Влас Дорошевич. Одесситы справедливо могут сказать о нем: «Наш человек!» Не только потому, что многие годы он проработал в дореволюционном «Одесском листке», но потому, что его юмор, даже в компании маститых Бухова и Аверченко, ни с каким другим не спутаешь. 

Почему вдруг вспомнилось о Дорошевиче? В одном очень старом сборнике вдруг попался на глаза его рассказ «Вильгельм Телль». Просто поразительно: как мало меняются нравы. Прочтите и убедитесь – борьба за свободу и демократию что в конце девятнадцатого века (когда писался рассказ), что в начале двадцать первого (когда имеете шанс его прочесть вы) заканчивается практически одним. Это даже смешно... Вот и смейтесь, искренне взгрустнув! – призывает Влас Дорошевич. Нет, лучше взгрустнем, искренне смеясь! – предлагает «Фонтан».

Мы с беатенбергским пастором сидели на Амисбюле и пили молоко. Был тот час, когда душа человека расположена к размышлениям и мечте. Словно карнавал, звеня огромными звонками, медленно и величественно возвращалось стадо палевых эмментальских коров.

– И подумать только, – тихо сказал я, – что эти люди, которые только и думают, как бы разбавить молоко водой, – потомки тех, кто, как львы, дрались и умирали за свободу. Быть может, фрейлейн, которая только что плеснула нам теплой воды в парное молоко, – пра-пра-правнучка самого Вильгельма Телля! Вильгельм Телль! Как актера, мы знаем его только в героической роли. Суровым стрелком, целящимся в яблоко на голове родного сына. Пускающим стрелу в деспота Гесслера. А за кулисами? Как он жил потом? Как умер? Что с ним сталось?

– Предания сохранили нам все подробности дальнейшей жизни Вильгельма! – отвечал пастор.

– Да?

– Да. Стрелок кончил довольно печально. Вначале это был ряд беспрерывных оваций. Вильгельма Телля встречали везде не иначе как с колокольным звоном. Женщины целовали ему руки, девушки украшали его венками из альпенроз и эдельвейсов, мужчины носили на руках. Ему не приходилось совсем ходить пешком. Его так и носили из деревни в деревню на руках. Так что стрелок даже сильно потолстел и ожирел. Свобода была достигнута!

Но мало-помалу начинало рождаться недовольство. Первыми стали роптать шляпных дел мастера.

– Конечно, при желании про всякого человека можно наговорить много дурного. Но Гесслер был все-таки хороший заказчик. Не только сам носил хорошие шляпы, но даже надевал их на палки. Это могло не нравиться некоторым свободолюбивым господам в скверных шляпчонках, – но мы, по крайней мере, имели заказы, работу, кусок хлеба. Конечно, где же там думать о каких-то рабочих господину Вильгельму Теллю. Его дело – по горам ходить, орлов стрелять, а не работать! Он в жизнь свою палец о палец не ударил. Откуда же ему знать душу рабочего человека? Что ему простой рабочий народ? Тьфу!

За цехом шляпочников пошел цех перчаточников, седельников, оружейников.

– Поздравляем со свободой!

– С голодом точно так же!

– Бароны любили хорошее оружие! Бароны ценили! Бароны платили!

Вильгельма Телля обвинили в отсутствии патриотизма.

– Патриоты так не поступают. Истинный патриот заботится, чтобы торговля, промышленность процветали в его отечестве. Да! А не гонит благодетелей, которые дают заказы, работу, хлеб! Так может поступать только враг народа!

Вильгельму Теллю приходилось опасаться выходить вечером из дома. Безработные обещались сломать ребра «господину стрелку».

– Вечером-то, брат, в цель не постреляешь!

Недовольство ширилось и росло. Кто-то задал вопрос:

– В чем же, собственно, подвиг-то Вильгельма Телля?

И все, в один голос, ответили:

– Да ни в чем!

– В том, что он не поклонился шляпе Гесслера?

– Глупо!

– Позвольте, господа, это надо разобрать! Недостаточно еще кричать: «Гесслер был тиран!» Что он сделал? Повесил шляпу на кол и приказал, чтоб ей все кланялись! Кажется, требование небольшое! Я не скажу, конечно, чтобы требование было особенно умно. Но швейцарский народ всегда был рассудителен. От меня требуют, чтобы я кланялся шляпе... Извольте!... Если это вам может доставить удовольствие... Беды от этого никому никакой не будет... Я не стану из-за таких пустяков поднимать истории... Я поклонюсь. Вы кланялись, Иоганн?

– Разумеется, кланялся. Потом дома мы всегда по этому поводу много смеялись над Гесслером.

