(журнал одного автора)

6 марта 1934 года в Одессе и в мире родился М. М. Жванецкий. 

6 ноября 2020-го ушел в лучший мир.

В марте нынешнего года ему исполнилось бы 90!

Естественно, что очередной ИМЕННОЙ номер «Фонтана» – мартовский – мы посвящаем именно ему – Михаилу Михайловичу Жванецкому.

То есть, практически все тексты в нем, опубликованные за без малого 30 лет в нашем журнале, принадлежат перу Михал Михалыча.

Быстрый переход к материалам номера:
Редакторская колонка • АВТОР – МИХАИЛ ЖВАНЕЦКИЙ: Одесса • Проник и умер • Свободу Ж... • Товарищу Гребенко • Так говорил Жванецкий • Дай ручку, внучек! • Помолодеть • Учителю • Великому администратору • О ненормативной лексике • Что такое юмор? • Истории вкратце • Аркадий и комар • Определитель номера • Высокая мода • Молодежи пожелаю не бояться стареть • Не стоит • Я забираю крик обратно • Жизнь коротка • Мысли бегут • А смерти нет • О Всемирном клубе одесситов • О ЖВАНЕЦКОМ: Из отклика «Четырехтомный тост» (Андрей Немзер) • Из статьи «Война и мир Михаила Жванецкого» (Наталья Хаткина) • И ВНОВЬ ЖВАНЕЦКИЙ: Отодвинули облако... • Заключительное слово редактора

Судьба подарила мне годы дружбы с этим потрясающим, невероятно обаятельным человеком. В начале 80-х я начал о нем писать. Сперва для себя, ему долго не показывал. Первый текст, помню, назывался «Поэт», где я пытался убедить себя и других, что М.М. прежде всего поэт…

Впрочем, все эти мои записи включены в мою книгу «От Пушкина до Жванецкого», вышедшую в 2021 году, уже после его ухода. 

В моей редакторской колонке – текст, которым эта книга заканчивается…

Отодвинуть облако...

– Весело ли в раю?

– Теперь весело…

 

Как все мудрецы, любящие жизнь и воспевающие ее, Михал Михалыч не мог не думать о смерти. И не писать о ней…

Особенно в последние годы.

Вот, скажем, на мой взгляд, абсолютно гениальное:

«Казалось бы, …все же великие ушли. Ну?.. И ничего. Живут.»

Жванецкий каждое лето приезжал в Одессу и много и с удовольствием писал. Известно, что он ежегодно обновлял программу. И обновлял ее именно тем, что написал дома.

Я ему иногда звонил. Чтобы не мешать, не часто.

Но всегда при этом спрашивал:

– Надеюсь, оторвал?!

Ему нравилось…

Перед возвращением в Москву обязательно читал новое во Всемирном клубе одесситов. Проверял…

Как литератор, Михаил Жванецкий всю жизнь рос и менялся. Впрочем, «рос» – это не совсем так: он всегда, с первых написанных им строк был очень высоко. Менялся – да.

Сперва, блестящий афористичный юмор, уникальное умение органично совмещать его с лирикой, феноменальное умение рисовать портреты прямой речью, талант петь жизнь со всеми ее радостями и печалями, воспевать любовь, подстать большим поэтам…

Постепенно все поняли и почувствовали, что Михаил Жванецкий не просто автор-исполнитель, а большой писатель и философ – создатель нового синтетического жанра.

Его речь ушла в народ. Как у Пушкина, Чехова, Зощенко.

И останется в нем навсегда.

Вот одна из фраз Жванецкого последних лет:

– Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один.

До чего же остроумно и одновременно печально, согласитесь!

Помнится, в марте 2019 года, когда ММЖ исполнилось 85 лет, я написал:

«Мне в жизни точно повезло: меня много лет дарит дружбой Михал Михалыч Жванецкий. В последние годы я стал ему каждый раз говорить: «Дорогой Миша, годы пусть идут, а ты не торопись!»

Даже надоел ему с этой фразой!

Но потом понял, что она бессмысленна. Поскольку Михал Михалыч по своей сути не спринтер, а стайер. То есть, бегун на длинные дистанции. Участвовать в одном забеге с ним в качестве отстающего – огромное удовольствие. И удача!

Потому, что когда ты бежишь за лидером, видишь, как он впереди маячит, то всегда уверен, что бежишь правильно!

Впрочем, Михалыч – стайер особенный. Да, он всегда бежит первым, но что удивительно, финишная лента от него все отдаляется и отдаляется…»

И вот случилось то, чего никто не ожидал: далеко опередивший всех, Михал Михалыч Жванецкий завершил свой триумфальный бег и разорвал финишную ленту.

Длинная дистанция его жизни закончилась.

И теперь победитель – Жванецкий, привычным триумфальным жестом воздев над собой сжатый кулак, стоит на высшей ступеньке пьедестала.

Стоит. И рядом – никого!

Если Михал Михалыч кому-то и служил, то только своему таланту.

И талант ему за это платил сторицей.

Это именно талант за него писал, говорил, выступал на сцене, прославлял жизнь, дерзил сильным мира сего, радовал публику, покорял женщин, множил друзей, сеял добрые чувства. И когда автору закрывали рот, его талант тоже не замолкал ни на минуту. Он продолжал свое благородное и бесстрашное дело.

И при этом год за годом, том за томом и концерт за концертом пел веселый гимн человеку, помогая ему хоть как-то мириться с несовершенством мира.

В последние годы Михаил Жванецкий, оставаясь невероятно актуальным, заговорил и о вечном.

А с кем говорят о вечном, я думаю, вы догадываетесь.

«Отодвинули облако и спросили:

– Ты ее любишь?

– Да…»

Не знаю, как для вас, а для меня в этом «Отодвинули облако и спросили…» – вся гениальность автора.

Я бы и книгу воспоминаний о Жванецком предложил назвать: «Отодвинуть облако…»

Будем помнить. Не забывая…

А вот что написал Михал Михалыч в своем напутствии первому номеру нашего журнала, который вышел 15 октября 1997 г. в день столетия Ильи Ильфа.

Первому номеру «Фонтана»

Низкое качество жизни вызывает высокое качество юмора.

У журнала «Фонтан» есть все шансы.

Я сам не хохотал уже сто лет.

Так хочется посмеяться.

Так надоело читать анекдоты.

И в Одессе охота видеть человека, а не тещу, торговку и делового остряка, сидящего на акценте.

Из акцента мы выжали все.

Сэкономим Одессу.

Здесь все гораздо глубже – и хуже, и лучше, чем в наших шутках.

Будем беречь Одессу.

Крохи остались.

Для семян.

 

Всегда неподалеку, ваш Жванецкий.

К слову, готовя этот номер, я нашел у М.М. такой текст:

Ильфу – сто лет

Да... Сто лет Ильфу. 

Из них он сорок прожил. 

Самый остроумный писатель. Были глубже. Были трагичнее. Остроумнее не было. 

Это у него не шутки. Это не репризы. 

Это состояние духа и мозгов. 

Это соединение ума и настроения. 

И наблюдательности. И знания.

Лучше, чем он, не скажешь. Каждая строка – формула.

«12 стульев» – учебник юмора. 

Чтобы избавиться от перечитывания, лучше выучить наизусть.

Мы и знали наизусть.

Говорят, трагедия выше. Это говорят сами исполнители.

Может быть. Может быть. Но ее не знают наизусть.

Говорят, юмор стареет. Может быть.

Кстати, кто это говорит? Надо бы выяснить.

Времени нет.

Как скажут – «общеизвестно», так и хочется выяснить.

Бросить все и выяснить.

Впрочем, тех, кому это общеизвестно, тоже мало осталось.

Может быть бессмертная комедия выше бессмертной трагедии?

Может быть.

То, что она полезнее для здоровья, общеизвестно.

Время все расставит. Но свидетелей уже не будет.

Наш характер хорошо смотрится и в комедии, и в трагедии.

И ту и другую он создает сам. Одновременно.

Отсюда и выражение: смех сквозь слезы.

Как хотелось избавиться от слез.

Не получилось у Ильи Арнольдовича.

Получилось лучше.

Давно умер. А такого больше нет.

Что в ней, в этой Одессе?..

На фото: 15 октября 1997 г. Михаил Жванецкий на открытии мемориальной доски Илье Ильфу в Одессе на стене дома №137 по ул. Старопортофранковской, где родился Ильф. К слову, сам Жванецкий родился в доме №133 по той же улице.

Одесса

Итак, Одесса для тех, кто ее не знает и не хочет знать. Довольно красивый город на нашем Юге и чьем-то Севере. На берегу Черного моря, трехтысячный юбилей которого мы недавно отмечали.

Обычно очень жаркий август, когда мы по ночам обливаемся потом, а серая морская вода не охлаждает, а засаливает.

Дачи здесь маленькие – квартиры без крыш. Засыпаешь один, просыпаешься впятером. Жуют здесь все и всегда – семечки, креветки, копченую рыбку, раков, виноград. Лучшие в стране рты не закрываются ни на секунду: хрумкают, лузгают, щелкают, посапывают, слушают ртом. Рты прекрасные – смесь украинской, русской, греческой и еврейской породы.

Девушки весной хороши, как кукурузные початки молочновосковой спелости. Летом еще лучше: стройные, упругие, покрытые горячим загаром и легкой степной пылью. Идти за ними невозможно. Хочется укусить и есть их. От красоты у них скверные характеры, а в глазах коварство.

– Миша, уже есть шесть часов?

– Нет, а что?

– Ничего, мне нужно семь.

