Сергей Петрович Бурыкин возвращался с похорон своего директора в подавленном настроении. Горько было вовсе не потому, что Сергей Петрович очень уж любил покойного, — он его как раз не любил, — горько было, что ему, Сергею Петровичу Бурыкину, не дали выступить на панихиде и сказать об усопшем, как и положено, несколько добрых слов.

Бурыкин не впервые провожал директоров в последний путь, и всегда ему предоставлялось слово. Он и в этот раз подготовился, составил текст речи, записался в список выступавших, но в тот самый момент, когда подошла его очередь и он даже сделал шаг к микрофону, председательствующий вдруг объявил:

— На этом траурный митинг разрешите считать закрытым!

У Сергея Петровича похолодело внутри от неожиданности. Он растерянно оглядел сослуживцев, как бы ища сочувствия, но все отводили глаза и делали скорбные лица. И хотя скорбь можно было бы отнести за счет печальности общего момента, но Бурыкин был человеком опытным и умел отделять общее от частного: он понял, что скорбят по нему.

А дальше события начали развиваться стремительно: в автобусе, где ехало все начальство, Бурыкину почему-то не хватило места, и пришлось трястись в грузовике; на кладбище его личный бурыкинский венок положили не в центре, а как-то сбоку и лентой вовнутрь; а в довершение всего его не пригласили на поминки. То есть именно не пригласили, а не забыли пригласить, поскольку он несколько раз попадался вдове на глаза, напоминая о своем присутствии…

Совершенно убитый горем, Сергей Петрович вернулся домой и рассказал о случившемся жене. Его жена, Зинаида Николаевна Бурыкина, не сразу поняла всю серьезность ситуации:

— Может, это случайно, Сережа, а?

— Случайно ничего у нас не бывает! — твердо сказал Бурыкин. — Нет! Это сигнал! Это дело рук Мостырина. Мостырин будет новым директором, вот он уже и начинает меня спихивать.

— Разве Мостырина назначат?

— А то кого ж?

— Говорят, Пахомова.

— Нет! — убежденно сказал Сергей Петрович. — Я сегодня за ними внимательно наблюдал, — все в пользу Мостырина. Он как-то веселей смотрел, первым в автобус сел, и когда директора выносили — в ногах находился спереди и справа, а Пaxoмов — только слева и сзади.

— Может, им так удобней нести?

— Дура ты, — вздохнул Сергей Петрович, — это шкаф носят, как удобней, а директора — как положено!

После этого Бурыкин долго сидел задумавшись и курил папиросу за папиросой. То ли от этого, то ли от размышлений заболело в груди. Бурыкин понял, что неизвестность и неопределенность его измучают. Тогда он решил позвонить Глазычеву, редактору многотиражки. Снял трубку, набрал номер и, услышав мужской голос, назвался.

— Кто? — не расслышал Глазычев.

— Бурыкин.

— Кто?

— Бурыкин! — и даже закричал по складам: — Бу-ры-кин!

— А! Ну, понял! Слушаю тебя, Сергей Петрович!

Такое начало разговора несколько сбило Бурыкина. Было не ясно: действительно ли плохая слышимость или положение настолько серьезно, что Глазычев даже не хочет с ним разговаривать. Поэтому Бурыкин стал изъясняться несколько путанно:

— Слушай, Глазычев, ты извини, что я домой. Я по вопросу похорон. Я — человек прямой и люблю, как говорится, точки над «и». Поэтому сразу и по существу: ты знаешь, что я в списке выступавших был записан? Был! Я речь приготовил. А слова мне не дали! Это как понимать: не оказано доверие или как?

Глазычев секунду обдумывал услышанное, потом спросил:

— Ты выпил, что ли, Петрович?

— Нет! — сказал Бурыкин. — Но я люблю в таких вопросах полную ясность. Ты там с начальством был, ты знаешь. Если кто-то копает против меня, то кто? Или это — общее мнение?

— Дождь это! — сказал Глазычев. — Дождик стал накрапывать. Вот и решили поджать митинг, чтоб, значит, не намокли люди. Так что против тебя, Бурыкин, небо! Сам Господь Бог, понимаешь? — и Глазычев засмеялся.

Этот смех не понравился Бурыкину. Он не любил шуток. Кроме того, в таких вопросах он был убежденным атеистом.

— По-нятно… — протянул Бурыкин. — Но если так, то давай, Глазычев, ошибку исправлять. Там все-таки весь наш коллектив присутствовал, подчиненные. Здесь явный подрыв авторитета. Будем исправлять ошибку…

— Как? — не понял Глазычев. — Что ты предлагаешь? Повторно захоронить, что ли?

