Сегодня в нашей рубрике – писатель Венедикт Ерофеев, автор знаменитой поэмы «Москва – Петушки». Книги столь же грустной и трагичной, сколь и безоглядно-веселой и невероятно смешной.

...Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар – кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет – «превратно» бы еще ничего! – но именно строго наоборот, то есть совершенно по-свин­ски, то есть антиномично.

Я много мог бы рассказать по этому предмету, но если я буду рассказывать все – я растяну до самых Петушков. А лучше я не буду рассказывать все, а только один-единственный случай, потому что он самый свежий: о том, как неделю тому назад меня сняли с бригадир­ского поста за «внедрение порочной системы ин­диви­ду­альных графиков». Все наше московское управление со­трясается от ужаса, стоит им вспомнить об этих графиках. А чего же тут ужасного, казалось бы!

...Итак, неделю тому назад ме­ня скинули с бригадирства, а пять недель тому назад – назначили. За четыре недели, са­ми понима­ете, крутых перемен не введешь, да я и не вводил никаких крутых перемен, а если кому показалось, что я вводил, так поперли меня все-таки не за крутые перемены.

Дело началось проще. До меня наш производственный процесс выглядел следующим образом: с утра мы садились и играли в сику, на деньги (вы умеете играть в сику?). Так, потом вставали, раз­матывали барабан с кабелем и кабель укладывали под землю. А потом – известное дело: садились, и каждый по-своему убивал свой досуг, ведь все-таки у каждого своя мечта и свой темпера­мент: один – вермут пил, другой, кто попроще – одеколон «Све­жесть», а кто с претензией – пил коньяк в международном порту Шереметьево. И ложились спать.

А наутро так: сначала садились и пили вермут. Потом вставали и вчерашний кабель вытаскивали из-под зе­мли и вы­брасывали, потому что он уже весь мокрый был, конечно. А потом – что же? – потом садились играть в сику, на деньги. Так и ложи­лись спать, не доиграв.

Рано утром уже будили друг друга: «Леха! Вставай в сику иг­рать!», «Стасик, вставай доигрывать вчерашнюю сику!» Вставали, доигрывали в сику. А потом – ни свет ни заря, ни «Свежести» не попив, ни вермуту, хватали барабан с кабелем и начинали его разматывать, чтобы он до завтра отмок и пришел в негодность. А уж потом – каждый за свой досуг, потому что у каждого свои идеалы, и так все сначала.

Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого преде­ла. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику, другой – пили вермут, на третий день опять в сику, на четвертый – опять вермут. А тот, кто с интеллектом, – тот и вовсе пропал в аэро­порту Шереметьево: сидел и коньяк пил. Барабана мы, конечно, и пальцем не трогали, – да если бы я и предложил барабан тро­нуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били бы меня ку­лаками по лицу, ну а потом разошлись бы: кто в сику играть, на деньги, кто вермут пить, а кто «Свежесть».

И до времени все шло превосходно: мы им туда раз в месяц посы­лали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязу­емся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро!

О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сла­дость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего на­рода – время от открытия и до закрытия магазинов!

Отбросив стыд и дальние за­боты, мы жили исключительно духов­ной жизнью. Я расширял им кругозор по ме­ре сил, и им очень нравилось, когда я им его расширял: особенно во всем, что касает­ся Израиля и арабов. Тут они были в совершенном восторге – в восторге от Израиля, в восторге от арабов, и от Голанских высот в особенности. А Абба Эбан и Моше Даян с языка у них не сходи­ли. Приходят они утром с блядок, например, и один у другого спрашивает: «Ну как? Нинка из тринадцатой комнаты даян эбан?» А тот отвечает с самодовольною усме­ш­кою: «Куда же она, падла, денет­ся? Конечно, даян!»

А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Алек­санд­ра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плеча, и неозаренные туманы, и розовые баш­ни в дымных ризах, – там в центре поэмы лирический персонаж, уво­лен­ный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им: «Очень своевременная книга, – сказал, – вы прочтете ее с большой поль­зой для себя». Что ж? они прочли. Но во­преки всему, она на них сказалась удручающе: во всех магазинах враз пропала вся «Све­жесть». Непонятно почему, но си­ка была забыта, вермут был забыт, международный аэропорт Шереметьево был забыт, – и вос­тор­же­ствовала «Свежесть», все пили только «Свежесть».