Вообще, женщин умных не бывает. Есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры Но с нашими горя не оберешься. Большое количество бросило меня, кое-кого бросил я, о чем жалею. Правда, мне пятьдесят и жалеть осталось недолго.

Итак, лучший месяц август, дикая жара. Если в залив вошел косяк, рыбой пахнут все – никого нельзя поцеловать.

Вся жизнь на берегу моря: там жарят, варят и кричат на детей.

Для постороннего уха – в Одессе непрерывно острят, но это не юмор, это такое состояние от жары и крикливости.

Писателей в Одессе много, потому что ничего не надо сочинять. Чтоб написать рассказ, надо открыть окно и записывать.

– Он взял в жены Розу с верандой и горячей водой...

– Почему у вас семечки по двадцать копеек, а у всех десять?

– Потому что двадцать больше.

– Чем вы гладите тонкое женское белье?

– А вы чем гладите тонкое женское белье?

– Рукой.

Они не подозревают, что они острят, и не надо им говорить, не то они станут этим зарабатывать, у них выпадут волосы, вместо того чтоб говорить, они будут прислушиваться, записывать, а потом читать по бумаге.

Старички сидят на скамейках у ворот с выражением лица «Стой! Кто идет?!». Когда вы возвращаетесь к себе с дамой, вы покрываетесь потом и не знаете, чем ее прикрыть. Весь двор замолкает, слышен только ваш натужный голос:

– Вот здесь я живу, Юленька.

А какой-то только что родившийся ребенок обязательно ляпнет: «Дядя Миса, только сто вчерасняя тетя приходила».

Когда вы выходите, двор замолкает окончательно и кто-то – шепотом, от которого волосы шевелятся:

– Вот эта уже получше.

Здесь безумно любят сводить, сватать, настаивать и, поженив, разбегаться. Отсюда дети.

Худой ребенок считается больным. Его будут кормить все, как слона в зоопарке, пока у него не появятся женские бедра, одышка и скорость упадет до нуля. Теперь он здоров.

Одесса давно и постоянно экспортирует в другие города и страны писателей, художников, музыкантов и шахматистов. Физики и математики получаются хуже, хотя отец нашей космонавтики Королев – одессит.

Но Бабель, Ильф и Петров, Катаев, Ойстрах, Гиллельс – все мои родственники. Мечников и еще куча великих людей. А я до того необразован, что сам пишу эпиграф и произведение к нему. Ужас.

Со времен Бабеля и до сих пор в детей вкладывают все надежды. Раньше, на крошечное болезненное существо вешали скрипку, теперь вешают коньки, шахматы или морской бинокль. И хотя он не больше сифона с газированной водой, он уже бьет ножкой в такт и такой задумчивый, что его уже можно женить.

Август у нас лучший месяц в году, но сентябрь лучше августа. Начинается учебный год, пляжи пустеют, на берегу те, кто работает, но ничего не делает, а таких довольно много. По вечерам прохладно и целуются в малолитражке «фиат», куда целиком не помещаются, и мужа можно узнать по стоптанным каблукам.

В октябре вы лежите на берегу один. Правда, и вода холодная, градусов двенадцать.

Я спросил старичка, что купался: «Вы что, не мерзнете?»

– Почему? – ответил он.

Зима в Одессе странная. Дождь сменяется морозом, образуя дикую красоту! Стоят стеклянные деревья, висят стеклянные провода, земля покрыта стеклянными дорогами и тротуарами. Машины и люди жужжат, как мухи на липкой бумаге. Если она неподвижна, значит, едет вверх; если едет вниз, значит, тормозит. Ушибы, переломы, носки, надетые поверх сапог, – очень красивая зима…

…Почему здесь рождается столько талантов, не могут понять ни сами жители, ни муниципалитет. Только время от времени его уговаривают назвать улицу именем кого-то. Построены огромные новые районы, но там дома стоят отдельно, и там жить неинтересно. Интересно в старых дворах, где стеклянные галереи и все живут как в аквариуме и даже подсвечены лампочками, поэтому я не женат.

Проник и умер

Я сижу у моря, которое нас всех познакомило и объединило, и мы его за это здорово избороздили. 

Я должен рассказать, как с помощью Владислава Петухова я впервые в жизни увидел капитализм. 

Я побывал в нем. 

Я чуть ли не пил в нем пиво. 

Посредине Одессы. 

В получасе от дома. 

– Вам какое? – спросили меня. – У нас восемь сортов, – и я обиделся. 

Они не имели права ставить меня в неловкое положение. 

Я и так в нем находился всю жизнь. 

Разве есть пиво кроме пива? Есть, оказалось, есть. А эти магазины. Эти меха. Эти бриллианты. Эти шубы, раскинутые по паркету где-то посредине Одессы. Где-то в 79-м или 80-м году. 

Я хотел крикнуть: «Да здравствует Советский Союз! Смерть провокаторам!» Но ты шепнул: «Без эмоций». И я, шатаясь, побрел среди всех этих людей, жрущих тропические фрукты глубокой осенью в Одессе, где заканчивался сезон болгарского перца и начинался сезон мороженой картошки. 

Они жрали свои фрукты. 

Они смотрели свое кино. 

От них пахло Фицджеральдом и Хемингуэем. 

И только я, талантливый и неумолимый, в носках и босоножках среди шорт и золотых часов шмаркал носом, стесняясь достать носовой платок. 

Потом достал его в виде комка и вытер-таки, расцарапав, лицо. 

Я застегнул плотнее сорочку имени Воровского, чтоб скрыть майку трикотажного объединения «Большевик», и побрел дальше по всем восьми шикарным этажам лайнера «Максим Горький», зашедшего в Одессу на 12 часов с немцами ФРГ, куда я, невыездной с детства, через закрытую границу, с помощью моего тайного друга, а ныне начальника пассажирского флота, проник. Проник и умер. 

И ты мне сказал: «Иди по барам, ешь и пей, что хочешь, только говори: „Я гость капитана!”» И ушел. 

А я остался. 

Я пил и раньше. 

Я много пил. 

Но что я пил? 

Портвейн с конфетой. 

Пиво-пышарс с вяленым бычком. 

И синюю водяру цвета синих баб в голубых трико ниже колен, трясущихся со мной в очереди. 

Я гость капитана с легким несварением от котлет столовой №6 по улице Чижикова, состав которых еще долго будет предметом пристального изучения ученых, а сама котлета на аукционе «Сотбис» уйдет за большие деньги. 

Что я знал, кроме этих котлет и вечнозамороженных пельменей Слуцкого завода кожзаменителей? Колбасу, употреблявшуюся с той туалетной бумагой, из которой она состояла? 

Что шло в запивку? 

Лимонад-дюшес. 

Что я носил? 

Пальто, перелицованное из шинели. 

Нам всем хватало на обмундирование, а на одежду не хватало. 

Высшим достижением кулинарии для меня были оладьи со сметаной в столовой второго участка порта и бульон из крылышка курочки моей мамы. 

Как гость капитана, сдерживая эмоции, чтобы никого не выдать, я ничего не мог заказать. 

Я только шептал: 

– Вы знаете, я гость капитана. 

– Ну, – спрашивали меня. – Что будете пить? 

– Ничего, – шептал я. – Я гость капитана. 

– И чего вам налить? 

– Ничего, – говорил я. – Я гость капитана. 

– Может, хотите что-то заказать? – и меню на английском, который я не понимал с детства. Что заказать? Вокруг чужие люди. 

Мы-то всегда ели только среди своих. 

– Что будете кушать? 

– Что? – от голода сводило живот. – Вот эти орешки, я гость капитана. 

И я стал жевать какие-то лопнувшие орешки, не ощущая вкуса из-за скорлупы. 

– Может, с пивом? – спросили меня. 

– Нет, – и жевал орехи. Откуда я знаю, каким пивом у них это запивают? Икая от соли, зашел в ювелирный. 

– Я гость капитана. 

– Что вас интересует? 

– Ничего. 

– Может быть, вот эти часы? 

– Что вы, – сказал я. – Я гость капитана. 

Впервые ко мне приставали, чтобы я что-то купил. Это был высший стыд. Тут всем выкатили какие-то колючие фрукты. Я схватил одну. Или одно. Или один. И почувствовал себя вором, как чувствовал всегда, когда ел. 

– Вы гость капитана, садитесь за стол, вам подадут. 

– Нет, я здесь. 

Я дожевал в углу. Корки сунул в карман. 

Ввиду полной невозможности дальнейшего пребывания в капитализме, ввиду униженности, незнания сортов пива и колбас я попросил вывести меня обратно за борт, где и остался с наслаждением в общественном туалете морвокзала среди посетителей ресторана, многие из которых мочились, уже не расстегиваясь. 

Среди своих я был недолго. Я стал сатириком. Спасибо вам за первую экскурсию во враждебный мир, борьбу с которым мы, слава Богу, проиграли. 

На фото: Михаил Жванецкий, Роман Карцев, Виктор Ильченко.
Автор и его исполнители…

Свободу Ж...

В Одессу был назначен новый секретарь обкома.

Козырь. Имя не помню.

Вдруг я был приглашен на беседу Козырем, как бы поклонником.

Мне была сказана редчайшая фраза: «Какие проблемы, товарищ Жванецкий?»

Вы догадываетесь, что значит эта фраза, какие последствия для всей жизни.

И когда еще вам повезет услышать такое от хозяина области.

И вот я, вместо того чтобы просить проволоку, столбы, телефон, квартиру, что-то конкретное и понятное для секретаря, я попросил свободу.

Тихо, робко... не для всех.

Для себя.

Он при мне записал в перекидной календарь: «Свободу Ж...»

Записал где-то на конец недели с шестнадцати тридцати после встречи с передовиками производства.