– И мы дома смеялись!

– И мы!

– И я кланялся! Слава Богу, не гвоздями шляпа к голове прибита, чтоб неприятности наживать и для себя, и для других!

– Что ж, выходит, все мы негодяи? Хуже Вильгельма Телля, что кланялись? И я негодяй, и ты, Иоганн, и ты, Готфрид, – все выходим дрянь? Один Вильгельм Телль хорош?

Все горожане, кланявшиеся шляпе наместника, чувствовали себя оскорбленными поступком Вильгельма Телля.

– Какой выискался! Один благородный человек во всей стране!

– Выскочка! Зазнавшийся хам! 

Юристы заметили:

– И к тому же, позвольте! Это был закон! Законно изданный! Законной властью! Можно любить свободу, кто против этого говорит. Но раз закон существует – его нужно прежде всего уважать.

– Вот, вот! Свободный человек чтит закон!

– Именно! И тот, кто его нарушает, – враг общества, государства, народа, порядка, самой свободы. Преступник! Изменник!

Некоторые практичные люди пробовали возражать:

– Будем судить по результатам. Однако из этого родилась швейцарская свобода!

Но еще более практичные люди возражали им:

– Да, разумеется, хорошо, что это так кончилось. Нам удалось победить. А если бы кончилось иначе? Как же так? Из-за какого-то вздора, из-за глупого самолюбия подвергать опасности всю страну, весь народ! 

Самые солидные люди, занимавшие теперь высшие должности в кантонах, решили, что самый разговор о Вильгельме Телле есть «оскорбление добрых нравов».

– Что сделал этот человек? Убил Гесслера. Убийство всегда убийство. И кричать: «Вильгельм Телль! Вильгельм Телль!» – не есть ли это восхваление преступления?

Дамы считали неприличным, если при них произносили это имя.

– Позвольте! Он был арестован, этот господин?

– Был.

– Бежал?

– Бежал.

– Ну, значит, он беглый арестант, и больше ничего. И, извините, я о беглых арестантах говорить в своей гостиной не позволю!

Священники по воскресеньям произносили проповеди против Вильгельма Телля.

– Какой добрый отец, – восклицал священник, – какой добрый отец рискнет, для спасения своей жизни, жизнью своего ребенка, своего единственного дитяти?!

И с удовольствием слушал ропот повергнутых в ужас прихожан:

– Ни один... ни один...

– Не пожертвует ли, наоборот, всякий добрый отец своей собственной жизнью за свою кровь и плоть, за своего ребенка?!

– Пожертвует! Пожертвует! Всякий пожертвует!

– И кто же, возлюбленные чада мои, прославляется, бесстыдно носится на руках, бессмысленно украшается чистыми, как горный снег, эдельвейсами, – кто? Отец жестоковыйный, чудовище без сердца и души, зверь, стрелявший в яблоко на голове своего невинного малютки!

Рыданья женщин и сдержанный ропот негодования мужчин прерывали проповедника.

И все выходили из церкви с христианской мыслью:

– Негодяй!

Авантюрист, зверь, жестокий отец, выродок, трус, враг народа – Вильгельм Телль должен был жить в ледниках, на вершинах гор.

Внизу, в долинах, его ждал плохой народный прием.

– Попадись только, продажная душа! Этаким бесчестием покрыть всю Швейцарию!

Он сползал с гор потихоньку, только чтобы продать набитую дичь. Есть-то ведь надо!

Вы знаете, что он был хороший стрелок. И кормился довольно сносно, охотясь и продавая горожанам дичь, – пока добрые граждане не распустили про него слух, что он продает мерзлых галок за битых рябчиков.

Это окончательно отвратило от знаменитого стрелка народные симпатии.

Конец его, как я уже вам говорил, был печален.

Лишившись заработков, он завел тир и ездил по ярмаркам.

– Тир для стрельбы Вильгельма Телля. 

Он надеялся, что фирма привлечет публику. Но ошибся в расчете. 

Никто не шел.

Вы понимаете! Стрелять в присутствии Вильгельма Телля! Ну кто же решится?

Он жил недолго. Умер скоро, истощенный пережитыми волнениями, опасностями, лазаньем по горам, насмерть простуженный в ледниках.

Священник сказал над ним надгробную речь:

– Он был плохим отцом, дурным швейцарцем, заносчивым человеком, мятежником, убийцей и беглым каторжником. Но он умер, и, по христианству, постараемся забыть ему и о нем.

– Таков был конец Вильгельма Телля, милостивый государь, – закончил пастор. – Повар готовит соусы для других. Сам он их не ест. То же и в деле свободы.

Публикацию подготовил
Валентин Крапива