О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в житни­цы! О, краше Соломона одетые полевые лилии! – Они выпили всю «Свежесть» от станции Долгопрудная до ме­ждународного аэро­порта Шереметьево!

И вот тут-то меня озарило: да ты просто бестолочь, Веничка, ты круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что Господь Бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, маленький принц. Где же твоя забота о судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов, в потемки душ этих пара­зитов? Диалектика сердца этих четверых мудаков – известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б понятнее, что общего у «Соловьиного са­да» со «Свежестью» и почему «Соловьиный сад» не сумел ужиться ни с сикой, ни с вермутом, тогда как с ними пре­красно уживались и Моше Да­ян, и Абба Эбан!..

И вот тогда-то я ввел свои пресловутые «индивидуальные гра­фики», за которые меня наконец и поперли...

Сказать ли вам, что это были за графики? Ну это очень просто: на веленевой бумаге, черной тушью, рисуются две оси – одна ось горизонтальная, другая вертикальная. На горизонтальной откла­дываются последовательно все рабочие дни истекшего месяца, а на вертикальной – количество выпитых граммов, в пересчете на чистый алкоголь. Учитывалось, конечно, только выпитое на про­из­водстве и до него, поскольку выпитое вечером – величина для всех более или менее постоянная и для серьезного исследовате­ля не может представить интереса.

Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с отчетом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой – столько-то и того-то. А я, черной тушью и на веленевой бумаге, изображаю все это красивою диаграммою. Вот, полюбуйтесь, например, это линия комсомольца Виктора Тотошкина:

А это Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный старый хрен:

А вот уж это – ваш покорный слуга, экс-бригадир мон­тажни­ков ПТУСа, автор поэмы «Москва – Петушки»:

Ведь правда, интересные ли­­нии? Даже для самого поверх­ност­ного взгляда – интересные? У одного – Гималаи, Тироль, бакин­ские промыслы или даже верх Кремлевской стены, которую я, впрочем, никогда не видел. У другого – предрассветный бриз на реке Каме, тихий всплеск и бисер фонарной ряби. У третьего – биение гордого сердца, песня о буревест­нике и девятый вал. И все это – если видеть только внешнюю форму линий.

А тому, кто пытлив (ну вот мне, например), эти линии вы­балты­вали все, что только можно выболтать о человеке и о человеческом сердце: все его качества, от сексуальных до деловых, все его ущербы, деловые и сексуальные. И степень его уравновешенности, и способность к предательству, и все тайны подсознательного, если только были эти тайны.

Душу каждого мудака я теперь рассматривал со вниманием, при­стально и в упор. Но не очень долго рассматривал: в один злосчаст­ный день у меня со стола исчезли все мои диа­граммы. Оказалось: эта старая шпала, Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., в тот день отсылал в управление наше новое соцобязательство, где все мы клялись по случаю предстоящего столетия быть в быту такими же, как на производстве, – и, сдуру ли или спьяну, он в тот же конверт вложил и мои индивидуальные графики.

Я, как только заметил пропажу, выпил и схватился за голову. А там, в управлении, тоже – получили пакет, схватились за голо­ву, выпили и в тот же день въехали на «москвиче» в расположение нашего участка. Что они обнаружили, вломившись к нам в кон­тору? Они ничего не обнаружили, кроме Лехи и Стасика: Леха дре­мал на полу, свернувшись клубочком, а Стасик блевал. В четверть часа все было решено – моя звезда, вспыхнувшая на четыре неде­ли, закатилась. Распятие свершилось – ровно через тридцать дней после вознесения. Один только месяц от моего Тулона до моей Елены. Короче, они меня разжаловали, а на место мое назначили Алексея Блиндяева, этого дряхлого придурка, члена КПСС с 1936 г. А он, тут же после назначения, проснулся на своем полу, попросил у них рупь – они ему рупь не дали. Стасик перестал блевать и тоже попросил рупь – они и ему не дали. Попили красного вина, сели в свой «москвич» и уехали обратно...