Потом он пропал надолго, фигурируя повсюду.

Потом я его встретил на концерте, с трудом к нему пробился и спросил: «Как там мои дела?»

Он сказал, что не забыл, вот пройдет пятидесятилетие, вот пройдет съезд компартии, вот пройдет пленум ЦК, вот пройдет отъезд-приезд и слет...

И тогда немедленно.

И что он помнит, и чтоб я не забывал.

И уж если он записал...

И хотя сейчас как раз с этим тяжело...

Но «я догадываюсь, что вы значите для города...»

И я уходил окрыленный, и я ждал, ждал, ждал, как жду... Как ухожу от них окрыленный...

Еще бы... Не отказал.

Великие мастера...

Товарищу Гребенко

Дорогой товарищ Гребенко!

Мы, группа сотрудников, совершенно недавно и совершенно случайно узнали, что вы еврей, и решили этим письмом как-то поддержать вас в настигшем горе. Извините, что «вас» с маленькой буквы, но уж так получилось...

Мы понимаем, что вы об этом узнали раньше нас, и представляем себе размеры душевной травмы. Представляем, сколько затрачено усилий, чтобы призналась мать ваша, а потом раскололся и отец. Не пытаемся утешить, так как знаем, что значит получить такое в конце жизни, когда организм изношен и начинать жизнь в таком качестве невыносимо, когда притупилась приспособляемость и приспособилась тупость. И все-таки не надо опускать руки, не надо смиряться, попробуйте мужественно смотреть правде в лицо, как бы горька она ни была. Езжайте в Москву, добивайтесь пересмотра. Директор сказал, что верит, будто вы сами не знали, все мы хотим верить тебе, Григорий Иванович. Но думаем, что такие вещи нельзя было не знать. Что ж ты, слепой? Не мог присмотреться к мамаше. Она ж у тебя 40 лет перед глазами. Увидел – доложи коллективу, поделись опасениями. Мы поделимся в свою очередь, подымем материалы, сходим на старые могилки. Не оставим тебя одного. И ты был бы в наших глазах честным человеком. Да, братцы, мол, есть, болит душа. Мы б тебя по-доброму определили туда, где они все, но на лучшее место.

Действуй хоть сейчас, Григорий. Рука не подымется назвать тебя Ивановичем. Объясни, что коллектив ничего не знал и все премии были заслуженны.

Ответ товарища Гребенко

Товарищи! Мое горе не разделить ни с кем! Спасибо за поддержку! Здесь, в больнице, неплохой коллектив больных и даже двое из тех, что уже прошли через это. Они успокаивают, говорят, что можно жить и так, но так жить мы не будем. Я поеду в Москву, в ногах буду валяться, пусть пересматривают, пусть созывают внеочередной Пленум. Пусть постановят считать меня калмыком, грузином, киргизом. На русского претендовать не советуют, чтобы не завалить все дело. Когда выпишусь, врачи конкретно не говорят. Мол, слишком потрясен организм. Может, они меня лечат, как того самого. Хотя я даже в бреду не проговорился. Вы говорите, что я знал давно. Как у вас рука подымается такое сказать? Да вы бы это почувствовали: и походка была б неуверенной, и голос подернутый, и, что главное, я б их всех выгнал, чтобы скрыть. Написал «их», и аж слезы закипают, неужели придется писать «нас»?!

Что ж я, теперь картавить буду, перхоть по углам собирать, виноватым перед всеми ходить?! Что ж я, столько лет боролся с этим, чтоб потом туда вступить? Нет! Попрошу дать мне самую черную работу, пока не смою позорное пятно. Ребенка от Гали попрошу считать не моим. А к этим двум старым подонкам я ее запущу и закрою дверь. Там все будет решено за час!

А в заключение благодарю отдел кадров. Выздоровею, зайду к ним с шампанским, посидеть, поделиться подозрениями. Хочу, чтоб мы первые в районе выступили с почином организовать соревнование за здоровый кадровый состав. Чтобы наряду со знаком качества в паспорте изделия был специальный знак чистоты кадров предприятия, что имеет огромное значение для потребителя нашей продукции и увеличения срока службы нашего болта.

Год, кажется 1959. Миша Жванецкий и Витя Ильченко играют миниатюру на фоне Одесского джазового оркестра.

Дай ручку, внучек!

(Для А. Райкина)

Юзик, Юзик, дедушка не может быстро, дедушка устал. У дедушки ноги старенькие. Давай посидим. Ты же хороший мальчик. Сядь, Юзенька, сядь, дорогой. Я сказал сядь! Я стенке сказал или кому я сказал?! Или стенке, или кому?! Дедуля что сказал?.. Что надо дедуле сказать?.. А, бандит, чтоб ты был здоров, арестант. Если бы у меня было такое детство! Ну-ну...

Наша мама всегда стирала, а мы всегда ходили грязные... И какой гвалт... Пятеро хотят писать, один хочет селедку. Какие книжки, какие тетрадки?.. Я еще получил очень удачное образование, я чинил примуса. Ты слышишь, Юзик, головки, пистоны, насосы, я знаю, главное – это керосин, чтоб он горел... Моя вся жена пропахла керосином. Нас нельзя было позвать в гости: они от нас имели аромат... Собаки падали в обморок. Ты не знаешь, что такое примус. Вся Одесса качала по утрам и вечерам, и ревела, и взрывалась.

Я тоже был отчаянным, я имел троих, и они выросли. Старший стал военным, утонул в Керченском проливе в первые дни войны. Младший окончил политехнический, уехал в Новосибирск, твоя тетя закончила консерваторию, сидит в Москве... Все разъехались, все ищут счастья. Только мы остались на месте... Ты знаешь, Юзик, я так смотрю и думаю, что я такого сделал особенного?.. Так я тебе скажу что. Ничего... Все вложил в детей. Стакан молока – дети. Кусочек яблочка – дети. Ложка сахара – дети. Твой папа был слабый мальчик, ему нужны были витамины. А твоей тете нужен был приличный инструмент – она в консерватории. Так всю жизнь. Вы маленькие – мы переживаем, что вы болеете. Вы старше – мы переживаем, что вы плохо кушаете. Потом вы устраиваете нам попадание в институт – мы ночи не спим. Потом вы женитесь – с нами такое творится, моим врагам...

Что надо сказать дяде? Ну!.. Здра... Ну!.. Здра... Ох, я ему напомню, так он всю жизнь будет помнить. Ну!.. Здра... Такой буц здоровый, четыре года скоро.

Отдай девочке мячик. Отдай, солнышко. Ухаживай за ними. Все равно они отдают нам больше, если они хорошие. Все равно они отдают нам все, если они золотые. Твоя бабушка была и ударник, и застрельщик, и я знаю кто?.. А дети на ней, весь дом на ней. Я ей говорю: «Соня, перестань уже... Перестань! Дети все устроены, мы на пенсии. Перестань, Соня, поспи до восьми. Поедем к детям. Дети за нами будут ухаживать».

И мы сели на колеса и поехали в Новосибирск, где твой папа кандидат, а мама аспирант. Все математики, все в очках, а кто будет варить обед?.. И я вижу, моя Соня стирает, а я выкручиваю. Она моет полы, я стою в очередях.

Кое-как поставили этих кандидатов на ноги. Поехали к дочке. Уже Москва, уже скрипачка, уже все удобства. И что я вижу?.. Соня стирает, я выкручиваю. Соня варит, я стою в очередях.

Поставили на ноги скрипачей, сняли у них с шеи детей, вернулись домой. Дома отдохнем. Летом у моря. Мы на пенсии. Дети съедутся, будут ухаживать. Съехались дети... Что я вижу, Юзик?.. Соня стирает, я выкручиваю. Она варит, я тяну с базара кошелки – лошади оборачиваются. Дети должны отдохнуть. У детей один только месяц. Так мы не пойдем на море. Я не помню, когда я был на пляже. Лет десять назад. Случайно. Неважно. Мы отпляжили свое.

Что нам надо, Юзик?.. Чтоб у детей наших было немножко больше счастья, чем у нас. Чтоб ты уже попал в институт и удачно женился: есть такие жены – моим врагам, ты же знаешь. И чтобы у тебя были хорошие дети, и чтобы они попали в институт и удачно женились, и чтобы у них были свои дети, тоже хорошие и тоже способные. А мы будем ездить и не будем говорить о болячках. Потому что у кого их нет, и еще не хватает об это говорить.

И будем смотреть на наших внуков, и радоваться, и потихоньку уходить... А все это называется очень просто – хорошая старость.

Правда, Юзик?.. Ты же все понимаешь. Ну, дай ручку дедушке, дай, золотко. Мы уже идем. Бабушка нас ждет. Дай ручку Чтоб ты не знал, что я видел... Чтоб ты был здоров! Юзик, дедушка не может быстро, не забывай...

Фото из сборника Давида Макаревского «Книга про нас»: 1962 г. Аркадий Райкин в гостях у театра «Парнас-2» после просмотра спектакля «Я иду по главной…». Слева от Аркадия Исааковича Михаил Жванецкий и Роман Карцев. Который вечером того же дня был приглашен в театр Райкина.

Помолодеть

Хотите помолодеть?.. Кто не кочет, может выйти, оставшиеся будут слушать мой проект. Чтобы помолодеть, надо сделать следующее. Нужно не знать, сколько кому лет. А сделать это просто: часы и календари у населения отобрать, сложить все это в кучу на набережной. Пусть куча тикает и звонит, когда ей выпадут ее сроки, а самим разойтись. Кому интересно, пусть возле кучи стоит, отмечает. А мы без сроков, без времени, без дней рождения, извините. Ибо нет ничего печальней дней рождения, и годовщин свадеб, и лет работы на одном месте.

