Судным днем я называл четверг. Именно по четвергам заседал товарищеский суд нашего ЖЭКа. И уже с утра, когда ко мне приставали на работе с какими-то делами, я говорил: «Не трогайте меня, я человек трудной судьбы, у меня сегодня – судный день». 

Товарищеский суд, кто не знает или не помнит, единоутробное детище эпохи коммуналок. Обычно в помещении жилконторы два раза в месяц бурно разбирались дела о самых разнообразных бытовых конфликтах. Кому-то плюнули в борщ, у кого-то украли в сортире любимый кружок от унитаза, на кого-то сбросили с балкона дохлую крысу. Все было по полной форме: судьи, свидетели защиты и обвинения, секретари, публика. Единственное – никто не говорил фразу: «Встать! Суд идет!», наверное, потому, что средний возраст судей и публики был за 70, и выполнять подобную команду лишний раз было непросто.

Приговаривал товарищеский суд обычно к общественному порицанию, но была и высшая мера наказания, типа расстрел, – штраф 10 рублей. «Вышку» давали редко и особо злостным рецидивистам. То есть один раз плюнуть в борщ – порицание, а раз десять – скорее всего, тоже не штраф, а строгое порицание. 

В суд на меня подала соседка по коммунальной квартире Марина Петровна Гурская. Невзлюбила она меня сразу: мы с женой и сыном попали к ней в соседи в результате размена квартиры моих родителей, и у меня – мальчишки оказалось на пять квадратных метров больше, чем у нее – ветерана труда. Чтобы вы представили себе, что это была за необыкновенная женщина, расскажу эпизод. Согласно решению первого товарищеского суда (а их, судов, было много) и в полном соответствии с законами того времени телефон из квартиры гражданки Гурской был вынесен в общий коридор для общего пользования. И вот раздается телефонный звонок. Женский голос представляется начальником отдела министерства связи, просит к телефону меня и говорит: 

– Только что от нас ушла ваша соседка. Она рассказала нам о своем больном сыне, инвалиде-муже, к тому же мать у нее была подпольщицей-партизанкой, и мы решили поставить ей и вам тоже отдельный телефон!

– Погодите, – опешил я, – а она показала вам какие-то справки, выписки, другие документы?

– Не-ет, – растерялась моя собеседница. 

Короче, эта «замечательно подлая баба» сумела так замылить мозги в министерстве, куда вообще не пускали посторонних, что выбила себе телефон за один визит, в то время как настоящие инвалиды войны тогда стояли в очереди десятилетиями. 

Я в те годы только начинал писать, а Марина Петровна писала уже давно. Для начала она написала на меня жалобы: участковому, в КГБ, в ОБХСС и по месту работы. Это сейчас забавно, а в начале 80-х, когда пришла повестка – явиться к следователю по особо важным делам майору такому-то, мне было не до смеха. Причем повестку я получил в пятницу, а вызывали меня на понедельник. И два выходных прошли в приятных воспоминаниях, какие криминальные поступки я совершил и что мне за это может быть. 

– Ну, Александр Ефимович, рассказывайте! – в кабинете сидели два следователя и пытливо смотрели на меня, как юннаты на бабочку.

– Что рассказывать? 

– А вот что, – и они показали мне письмо гражданки Гурской. Это был документ эпохи, по которому в 37-м меня бы расстреляли еще на входе. К примеру, самое безобидное обвинение состояло в том, что моя жена передает иностранным студентам в киевском университете государственные секреты, которые я добываю на работе. По счастью, работал я в то время инженером на заводе санитарной техники, и отечественные секреты в той области были открыты разведкам всего мира и без меня. Это понимали и следователи, но реагировать на сигнал были обязаны. Тем более на письме стояло: «Копия в ЦК КПУ и лично товарищу Щербицкому». 

– Ну и что мне делать?

И тут один из ментов спокойненько так говорит:

– Я таких дам знаю. Она будет писать дальше. Ей отрубишь правую руку – она напишет левой. Поэтому я вам советую – ее побить.

