, было труднее всего. Ему нужен был зритель, и не будущий, а современник! И говорить хотелось в полный голос, не спотыкаясь о бесконечные запреты... 

Я решил помочь зрительской фантазии. Стал сочинять пьесы-притчи, основанные на исторических и литературных легендах. Первая из них называлась «...Забыть Герострата!» Древний греческий город Эфес, сожженный храм, беспородный хам, рвущийся к власти... Мне казалось, думающие люди меня поймут. 

Пьеса имела успех. Люди все поняли. Цензоры тоже. 

Работник Министерства культуры с выразительной фамилией Калдобин задал мне уникальный по изобретательности вопрос: 

– Григорий Израилевич, сказал он мне, – вы же русский писатель? Так?! А зачем же вы тогда про греков пишете, а? 

Я не нашелся, что сказать в ответ. Да и как можно было объяснить этому убогому чиновнику, что кроме его учреждения существует иное пространство, имя которому – Вселенная, и кроме его календарика с красными датами существует иное время, имя которому – Вечность. И если жить по этому летоисчислению, то получается, что все люди – и жившие, и живущие, и готовящиеся к жизни, современники. 

И тогда фламандский шут Тиль Уленшпигель становится понятен своим московским сверстникам и призывает их к свободе, немецкий барон Мюнхгаузен учит русских людей ненавидеть ложь, а английский сатирик Джонатан Свифт – иронии и сарказму... 

Я перечислил спектакли и фильмы, которые мы делали вместе с режиссером Марком Захаровым. А еще были пьесы, поставленные в Театре сатиры Андреем Мироновым... И фильм «О бедном гусаре замолвите слово», снятый вместе с Эльдаром Рязановым... 

Короче, в застойные годы мне лично азартно и интересно работалось. Было много трудностей и препятствий, но сегодня как-то и не хочется о них вспоминать. Может, для сатирика необходимы нажим и запреты, чтобы совершенствовать форму сопротивления? 

А может, это время вспоминается так радостно потому, что я был просто моложе и наивней?.. 

Перестройка круто изменила нашу жизнь. 

Глоток свободы!.. Еще глоток! Еще! Мы упивались свободой! В России всегда пьют до одурения, забывая, что наступает похмелье... 

Через несколько лет мы проснулись и протрезвели неизвестно в какой стране, неизвестно в какой исторической эпохе. 

Одни говорят, что у нас «ранний капитализм», другие – «поздний феодализм». Третьи предпочитают термин «постсоциалистический маразм». 

Трудно со всеми не согласиться! 

Вообще, трудностей прибавилось всем, включая тех, кто занимается искусством. Искусство всегда требовало жертв или, по крайней мере, пожертвований... А где их взять в огромной, распавшейся державе?.. 

Впрочем, жалобы надоели! 

Хорошо сказал поэт, мой ровесник: 

Времена не выбирают. 
В них живут и умирают. 
Большей пошлости на свете 
Нет – на времена пенять. 
Будто можно те на эти, 
Как перчатки, поменять. 

 

И поскольку время поменять нельзя, можно поменять свое отношение к нему. 

И не впадать в отчаяние. Что я и пытаюсь делать, сочиняя новые пьесы, выпуская новые книги, – то есть по мере сил работаю над продолжением собственной автобиографии...

1997 год.

 

Фонтан рубрик

«Одесский банк юмора» Новый одесский рассказ Под сенью струй Соло на бис! Фонтанчик

«эФка» от Леонида Левицкого

fontan-ef-sport.jpg

Книжный киоск «Фонтана»