Так мы и без старости окажемся... Кто скажет: «Ей двадцать, ему сорок»? Кто считал? Кто знает, сколько ей?.. Не узнаешь – губы мягкие, и все.

Живем по солнцу. Все цветет, и зеленеет, и желтеет, и опадает, и ждет солнца. Птицы запели – значит, утро. Стемнело – значит, вечер. И никакой штурмовщины в конце года, потому что неизвестно. И праздник не по календарю, а по настроению. Когда весна или, наоборот, красивая зимняя ночь, мы и высыпали все и танцуем...

А сейчас... Слышите – «сейчас»? Я просыпаюсь – надо мной часы. Сажусь – передо мной часы. В метро, на улице, по телефону, телевизору и на руке – небьющаяся сволочь с календарем. Обтикивают со всех сторон. Напоминают, сколько прошло, чтобы вычитанием определить, сколько осталось: час, два, неделя, месяц. Тик-так, тик-так. Бреюсь, бреюсь каждое утро, все чаще и чаще! Оглянулся – суббота, суббота. Мелькают вторники, как спицы. Понедельник – суббота, понедельник – суббота! Жить когда?..

Не надо бессмертия. Пусть умру, если без этого не обойтись. Но нельзя же так быстро. Только что было четыре – уже восемь. Только я ее целовал, и она потянулась у окна, просвеченная, – Боже, какая стройная! А она уже с ребенком, и не моим, и в плаще, и располнела. И я лысый, и толстый, и бока, и на зеркало злюсь... Только что нырял на время и на расстояние – сейчас лежу полвоскресенья и газеты выписываю все чаще. А это раз в год! В детстве казалось, возьмешь ложечку варенья – в банке столько же. Ерунда! В банке меньше становится. Уже ложкой по дну шкрябаешь...

И что раздражает, так это деревья. То зеленые, то желтые. И стоят, и все. Маленький попугай – крепкий тип. Гоголя помнит и нас помнить будет. Нельзя нам так быстро. Не расстраивался бы и вас не расстраивал. Но жить люблю, поэтому и хочется...

Учителю

Борис Ефимович Друккер, говорящий со страшным акцентом, преподаватель русского языка и литературы в старших классах, орущий, кричащий на нас с седьмого класса по последний день, ненавидимый нами самодур и деспот, лысый, в очках, которые в лоб летели любому из нас. Ходил размашисто, кланяясь в такт шагам. Бешено презирал все предметы кроме своего.

– Бортник, вы ударник, он не стахановец, он ударник. Он кошмарный ударник по своим родителям и по моей голове. И если вас не примут в институт, то не потому, о чем вы думаете, кстати, «потому, о чем» – вместе или раздельно? Что ты скажешь? Получи два и думай дальше.

– Этот мальчик имеет на редкость задумчивый вид. О чем вы думаете, Лурье? Как написать «стеклянный, оловянный, деревянный»? Вы думаете о шахматах: шах-мат. Вы мне – шах, я вам – мат. Это будет моя партия, я вам обещаю. И вы проиграете жизнь за вашей проклятой доской.

– Повернись. Я тебе дал пять. О чем ты с ним говоришь? Он же не знает слова «стреляный». Не дай бог, вы найдете общий язык. Пусть он гибнет один.

– Внимание! Вчера приходила мама Жванецкого. Он переживает: я ему дал два. Он имел мужество сказать маме. Так я тебе дам еще два, чтоб ты исправил ту и плакал над этой. Посмотри на свой диктант. Красным я отмечал ошибки. Это кровавая, простреленная в шести местах тетрадь. Но я тебе дал три с плюсом, тебе и маме.

– Сейчас, как и всегда, я вам буду читать сочинение Григорьянца. Вы будете плакать над ним, как плакал я.

– Мусюк, ты будешь смотреть в окно после моей гибели, а сейчас смотри на меня до боли, до слез, до отвращения!

Борис Ефимович Друккер! Его брат, литературный критик, был арестован в 48-м или в 47-м. Мы это знали. От этого нам было тоже противно: брат врага народа.

Борис Ефимович Друккер, имевший в классе любимчиков и прощавший им все, кроме ошибок в диктанте.

Борис Ефимович Друккер, никогда не проверявший тетради. Он для этого брал двух отличников, а уж они тайно кое-кому исправляли ошибки, и он, видимо, это знал.

Борис Ефимович Друккер брызгал слюной сквозь беззубый рот – какая жуткая, специфическая внешность.

Почему он преподавал русскую литературу? Каким он был противным, Борис Ефимович Друккер, умерший в пятьдесят девять лет в 66-м году. И никто из нас не мог идти за гробом – мы уже все разъехались.

Мы собрались сегодня, когда нам – по сорок. «Так выпьем за Бориса Ефимовича, за светлую и вечную память о нем», – сказали закончившие разные институты,

а все равно ставшие писателями, поэтами, потому что это в нас неистребимо, от этого нельзя убежать. «Встанем в память о нем, – сказали фотографы и инженеры, подполковники и моряки, которые до сих пор пишут без единой ошибки. – Вечная память и почитание. Спасибо судьбе за знакомство с ним, за личность, за истрепанные нервы его, за великий, чистый, острый русский язык – его язык, ставший нашим. И во веки веков Аминь!»

На фото: Одесса. Юморина 1995. Столетний юбилей Леонида Утесова. М.М. Жванецкий выступает во дворе дома в Треугольном переулке, где родился Леонид Осипович. (Ныне ул. Утесова).
А теперь для вас – любознательные: Чьи пять затылков мы видим на переднем плане?
Угадавший получит… кучу комплиментов и звание Почетного физиономиста «Фонтана».

Великому администратору

Один из них, вечно гонимый, презираемый и великий администратор Одесской филармонии Козак Дмитрий Михайлович. Великий администратор всегда стоит на улице, а дело делается и без него. Ура! Великий администратор во время великого ажиотажа, когда лишний билетик спрашивают за 5 км, перед самым началом рвет последний билет и говорит: «Начали!»

Великий администратор не работает, он три-четыре раза в день что-то мычит в трубку – и дело сделано. Великий администратор встречает только великих артистов.

Великий администратор с группой поклонников всегда стоит на Пушкинской – угол Розы Люксембург, потому что Великий администратор включен в сеть круглые сутки. Семья здесь ни при чем.

– Посмотрите на эту телеграмму – «восемь люксов, двадцать полулюксов, тридцать одинарных», – как будто они не знают, что публика на этот хор не идет, а родственников у них не хватает даже на три ряда. Они притворяются, и я притворяюсь. Летите, пожалуйста. Они будут очень поражены, увидев три братских могилы по 15 коек.

Потому что есть такое понятие как успех. Если едет Ойстрах, даже сын, у него будет аншлаг. Любят классику – не любят, у него будет. Я берусь. Но этот хор, который дал такой осадок уникальному зданию нашей филармонии, будет иметь то, что заслуживает. Коммунистическая партия учит нас, что люксы и отдельные номера должны иметь артисты. Я сказал: «Артисты!»

Вот вы, молодые, я вам говорю: сначала разверните дело, потом включайтесь; что вы воруете с убытков – воруйте с прибылей. Если я не прав, то я вас видеть не могу. Я вам ничего не прошу, если я не прав. Они не хотят слушать. Они хотят сидеть. А коммунистическая партия учит нас: не воруй по-маленькому, не воруй по-маленькому, и сажает непрерывно. Никто так не сажает, как наша партия, и правильно делает. Люди других убеждений должны сидеть отдельно.

Великий администратор впервые за много лет лично прибыл с нами в Ленинград, где все встречали только его.

– Дима Козак!!! Это же Дима Козак! Нюся, смотри, это он. Смотри, мальчик, и запоминай. Ты уже учишься? Где? На экономическом факультете театрального института? Это тебе подарок на всю жизнь: Дима Козак выехал из Одессы и прибыл в Ленинград.

Вечером после концерта Дима Козак дал беседу в нашу честь.

– Спросите у любого прохожего, давал когда-нибудь Дима Козак (для вас Дмитрий Михайлович) артистам ужин? Любой прохожий в любом городе одной шестой части мира скажет: «Нет». Его поили, его кормили, перед ним стояли на цырлах. Это да! А он – нет! Потому что по одной стороне улицы ходят совершенно беспризорные зрители, по другой – совершенно беспризорные артисты. Они даже не видят друг друга, пока их не соединю я. Я о себе невысокого мнения, нет, нет. Я не знаю, где плюс, где минус, я знаю очень мало: где сидит публика и где лежит талант. Вы заметили, я сказал: «Талант». У меня есть возможности, я живу неплохо, я могу жить лучше, но я свожу публику только с талантом, и я, к сожалению, перестал ошибаться. К сожалению. Поэтому у меня много врагов. Бездарность я могу принять только по просьбе коммунистической партии, членом которой я являюсь уже 30 лет, потому я ей доверяю, а она мне – нет.

Спросите любого: «Кого любит Козак?» Вам скажут: «Себя», – и правильно. Но я добавлю несколько жертв. Остальные могут удавиться, могут уехать в Америку. Кстати, я не в восторге от Америки. Я там не был и уже поздно быть, но это не имеет значения – я ее насквозь вижу. У нас, если умеешь, можно жить! Я в восторге от нашей страны, хотя она разваливается. Коммунистическая партия права во всем, но она не слушает своих коммунистов и живет сама по себе. Ее первоначальная идея советоваться с бедняками и нищими не совсем оправдала себя. Голодный не хочет управлять, он хочет есть, а накормить его некому, и это замкнутый круг.