— Зачем же так? — обиделся Бурыкин. — Не надо так со мной, товарищ Глазычев. У меня конкретное к тебе предложение. Ты завтра в газете отчет о похоронах напечатаешь?

— Ну?

— Вот! Укажи и меня среди выступавших.

— Как же это можно?

— Можно! — перебил Бурыкин. — Во-первых, многие не сразу и вспомнят, выступал я или нет. Во-вторых, это будет прямым разъяснением: мол, вот — человек был в списке, а если выбыл, то по техническим причинам. Люди у нас грамотные, все поймут правильно.

— Так!.. — сказал Глазычев и сделал паузу. — Так!.. Послушай, Сергей Петрович, у тебя время сейчас есть?

— Да, — сказал Бурыкин, — а что?

— Тогда иди к такой-то матери! — сказал Глазычев и швырнул трубку.

Бурыкин некоторое время слушал короткие гудки и размышлял. Разговор с Глазычевым подтвердил его опасения в том, что исключение из списка не было случайностью. Но, с другой стороны, тот факт, что Глазычев не перешел с ним на официальный язык, а просто по-свойски, с шуткой, послал его к матери, давал надежду, что еще не все потеряно. Поэтому через некоторое время он снова набрал номер Глазычева и стал объяснять необходимость и важность упоминания его фамилии.

— Товарищ Бурыкин! — сухо прервал его Глазычев. — Фальсификацией заниматься не будем! Наша газета отражает факты, понятно? Кто выступал — тот выступал, а кто нет — извините!

— Но ведь это несправедливо! — не сдавался Бурыкин. — У меня и речь написана, и вообще… Да что ж мне — ехать сейчас на кладбище и зачитывать ее, что ли? Формализм какой!

— Послушайте, Бурыкин! — вдруг закричал Глазычев, переходя на «вы», отчего у Сергея Петровича как-то дрогнуло все внутри. — Оставьте меня в покое! Хотите — поезжайте на кладбище, хотите — нет, это, конечно, ваше дело! Но в списке будет только тот, кто выступал. Все! И больше по вопросу похорон прошу мне домой не звонить!

Глазычев швырнул трубку, a Бурыкин вновь слушал короткие гудки и мучительно соображал, что конкретно имел в виду Глазычев и не шутит ли он.

— Ну, чего? — спросила Зинаида.

— Молчи! — сказал Бурыкин. — Надо подумать…

Он открыл бутылку коньяка и задумчиво выпил пару рюмок. Как всегда, алкоголь снял ненужное напряжение и придал ясность мысли. Бурыкин стал прикидывать и сопоставлять…

И как он ни прикидывал и ни сопоставлял, получалось, что Глазычев был по-своему прав. Действительно, хочешь принять участие — прими! И сегодня же! Газета завтра выходит.

Бурыкин посмотрел в окно. На улице начинало темнеть… Он выпил для храбрости еще несколько рюмок коньяка, а бутылку сунул в карман. Потом взял листок с текстом выступления. Потом надел плащ.

— Ты куда это собрался? — заволновалась Зинаида.

— Дело у меня! — сказал Бурыкин. — Срочное. Потом расскажу… Если из газеты нашей, от Глазычева, позвонят, скажи — я выехал…

— Куда?

— Они поймут…

Потом он долго ловил такси, поскольку в такой час к кладбищу уже никто не хотел ехать. Потом уговорил все-таки кого-то за двойную цену.

Ворота уже были закрыты. Бурыкин долго стучал, но ему не открывали, и тогда он заметил табличку, указывающую, что кладбище работает до 18.00. Этот факт очень огорчил Сергея Петровича, и он уже собрался отказаться от своей затеи, позвонить Глазычеву и объяснить ситуацию, но представив себе его насмешливые реплики, отверг эту мысль. Нет! Дело из принципа надо было довести до конца…

Он еще глотнул из бутылки и полез через забор.

Страшно ему не было. Он не верил в привидения и загробную жизнь, но, конечно, гулять в такую пору в таком месте не хотелось. Поэтому Бурыкин решил, что быстро подбежит к могиле директора, положит туда текст для достоверности и уйдет…

Однако отыскать могилу оказалось не так-то просто, и Бурыкин долго блуждал между крестов и изгородей, натыкаясь на разные фамилии, надписи и даже стихи… На одной плите он вдруг при свете луны прочитал такие строки: «Захлестнули нас волны времени, и была наша участь мгновенна…»

«А ведь верно! — подумал Бурыкин. — Именно — волны времени…» И тут он увидел могилу директора. Она была завалена свежими цветами, и кто-то рядом успел соорудить скамеечку. Устав от ходьбы, Бурыкин сел на скамейку, еще глотнул из бутылки и неожиданно почувствовал, что ему стало хорошо и совсем не страшно.