– Что? – ошалел я.

– Да, побить! Но легонько, без следов. А то она снимет побои, и вас посадят. 

– Побить женщину, да еще пожилую? Я?! 

– Я же говорю – чуть-чуть, чтобы боялась, иначе она вас доведет.

– Да вы что?! 

– Решайтесь, у вас нет другого выхода! 

Месяц я настраивался и мучительно думал, как и куда я могу к ней приложиться. Марина Петровна помогала мне чем могла. Однажды часа в два ночи вызвала милицию, заявив, что в доме посторонние, когда у меня ночевал приятель из Москвы. Затем, услышав, как я сказал жене, что у нас почти не крутится электросчетчик, и нужно позвать монтера, сыграла на опережение и вызвала инспектора энергонадзора, который явился тут же и с наслаждением впаял нам, как злостным расхитителям электроэнергии, огромный штраф, умножив суммарную мощность имеющихся в квартире электроприборов на 24 часа и 30 дней. И вот, когда в очередной раз Марина Петровна стала поливать меня, мою семью и закончила милым прилагательным «жидовский», я понял – сейчас или никогда. Я зажмурил глаза, и слегка (кто играл в футбол – тот поймет) не пыром, а щечкой дал ей пинок под зад, именуемый в детстве – под...ник. Марина Петровна взвизгнула и с перекошенным лицом шмыгнула в свою комнату. Я подошел к двери и прислушался. Два чувства боролись во мне: гордость, что я смог, и стыд, что я это сделал. В этот момент Гурская снова выскочила из комнаты с трехлитровой банкой варенья наперевес. Нас разделяло метра два. И тут эта дочь партизанки (кстати, это был дом 1904 года, и потом один из старожилов, переживших в нем оккупацию, рассказывал, что ее мама никакой подпольщицей и близко не была) размахнулась и бросила банку в меня. Но трехлитровая банка варенья – не лимонка, поэтому, едва взлетев, банка грохнулась недалеко от ее двери и разбилась, причудливо обрызгав стены, дверь и саму нападавшую. Одухотворенное гневом лицо Марины Петровны и ее голые ноги в тапочках мгновенно стали одного цвета – цвета моего любимого клубничного варенья. Это была полная сатисфакция. Я гордо удалился – снять с Марины Петровны можно было не побои, а только свисающие гроздья ягод. 

Эта банка всплыла позднее как один из пунктов обвинения в том самом товарищеском суде. Однако Марина Петровна просчиталась, хотя ее обвинения были небеспочвенны: мой малолетний сын разбил на кухне ее чашку, я случайно выстирал в тазу, в котором она варила варенье, свои носки, а жена, в ответ на укол веником в лицо, врезала ей по кумполу детской кастрюлькой. Несмотря на почтенный возраст мадам Гурской, симпатии судей склонялись к моей молодости, тем более мы были в полной несознанке. Зато, как доложила суду свидетельница, дворник Белонина, у моей соседки в доме давно была стойкая репутация скандалистки. Сообразив, к чему идет, гражданка Гурская стала злостно не являться на заседания суда. То есть пенсионеры со всего микрорайона сползались к 19 часам в ЖЭК, а Марина Петровна игнорировала. И вот, когда терпение лопнуло, председатель суда – глуховатый старик с орденскими планками на неизменном потертом пиджаке огласил приговор. Такого давно не слыхали в этом зале – вышка! Штраф 10 рублей! 

Так и не знаю, заплатила ли моя замечательная соседка этот червонец. Думаю – нет. Через некоторое время в результате нового обмена я покинул Марину Петровну. Но память о ней вылилась в этот рассказ, который я написал, чтобы воспеть ушедший от нас навсегда товарищеский суд – воистину самый гуманный и неподкупный суд в мире! А на женщин я с тех пор больше руку, а тем более, ногу не поднимал, слава богу, не было такой жизненной необходимости.