Вас я полюбил сразу. Вы даже не спросили меня, за чей счет этот сегодняшний банкет в Ленинграде. Вы великие сатирики, вас это не должно интересовать... И я говорю – не должно. Вас не должно интересовать, кто платил за такси. Я что-то не вижу здесь счет за гостиницу. Коммунистическая партия выделяет за номер 4 рубля, ваш стоит 12, счета я не вижу, кто доплачивает, мы не знаем, то есть вы не знаете. Для вас должно быть прежде всего искусство, все остальное потом, но потом надо выяснить, кто платит. Это просто интересно. Это же кто-то из сидящих здесь. Но вы не любопытны – хорошая мужская черта. Вы мне скажете, позорная ставка – 11-50 за концерт, это два килограмма колбасы за то, что вы собрали 10 тысяч за сегодняшний вечер... Верно! Поль Робсон получал 500 рублей за концерт, а я – 130 в месяц. Так кто из нас негр?

Мы не должны забывать, что мы собрались в этой стране не по своей воле. По своей воле мы бы, может быть, собрались в другом месте. Мы здесь собрались по убеждению.

Коммунистическая партия учит нас: не думай о себе, думай о других– тогда другие будут думать о тебе. На практике это сложней, на практике вообще все иначе, но красота нашей жизни – в теории. Спросите любого: теоретически правильно? Правильно. А практически Вася Шип, который пел у меня в хоре третьим справа, и то с помощью партбилета, теперь ректор консерватории, а бывший секретарь обкома Синица, наоборот, ходит с кошелкой и пристает ко мне, почему они не послали в Чили футбольную команду. Вы меня поняли. Он уже говорит, они не послали. Так что от практики до теории... хотя мне говорили, что где-то в Средней Азии, наконец, соединили теорию с практикой, но их посадили. Вообще, я думаю, в тюрьме сейчас много умных людей, я бы на месте нашей правящей партии с ними все время советовался. Что вы ерзаете, Витя? Вас интересует резюме или та блондинка в портупее, из-за которой вы не хотели идти на сцену до последней минуты? Меня не надо проверять. Чтоб столько волос выросло па голове у вашего автора, сколько я устроил девушек, девочек, редакторш, комментаторш, машинисток, медсестер, как их только не называли, сколько женщин я взял на себя в 67 лет, а что будешь делать, если у гастролера появляется жена, о которой он ничего не знал, а я ей говорю, что девушка, которая лежит раздетая в соседней комнате, – моя и подарки мои, и рыдает она потому, что в меня влюбилась и впервые услышала про моих внуков. А скольких я проводил в гостиницу – пальто отдельно, туфли отдельно – мы из соседних номеров. Это вам, Витя, чтоб вы не ерзали. А резюме такое: вас я полюбил сразу и уже не разлюблю, потому что мне 67, и я уже не успею. Резюме касается вашей профессии. Когда вы пишете, вы можете думать, что хотите: что вы воюете с недостатками, что вы открываете людям глаза, что вы боретесь за хорошую жизнь. Это – когда вы пишете. Но когда вы выходите на сцену, вы обязаны иметь успех. Вам простят все, если вы будете иметь успех. И не слушайте никого. Успех всегда один. Не бывает коммерческого, симфонического. В низком есть высокое, в высоком – низкое. Идите докажите мне, что Горовиц не великий эстрадный артист, а Райкин ниже Рихтера. Вы не должны терять успеха. Потеряв успех, вы потеряете все (типун мне на язык) и будете стоять на углу, как Сидоровский, и объяснять, сколько вы дали концертов в неделю и сколько баз обобрали.

Отныне вы мне в любое время дня и ночи можете сказать: «Дима, что-то я хочу выпить...» Вы не услышите: «А что случилось», или: «Куда мы пойдем?» А если вы скажете: «Дима, мне нужно ведро», – я вам сначала подам ведро, а потом спрошу, для чего. Я считаю, что дружбу не надо обременять. Я знаю, как правильно, но я люблю говорить так, как я говорю, потому что это запоминается. А если мы будем считать тех, кто неправильно говорит по-русски, мы начнем с правительства, с которого я лично начинать не хочу. Теперь выпьем за меня и за мое здоровье – я правильно угадал?

Что такое юмор?

Под давлением снаружи юмор рождается внутри.

Прохожий

Не о себе. В защиту жанра. Сам стал слезлив и задумчив. Сам стал копаться в словах. Сам потерял жизнь и от этого – юмор. И потеряв это все, расхаживая в поношенном пиджаке задрипанного философа, скажу: ничего нет лучше жизни. А юмор – это жизнь. Это состояние. Это не шутки. Это искры в глазах. Это влюбленность в собеседника и готовность рассмеяться до слез. 

Смех в наше время и в нашем месте вызывает зависть. «Что он сказал? Что он сказал?» Люди готовы идти пешком, ползти: «Что он сказал?!» Можете плакать неделю, никто не спросит: «Что вам сказали?» 

Плачущий в наше время и в нашем месте при таком качестве сложных бытовых приборов, повышении цен и потоке новостей не вызывает интереса. 

Плачущий занимает более высокое положение, чем хохочущий. Это обычно министр, директор, главный инженер. Хохочущего милиционера не видел никто. 

Юмор – это жизнь обычных людей. Чем меньше пост, тем громче хохот, и прохожие с завистью: «Что он сказал? Что он сказал?» 

Господи, какое счастье говорить, что думаешь и смеяться от этого.

– Что он там сказал? – все время спрашивают сверху. 

– А ничего. Мы так и не поняли. 

– А чего ж вы так смеетесь? 

– А от глупости. 

– А где он? Мы ему ничего не сделаем. Обязательно скажите, где он. Где он – это самое главное. 

– А вот он. 

– Где? 

– Вот, вот. Только что был и что-то сказал. Да так ли важно, кто сказал, – важно, что сказал. 

– Нет, товарищи, для нас важно, кто сказал и что он еще собирается сказать. Его творческие планы. Это особенно важно. Если кто-нибудь его встретит, позвоните, пожалуйста, в районное отделение культуры в любое время суток – мы тоже хотим посмеяться. 

Опять хохот.

– А вы почему смеетесь? 

А как вообще сочиняются анекдоты? Не может быть, чтоб все сочиняли, должен быть автор. Друзья, если кто-нибудь его случайно встретит, позвоните, пожалуйста... 

Почему же плач не вызывает такого беспокойства? Почему величайшие трагедии величайших писателей не вызывают такого ищущего интереса? Почему «Двенадцать стульев» не выходило, не выходило, пока не вышло? И «Мастер и Маргарита» и Зощенко? И хватит ханжить. «Двенадцать стульев» никак не меньше для нормального человека, чем «Анна Каренина», а «Мастер и Маргарита» – чем «Война и мир». 

Юмор, как жизнь, быстротечен и уникален. Только один раз так можно сказать. Один раз можно ужать истину до размеров формулы, а формулу – до размеров остроты. 

Юмор – это не шутки. Это не слова. Это не поскользнувшаяся старушка. Юмор – это даже не Чаплин. Юмор – это редкое состояние талантливого человека и талантливого времени, когда ты весел и умен одновременно. И ты весело открываешь законы, по которым ходят люди. Юмор – это достояние низов. 

Ползя наверх, наш соученик выползает из юмора, как из штанов. Чего ему смеяться там, у него же нет специальности, и первый же приказ трудоустроить по профессии ставит его на грань самоубийства. 

А если уж очень большой, еще осторожнее: «Им только улыбнись – сразу что-то попросят. Улыбнулся – квартиру дай, засмеялся – дочь пропиши». И, теряя юмор, друзей, любимых женщин, человек растет в должности. Развалюченная секретарша, завалюченная жена и большие подозрения, что смеются над ним, и хотя его никто не называет, но в нем появляется интуиция волка и такой же мрачный, полуприкрытый взгляд. 

Вот что такое юмор. Вот что такое его отсутствие. А нам он помогает выжить. Сближает всех со всеми. На анекдот – как на угощение. 

И не надо унижать авторов. За одну фразу Ильфа и Петрова «Собаки карабкались с ловкостью боцманов» отдам целую страницу греческой трагедии со всеми содроганиями в начале и завываниями в конце, и море слез, в котором утонули четыре старухи, не стоит одного взрыва хохота в ответ на один выстрел истины.

Одесса. Юморина 1995. Открытие памятника герою одесских анекдотов Рабиновичу. Идея М.М. Жванецкого, скульптор Резо Габриадзе. На фото: почетные гости Юморины. В том числе и обладатели вышеупомянутых пяти затылков.

Истории вкратце

В автобусе 135 битком.

Едет мрачный народ после работы.

Вдруг водитель заговорил с пассажирами нежно и шутливо:

– Ну, какая будет следующая остановка, кто догадается?

– Лесная, – ответил ребенок.

– Правильно, Лесная. Выходите осторожно: на остановке гололед. Ногами раскатали снежные кочки. 

Это было так непривычно. Люди улыбались.

Кто открыто. Кто скрывая. Кто опустил лицо в книжку. И улыбался себе в книжку.

И так стало тепло в автобусе.

И люди заговорили вдруг между собой.

Заговорили о том, что скоро Новый год.

И шампанское дорогое.

И скоро праздник. 

И кто-то засмеялся.

А кто-то сказал:

– Нет, девушка, это вы напрасно...

– И откуда вы знаете? Может, и мне туда же.

А кто-то сказал:

– А здесь будет баня. 

А кто-то сказал:

– Вот сейчас бы – эх!

– Эх, – сказали, – так ведь ванна!

– Разве ванна – это баня?

– Баня – это праздник.

– Баня – это коллектив.