«Захлестнули нас волны времени», — повторил про себя Сергей Петрович и подумал, что через некоторое время, наверное, и он, Бурыкин, тоже накроется этими волнами, и как же тогда, что будет? Он стал размышлять. Он стал фантазировать. Кто о нем что будет говорить, кто придет на панихиду, а главное — где его поместят: в зале Дворца культуры, или в фойе, или просто в коридоре отдела… И как он ни прикидывал и ни сопоставлял, получалось, что больше коридора он не заслужил… и народу придет очень мало… Этот очевидный факт так поразил Бурыкина, что он неожиданно для себя расплакался… Все нервное напряжение сегодняшнего дня, да и многих прошлых дней, накопившееся внутри, вдруг полилось наружу… Бурыкин шмыгал носом и тер кулаком глаза…

Неожиданно сзади раздался шорох. Бурыкин подскочил, оглянулся. Сзади, возле изгороди, стоял какой-то мужчина в кепке и с фонарем в руках.

— Вы что здесь? Зачем? — вскрикнул Бурыкин.

— Как — зачем? — удивился тот. — Я сторож. Ты зачем?

— Я?.. — Бурыкин хотел объяснить, но понял, что не может, и только пожал плечами.

Сторож высветил его фонарем.

— Скорбишь, что ль? — наконец произнес сторож.

— Да! Да! — быстро согласился Бурыкин, обрадовавшись емкости этого слова. — Именно. Скорблю!.. Извини!..

— Отец, что ль? — спросил сторож, кивнув в сторону холмика.

— Нет. Директор наш.

— Директор? — удивился сторож и снова осветил фонарем лицо Бурыкина.

— Да, директор. Хороший был человек…

— Да уж видно, — согласился сторож. — Но нельзя здесь находиться. Поздно…

— Да, конечно, — быстро согласился Бурыкин. — Куда идти?

— Пойдем! — сказал сторож и повел Бурыкина по дорожкам.

Шли молча. Возле ворот сторож остановился и стал возиться с замком.

— Ты как же сюда попал? — спросил он.

— Через забор, — сказал Бурыкин. — Не сердись!

— Чего уж… — вздохнул сторож и покачал головой.— Очень, значит, хороший был человек… Ну, счастливо! — он открыл дверцу и выпустил Бурыкина…

Домой Сергей Петрович вернулся поздно. Зинаида Николаевна, едва открыв ему дверь, заохала, запричитала, но Бурыкин отстранил ее рукой, прошел на кухню и закурил.

А вскоре позвонил Глазычев:

— Алло! Петрович? Ты что, действительно на кладбище ездил?..

— Да, — скаэал Бурыкин.

— Ну! Нy!.. — Глазычев аж задохнулся. — Ну ты!.. Полагал я, что ты… извини за выражение… но чтоб до такой степени! Я ведь это в шутку! Сгоряча! Разве не понял?

— Почему, — сказал Бурыкин, — я все понял.

— Жена твоя звонит, с ума сходит! — продолжал Глазычев. — Я сам разволновался. Там ведь темно, жутко! Жутко там, Петрович?

— Нет, — сказал Бурыкин. — Там нормально…

— Ну вот что, Сергей Петрович… — тихо произнес Глазычев. — Если для тебя это действительно так важно, мы завтра в список твою фамилию вставим. Мол, выступал…

— Спасибо! — глухо сказал Бурыкин. — А впрочем, знаешь, не надо. Я ведь не выступал. Я там просто посидел, помолчал… Вот. Сможешь так напечатать: мол, сначала все выступили, а потом вечером один Бурыкин пришел, посидел, помолчал?.. Сможешь?

— Нет, — сказал Глазычев, — так не смогу.

— Тогда стихи напечатай: «Захлестнули нас волны времени, и была наша участь мгновенна…» Хорошие стихи, Глазычев, верно?

— Верно. Только я их тоже напечатать не смогу…

— Тогда ничего от тебя не надо! — вздохнул Бурыкин и повесил трубку.

После этого разговора он еще некоторое время сидел на кухне и курил, задумчиво глядя в темноту окна. Жена испуганно наблюдала за ним, не понимая, что происходит, но чувствуя, что происходит что-то существенное. Потом она вдруг сказала:

— Сережа, а ведь ты промашку дал. Пахомова директором сделали, а не Мостырина. Слышь? Пахомова, а не Мостырина…

Бурыкин секунду смотрел на жену удивленным взглядом, а потом вдруг сказал:

— Да мне-то что? Мне-то какое до всего этого дело?..

И пошел спать.