– Баня – это свобода.

– Баня – это мужики.

– В баню идешь одним, выходишь другим.

– А здесь – автобус...

– Да, а баня будет. Лужков сказал – значит, будет.

А мне раньше. Я поднялся и посадил на свое место женщину. Она была не одна, а с двумя кошелками.

И уговорила, вот уговорила меня на ее кошелки поставить свой тяжелый портфель.

Так мы и наградили друг друга и ехали – кто двадцать, кто двадцать пять, кто сорок минут – без злости и подозрений.

Каждый может стать артистом, когда люди уже собрались.

***

Случай с моим другом А. М. Л.

Они лежали.

Вдруг звякнул замок.

Они вскочили, стали лихорадочно одеваться.

Он полуодетый выглянул на лестничную площадку с носком в руке.

Никого.

Он облегченно обернулся...

В комнате стоял такой же полуодетый мужчина с носком в руке.

Двое с носками в руках.

Тот приехал ночью домой.

Хотел незаметно войти.

Этот хотел незаметно выйти.

Двадцать лет прошло.

 Ужас в его сердце до сих пор.

***

Он ей очень нравился.

Она позвонила ему и сказала, что у нее есть два билета в театр.

Билеты сейчас дорогие.

Он пошел с ней.

У театра она сказала, что пошутила, что нет у нее никаких билетов.

Он честно сказал:

– Вас сейчас оставить или проводить куда?

Она сказала – оставьте сейчас.

И он ушел.

А билеты у нее, конечно, были...

Аркадий и комар

Мой друг Аркадий очень умен.

Золотая голова и руки.

Взял шесть комаров и штангенциркуль.

Измерил штангелем размах крыльев – 5 мм.

И стал делать сетку.

Горизонтально сетку не натягивал.

Только вертикально.

Через 5 мм.

Комар брассом не летит, только баттерфляем.

Комар от рождения вираж не закладывает.

Комар не может сложить крылья, пролезть, а потом расправить. Чего проще...

Но комар, как всякий кровососущий, туп. А мой друг Аркадий умен и добр. Поэтому дома они теперь не встречаются. Только на улице.

Определитель номера

С этими определителями номеров жить стало гораздо веселей. У меня звонок, милый женский голосок:

– Аллё!.. Кто это?

– А это кто? – говорю я с напором.

– А вы мне звонили...

– Когда? – интересуюсь.

– А только что.

– Да?! И что же я хотел?

– Вы ничего не успели. 

– Да.

– Вы, видимо, только позвонили. 

– Да.

– А я не успела взять трубку. 

– Да.

– Я положила телефон в прихожей, и, пока добежала, вы так быстро отключились. 

– Да.

– Надо было чуть подождать. Вы для чего звонили?

– А у вас большая квартира?

– А у вас терпения нет?

– Да. Нетерпелив я. Так вы кто, девушка?

– А вы кому звонили?

– Ну вам же. А теперь вы мне.

– Нет, молодой человек, если вы звонили, значит, вы чего-то хотели.

– Да. Мы все чего-то хотим. Но я не звонил вам.

– Вот же ваш номер у меня высветился. 

У неё такой милый голос.

– Да. Я звонил. Я хотел узнать, как вы живёте. Куда ходите. Что с вами происходит вечером. Или сегодня или завтра. У вас такой милый голос... Меня зовут Миша. Я вполне...

– А меня Катя... Я сейчас вам перезвоню.

– А как?

– Ну, у меня же есть ваш номер. Я с удовольствием посмотрю на вас.

– Хорошо, Катя, я тогда знаете что буду делать?

– Что?

– Ждать вашего звонка.

– А я расчищу сегодняшний вечер. И сейчас перезвоню. 

Я ждал долго. И ещё чуть-чуть. И понял. Я же ей не звонил.

У неё высветился не мой телефон. Она просто ошиблась в наборе. Попала в меня.

И я не догадался. И она не догадалась.

И в этом мире цифр мы потерялись навсегда.

Высокая мода

Цвет хаки, никакой синтетики, коттон, кожа натуральная, небольшие погончики, накладные карманы, брюки типа бридж, металлические пуговки здесь, здесь и здесь, короткие полусапожки, сумочка в виде вещмешочка, в качестве украшений на поясе резиновые палки, наручники, револьвер, ожерелье из патронов, со свисающей по центру дымовой шашкой и газовым баллоном.

При встрече на улице с другим человеком в такой одежде сейчас очень модно бежать, прятаться, окапываться, стрелять, скатываться в обрыв, хоронить без гроба, выходить из окружения.

Выставка «Мода» открыта в подвалах МВД. Вход со стороны Петровки, 38, о выходе будет объявлено особо.

Молодежи пожелаю не бояться стареть

 ...Во-первых, не дети – наше будущее, а старики – наше будущее. Мы их видим, они ходят по улицам. Вот это наше будущее. Вот я сижу. Я не скажу, что я старик. Но то, что я чье-то будущее, это факт. Причем неплохое будущее. Так что присматривайтесь. 

Возьмите свое будущее за руку и помогите ему перейти на другую сторону улицы.

 ...Мне нравится тот возраст, который у меня сейчас. Мне молодость моя нравилась меньше. Она была, простите, глуповата. 

 ...Сначала вы берете детей за руку, потом они вас берут за руку.

На фото: Одесса. 4 сентября 2011 г.
Открытие памятника Исааку Бабелю. 
Скульптор Георгий Франгулян, архитектор Михаил Рева.
Михал Михалыч рядом с дочерью Бабеля Лидией Исааковной и правнуком – Николаем.

Не стоит

Ребята!

Я считаю, что не стоит брать по сто грамм водочки, селедочку с картошечкой, редисочку, масла сливочного.

Не стоит. Не стоит.

И день такой прекрасный, и море голубое.

Спортом, спортом...

Значит, так.

Я предлагаю не брать по сто грамм водочки, огурчиков соленых, салатика помидорного, брынзочки, редисочки, селедочки и картошечки с укропчиком.

Ни к чему.

Солнце жарит, народ на пляже.

Необходимо размять уставшие мышцы. Да?..

А здесь хоть и видно море, а все равно в стороне.

Да? Договорились?

Значит, я повторяю: не берем по сто пятьдесят водочки, огурчиков, яблочек моченых, селедочки, салатика, картошечки, редисочки, сока томатного со льдом и отбивную.

Кто записывает? Нет, нет, нет.

Не берем по двести водочки, салатика, огурчиков, икры баклажанной, картошечки горячей с укропчиком и борща, да и борща украинского с пампушечкой чесночной обязательно!

Не берем!

Уже записали?.. Ну и что?

Такой день хороший и погода прекрасная, и жара, плавай, загорай.

Здоровье нужно укреплять.

Зачем нам по двести пятьдесят грамм водочки, селедочка с картошечкой, редисочкой, икоркой на холодное, борщом украинским со сметанкой и чесночком на первое и, пожалуй, и какое-то такое отбивное на второе.

Тогда уже и мороженое с вареньем...

Нет, нет! Не пойдет. Вычеркиваем все!

Значит, из холодного, вычеркните по триста грамм водочки с огурчиком соленым, салатик, помидорки, селедочку с луком, картошечку горячую с укропом, да, редисочку вычеркивайте с борщом и сметаной, рыбу жареную с пюре и мороженое, да, и томатный сок со льдом.

Все вычеркивайте.

Мы идем плавать, купаться и загорать.

Что значит принесли?

Унесите по триста пятьдесят грамм водочки, томатный сок со льдом, селедочку с горячей картошкой, редисочкой, салатиком, уносите горячий борщ в горшочке со сметаной и пампушечками с чесночком.

Немедленно заберите жареную скумбрию с пюре и соленым помидорчиком.

Унесите также хлеб свежий белый горячий с хрустящей корочкой, масло сливочное со льдом, икру из синеньких и капусточку квашеную с сахаром.

Мы все это есть не будем, мы пойдем на пляж и там подохнем, захлебнувшись слюной, на их проклятом турнике в этот солнечный воскресный день.

Я забираю крик обратно

В моей записной книжке 66-го года ноября: «Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!..» Три крика... Сегодня июль 2003-го. И что с того, что не хотел? 

Услышал бы меня Господь... 

Он точно слышал. 

Он просто понял – от какого идиота... Представляю! 

Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек. 

Я б моря не увидел из своего окна. 

Я бы прохладу летом не включил. 

Не знал компьютера. 

И не узнал свободы. 

И не увидел проводы трех пареньков в Москве. 

То главное, что видел в жизни. 

Я не прочел бы Оруэлла, Ницше, Пруста. 

Себя бы не прочел... 

Что делать? За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью... 

Кто виноват, что все так дорого? 

За право повидать, как взрослым станет сын, услышать, что он скажет, я должен был болеть, лечиться, кашлять. Но я обязан был увидеть другую жизнь. 

Отели, яхты, переполненные магазины. 

Автомобили, лезущие друг на друга, японский рыбный рынок, греческие острова – как бы увидел, если бы не постарел? 

Я много дал. Я дорого купил. 

Я заплатил годами, силой, остроумием. 

Женщинами. 

Красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране. 

Я выбрал путь труднее. 

Я старел, седел, ушел из ежедневного употребления, из популярности. 

Я отдал все, чтоб только посмотреть: газеты, спонсоры, помады, памперсы, суды присяжных... 

Пришел, увидел, посмотрел... 

А этот вопль: «Я не хочу быть стариком»?! 

Ну что же, стой в очередях советской власти, ищи еду лекарства. Отсиди за анекдот... 

Ты был на минном поле. Ты проскочил. Всё позади. 

О Господи! Прости. На самом деле, извини. 

Я серьезно – прости! 

Я забираю крик обратно. 

Я прошу там наверху не обижаться. Дай мне обратно! Дай сюда! 

Есть разница. Тогда я был специалистом. С той жизнью мы на равных. И кто кого когда имел... 

Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь. 

Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом: «Я не хочу быть стариком!» 

Т-с-с... Успокойся. И не надо. 

На фото: Михал Михалыч Жванецкий и Александра Ильинична Ильф открывают памятник Двенадцатому стулу на Дерибасовской. Скульптор Михаил Рева.

Жизнь коротка

Жизнь коротка. И надо уметь. 

Надо уметь уходить с плохого фильма. 

Бросать плохую книгу. 

Уходить от плохого человека. 

Их много. 

Дела не идущие бросать. 

Даже от посредственности уходить. 

Их много. Время дороже. 

Лучше поспать. 

Лучше поесть. 

Лучше посмотреть на огонь, на ребенка, на женщину, на воду. 

Музыка стала врагом человека. 

Музыка навязывается, лезет в уши. 

Через стены. 

Через потолок. 

Через пол. 

Вдыхаешь музыку и удары синтезаторов. 

Низкие бьют в грудь, высокие зудят под пломбами. 

Спектакль менее наглый, но с него тоже не уйдешь. 

Шикают. Одергивают. 

Ставят подножку. Нравится. 

Компьютер прилипчив, светится, как привидение, зазывает, как восточный базар. 

Копаешься, ищешь, ищешь. 

Ну находишь что-то, пытаешься это приспособить, выбрасываешь, снова копаешься, нашел что-то, повертел в голове, выбросил. 

Мысли общие. 

Слова общие. 

Нет! Жизнь коротка. 

И только книга деликатна. 

Снял с полки. 

Полистал. 

Поставил. 

В ней нет наглости. 

Она не проникает в тебя. 

Стоит на полке, молчит, ждет, когда возьмут в теплые руки. 

И она раскроется. 

Если бы с людьми так. 

Нас много. Всех не полистаешь. 

Даже одного. 

Даже своего. 

Даже себя. 

Жизнь коротка. 

Что-то откроется само. 

Для чего-то установишь правило. 

На остальное нет времени. 

Закон один: уходить. Бросать. Бежать. 

Захлопывать или не открывать! 

Чтобы не отдать этому миг, назначенный для другого.

Мысли бегут

Что с мыслью? 

Не появляется! 

Ощущения возникают, недомогания есть, походка видна. 

Мысль не появляется. 

Когда-то они пробегали по две-три хорошего размера и упитанности. 

Не появляются. 

Сижу там же. Смотрю туда же. 

Терпения не теряю. Жду. Думаю о жизни. 

Мыслей нет. 

Думаю о смерти. 

Никого. 

О войнах между людьми. 

Проскочила. Маленькая, банальная: «Как только кто-то говорит: “Это моё”, так начинается». 

Еще одна проскочила: «Просто грабят». 

Еще одна пронеслась: «Всегда всё просто. Пьют, насилуют, убивают. Придумали врага, придумали друга и получают удовольствие с риском для жизни. Самое острое». 

Еще одна проскочила: «Как всё просто. А как всё представлено!.. А просто получают удовольствие от войны». 

Еще одна маленькая метнулась: «Кто-то на этом же крупно зарабатывает. Даже если не деньги...» 

Не бог весть какая мысль. 

Но кто-то крупно обогащается. 

Как всегда на святом, как всегда. 

Эти воюют, потому что эта земля была в двадцатом ихней. 

А другие воюют, потому что она в девятнадцатом веке была ихней. 

А в восемнадцатом – не ихней. 

А в семнадцатом – ихней. 

Но в шестнадцатом – нет. 

Дошли до пятнадцатого и начали врать: 

– Мы – коренные. Вы – оккупанты. 

– Нет, мы – коренные, вы – оккупанты. 

Каждый был коренным, и каждый был оккупантом. Кто сегодня коренной, выяснится только на войне. Убитых много, а прояснения нет. 

Еще надо пару тысяч прибить. 

Должно выясниться. 

Страдает мирное население, которое и воюет. 

Это же надо, с какой радостью ввязались. 

– На чьей территории идет война? 

– На нашей. 

– Но она была нашей. 

– Вот тогда и надо было воевать. 

– Ничего, мы сейчас повоюем. 

Воевать никогда не поздно. 

Разошлись. Начали. 

– Победа будет за нами. 

– Ни хрена. 

– Будет-будет. 

– Ни хрена, ни хрена. 

– Та-та-та-та-та-та. 

– За что папу? Папу за что? Отомстим. Сынок, отплати. 

– Отплачу, папаня. 

Отплатил. Теперь избегает людных мест. 

Еле-еле проползла очень старая мысль: «Почему всё так тупо?» 

А с другой стороны, как быть, если тебя оскорбляют? 

Упорно и долго. 

Бить или не бить? 

У кого-то не выдерживают нервы, и мы возвращаемся к мысли о выяснении, кто коренной. 

А тут еще древние напутали. 

Мотались с места на место вслед за скотом впереди ледников. 

Кто же тут жил? 

Не верю, чтоб люди в Москве искренне бились за Шикотан, как когда-то «Руки прочь от Зимбабве!» или Никарагуа. 

«Отдали им нашу Германию. Отдали им нашу Польшу. Теперь отдадим им наш Шикотан?» 

Кто же это может столько заглотнуть? 

Лежу, вцепившись в одну шестую часть земного шара: «Моё!» 

Да продай ты подороже, ты ж вон вещи из дома продаешь, когда жратвы нет, а когда выпить хочешь – рубаху снимешь. 

Что ты мне рассказываешь, какой ты патриот. 

Бандитов в квартиру жить пускаешь, когда выпить нечего. 

Что тебе те острова? 

Договорись конкретно, возьми, что тебе надо и отдавай их. 

Всю жизнь в империи жил. 

Всю жизнь из столицы колбасу возил. 

Всю жизнь гнулся перед начальниками. 

Опять они полезли на шею. 

«Голодай, а не отдавай!» 

Ни нефть, ни лес, ни пустынные острова. 

«Родину распродают!» 

Да! Родину мертвецов. 

Хорошо, кто-то бородатый просчитывает, на чем капитал поиметь можно. 

Опять простенькая мысль, шустрая: 

«А девушки все деловые. 

А мальчики все деловые. 

А женщины все деловые. 

А дикторши все взбудоражены. 

Хотя, говорят они, кое-где хорошо, но всюду плохо и всем плохо. 

Хотя кому-то, к сожалению, хорошо». 

А мысль опять простая: «Если движемся, это чувствуется по желудку». 

Если движемся. 

А мы всем миром порешили двигаться, вырваться, наконец, из пункта А и прибыть, наконец, в пункт Б, где легче со жратвой и одеждой. 

И если мы движемся и кончаются запасы, так что же: останавливаться, или назад поворачивать, или вперед идти? 

Каждый гусь знает – вперед. 

До места лететь надо. 

Не поворачивают гуси и рыбы. 

Вперед. Сзади мы своих мертвецов похоронили. 

Живые хотят вперед. 

Для детей, для женщин, для матерей, которые светлого дня не видели, для рабочих, для крестьян, для больных и здоровых – надо вперед идти. 

Тем более, что мы все знаем куда. 

Тем более, что там уже много людей живет. 

А смерти нет

Зачем бояться смерти? 

Великие все умерли – и ничего!.. 

Благодаря им и жизнь есть. 

Ну если, наконец, подумать. 

Они же умерли. 

Вот это всё написали, оставили и ушли. 

Их уже нет. 

И ничего... 

И не горюют. 

Чего ж переживать, когда такие люди, в сто раз умнее, в тысячу талантливее, красивее, трудолюбивее – покойники. 

И вроде бы ничуть об этом не жалеют. 

Разве они стремятся сюда?.. 

Вот в это, извините, время?.. 

Вот к этим, извините, людям. 

Вот в эту, извините, жизнь. 

Кому сегодня это нужно? 

И им сюда не надо... 

И нам отсюда не попасть туда. 

И как легко читаешь их с восторгом. 

Уже вся ночь... Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть... 

И вдруг... 

Господи, так он же умер! Кто написал. 

А спасти? 

Теперь-то, может быть, спасли бы... 

А надо? 

Чтоб он еще что-то сказал? 

Он бы не захотел. 

В такое время или умереть, или молчать. 

Вот что случилось. 

Они уже прошли через вот это, о чем я. 

Вот почему они так зазвучали. 

И музыка, и краски, и слова. 

Через эту смерть пройди – и ты в порядке. 

И сразу как все просто. 

И нынешние, и молодежь, все начинающая и начинающая и дышащая возбуждением. 

Да ладно вам! 

Вот инструмент... 

Вот стол... 

Садитесь! 

Ты весь в очках, в компьютерах, в паролях. 

Подумаешь, секреты... 

Через смерть пройдешь, и все поймешь, и все узнаешь, и все не страшно, и ты поймешь и ахнешь. 

Так все же умерли – и ничего. Живут! 

А смерть – так просто перерыв! 

На фото: 13 июля 2017 г. День рождения Исаака Бабеля. Михал Михалыч с главным призом Одесской международной литературной премии им. Исаака Бабеля «Колесо судьбы», врученным ему в специальной номинации «За всё!». Первый сезон Премии.

Серьезных статей о творчестве Жванецкого в советские времена не писали. Причины понятны: его искусство и искусство его феноменального театра с Романом Карцевым и Виктором Ильченко практически все доперестроечные десятилетия было полуподпольным. Удивительно другое. И в первые годы перестройки, когда стало все можно, серьезных попыток разобраться в феномене Жванецкого и его театра тоже не предпринималось. Об одной из причин этого я уже выше писал: видимо привычные литературные и театральные мерки тут не срабатывали. Но постепенно, особенно после выхода из печати знаменитого четырехтомника, ситуация несколько изменилась. О Жванецком стали писать серьезные исследователи.

Из отклика «Четырехтомный тост»

…Когда-нибудь Жванецкого издадут в томах эдак в двадцати. Или тридцати. Причем на одну книгу текстов будет приходиться пять томов комментария. В крайнем случае, три-четыре.

Дотошные историки растолкуют беспамятным потомкам все реалии. Про дефицит объяснят и про ограничение потребностей. Про тупого доцента. (К тому времени либо звание сие упразднят, либо все доценты «вострыми» станут) Про цену раков – как вчера, так и сегодня. Про честного кладовщика, что отказывается пить, если искомой детали и вправду в его хозяйстве не имеется, и про доктора, который хоть не психиатр, а хирург, но шьет вполне приличные костюмы. Про бюрократию и демократию. Про колбасу и селедку, разварную картошечку и хрустящую квашеную капустку, мелкого частика (не путать с частником) и бычков в томате. Про народ и население. Про пиво. И про нее родимую. Про Россию, Украину, ихнюю заграницу и наш греческий зал.

<…>Наверняка кто-нибудь уже сказал, что весь поздний СССР, постсоветское пространство, а равно нашу Американию с нашей же Израиловкой придумал Жванецкий. Что все мы – богатые и бедные, глупые и умные, зажатые и отвязные, жуликоватые и простодушные, наглые и застенчивые, довольные и озлобленные, сытые и алчущие духовных высот, поддающие и борющиеся за трезвость, мы, постоянно ухитряющиеся совмещать эти якобы противоречивые свойства и остающиеся собой при любой погоде, – суть персонажи Михал Михалыча…

Из статьи «Война и мир Михаила Жванецкого»

…Я читаю собрание произведений Жванецкого, как четыре тома «Войны и мира». Только у Льва Николаевича я «войну» пропускала, а у Михаила Михайловича война как раз самое интересное. Или не так: нет четкого разграничения между войной и миром, вся жизнь – театр. Военных действий. Автор справедливо опасается, что в хохоте зрительного зала утонут разрывы мин и стоны тех, кто подорвался, и позволяет себе высказаться прямым текстом: наш человек «так помнит войну, что уже не представляет себе жизни мирной». 

Среди тех, кто «в драке не выручит– в войне победит», мыкается главный герой Жванецкого – капитан Тушин. Одинокий интеллигент, ведущий свою войну на забытой всеми батарее…

<...>В своих окопах будем читать и думать. Тормозить при чтении. Да, фраза Жванецкого стремительна и легка, она проносится в мозгу, как мотоцикл по треку: вжик– и нету! Она стрекочет, как кинолента, стремительно разворачивая перед нами сменяющиеся кадры, – и на слух едва успеваешь отследить смеховые моменты, зачем и пришел на концерт, сел к телевизору, включил «видик». Так я же и повторяю: надо читать. Потому что фраза Жванецкого стремительна и легка, но что в ней? «О жизнь моя, побудь со мной!» Легко, стремительно, характерно для него Жванецкий останавливает мгновение: «Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся – и еще снизу и вверх». Но даже больше справедливо восхищающего всех неторопливого и вдумчивого перемешивания мне дорога фраза, останавливающая внимание именно при чтении: «Умылся тепловатой водой под краном». Тепловатая вода в жаркий день – фу! Что в ней хорошего? Это – жизнь. Жить – хорошо. В нескольких фразах – судьба, и внешность, и отношение к жизни…

<…>Герой Жванецкого – человек под давлением. Его испытывают «высоким давлением», а он корчится, корячится (как средневековый карлик, которого для потехи королей вырастили в кувшине) и все пытается как-то распрямиться, вывернуться, уберечь свое «я», свои «честь и достоинство». 

В нелепых стараниях уберечь уязвленную самооценку, в мечущемся, слабом человечке узнаем свое, себя. Гоголевское (здравствуйте, Акакий Акакиевич!) смыкается с чеховским – «раба по капле». 

Многое, что осознается нами как открытия социологов, озарения философов, достижения серьезных писателей, намечено Жванецким. Или даже не намечено, а сказано вслух – отчетливо и мастерски, характерно для него! – но пропущено мимо ушей, утоплено во взрывах смеха… 

Отодвинули облако...

Отодвинули облако и спросили:

– Ты ее любишь? 

– Да. 

– Ты ее ненавидишь?

– Да.

– Ты ее не можешь забыть?

– Да.

– Жизнь без нее потеряла смысл?

– Нет.

– Что делаешь?

– Лежу. Думаю.

– Маму жалко?

– Очень.

– Себя жалко?

– Нет.

– В общем, все кончено?

– Да.

– Идут повторы?

– Да.

– Пьешь?

– Пью.

– Мы тебя застали как раз...

– Да. После этого.

– Извини.

– Можно попросить?

– О маме?

– Да.

– Это заблуждение. Мы не для просьб. Нельзя менять судьбу, нельзя.

– Одну...

– Нельзя. В ней больше, чем во всем. Нельзя! Знать хочешь?

– Нет. Совет какой-нибудь...

– Новости, которые ты считаешь плохими. Такие же!

– Я буду счастлив?

– Ты будешь доволен. Иногда.

– Друзья?

– Как тебе сказать?.. Ты слишком на них рассчитываешь.

– Женщины?

– Надежнее, но небескорыстно.

– Рассчитывать на себя?

– Нет.

– На женщин?

– Нет. Не показывай людям.

– А вы? Поможете?

– Пережить, перетерпеть. Пережить-перетерпеть.

– Так мало?

– Совсем не мало.

– Бороться?

– Нет. Не ври. Делай что хочешь.

– Это просто.

– Не ври, делай что хочешь!

– Это же просто.

– Не ври, делай что хочешь.

– А хватит сил?

– Вот когда тебе нужно соврать, ты чувствуешь?

– Да.

– Когда ты пишешь и не идет рука, ты чувствуешь?

– Да.

– Когда ты внезапно кладешь слово, которого ты не знаешь, ты чувствуешь?

– Да.

– И этот ритм?

– Да.

– И эту точку, которую кто-то ставит?

– Да.

– Это мы.

– Да... да... да...

– Вставай...

– Да-да-да. Я встаю...

А завершаю я номер Жванецкого опять его словами, написанными в честь выхода сотого «Фонтана».

Ого! Уже сотый журнал «Фонтан»! 

Как быстро всё это вылетает! 

Это ж надо так просто и долго... 

Спасибо редакции. 

Уже столько лет это издание смешно и неприбыльно украшает периодическую жизнь нашего города. 

Мудрого взгляда! 

Здравого смысла! 

Тонкого юмора! 

Громкого хохота! 

Юмор в Одессе – это сказать, не договорив, и засмеяться, не дослушав. 

 

Ваш через дорогу

Михаил Жванецкий

Ну и еще буквально несколько слов из моей книги «От Пушкина до Жванецкого». Из главы о нем…

10 февраля 2007-го года в Одессе прошёл традиционный зимний концерт Михал Михалыча Жванецкого. Прошёл он в одесском театре музыкальной комедии. Поскольку там зал на тыщу триста мест. Раньше Михал Михалыч выступал в зале украинского театра. И тот не мог всех желающих вместить. Правда, музкомедия тоже не справилась, многие не попали… Мне повезло – я получил личное приглашение.

Ну что сказать? Маэстро был в ударе. Хотя глупее фразы не придумаешь, правда? Во-первых, когда он был не в ударе? А во-вторых, сказать про Жванецкого «в ударе» – это ничего не сказать. Ну, почти ничего… Сцена и зал были одним существом – добрым, весёлым, тёплым и отзывчивым. Кстати, в последнее время Михал Михалыч просит во время своего выступления свет в зале держать включённым. Он хочет видеть тех, кто его слушает, он хочет видеть всех и обращается к каждому. Особенно к женщинам. И так было всегда. И много-много лет назад, когда он только начинал, и теперь, когда ему за семьдесят. Так же сверкают его глаза. Тот же вскинутый в знак победы кулак, та же неповторимая интонация, перед которой мало, кто способен устоять.

Самоирония, обезоруживающая откровенность, острое чувство жизни, мгновенные перевоплощения. Типы, характеры. Лирика, философия, парадоксальные мысли. Притчи, эссе, верлибры, афоризмы. 

Больше сорока лет мы слышим этот неповторимый голос, который учит нас свободе, – а мы всё никак не научимся. Больше сорока лет нас убеждают, что жизнь сама по себе прекрасна, – а мы всё сомневаемся. Но мы готовы и дальше быть плохими учениками, только бы слышать и слышать этот неповторимый голос, эти виртуозные фиоритуры, только бы впитывать эту живую энергию ума и остроумия.

Да что мы! Я никогда не видел на концертах Жванецкого столько молодёжи, как в этот раз. Как они заливались смехом, как хлопали! Как восторженно откликались на нюансы и подтексты!..

И ещё. Когда Михал Михалыч объявил антракт и, собрав в портфель бумаги, уже хотел уйти со сцены, его что-то остановило. Может быть, аплодисменты, которые не смолкали. И тут они начали вдруг нарастать. И постепенно стали напоминать сплошной шум дождя в саду за окном, который вдруг превращается в ливень…А артист стоял и с чуть печальной улыбкой смотрел в зал, который аплодировал и был счастлив оттого, что Жванецкий ещё вернётся…