Когда я звоню моему приятелю Фиме, первое, что он мне говорит: «Ну что ж ты никогда не позвонишь?» Это вместо здрасьте. Фима не сума­сшед­ший. Просто он соблюдает эмигрантский этикет.

На знамени нашей эмиграции начертано одно гордое слово: «Обида».

Именно одно.

Именно гордое.

И именно «Обида».

Это чувство никакого отношения не имеет к тому, что в словарях толкуют как «несправедливо причиненное огорчение». Какое к черту огорчение! Упоение обидой. Всепобеждающая мощь поджатых губ. Веселое сверканье оскорбленных глаз. Обида, будоражащая кровь и побуждающая к действию.

В этой обиде нет ничего от унылого хныканья. Это захватывающая игра, в которой побеждает лишь тот, кто досконально владеет искусством быть обиженным. Вернее, тончайшим из искусств стать обиженным, то есть объявить себя обиженным раньше, чем это сделает партнер.

Разумеется, это высокое искусство не на чужой земле родилось. Оно было впитано с молоком матери и желчью отца, взлелеяно на родине и вывезено за океан непосредственно в крови, в виде ма-а-леньких таких пузырьков, затаившихся где-то между красными и белыми кровяными тельцами. Этот вирус до поры до времени дремлет в венах, чтобы однажды вырваться на простор и показать окружающим кузькину мать.

Да, быть обиженным бывало модно и до эмиграции. И многие были признанными мастерами этого дела. Моя теща Сима, например, пребывала в постоянном состязании, кто на кого первым обидится, со своей родной и любимой сестрой Раей. Правду говоря, их игра в обиду особым разнообразием не отличалась и даже была нудноватой для окружающих, но сами участ­ницы удовольствие получали несказанное.

Они умели обижаться друг на друга в любой ситуации, даже без свидетелей, один на один, но, конечно, предпочитали публичные выступления.

Количество родственников, сослуживцев и знакомых с обеих сторон, непрерывно отмечающих знаменательные события, позволяло сестрам выступать на людях не менее раза в неделю.

Конечно, обижаться эффект­нее всего было гостье. Сами понимаете, тут тебе и уход с хлопаньем дверью, и знаменитое: «Чтоб моей ноги в этом до­ме!..», и победный клич: «Фима (Сема), что же ты сидишь?!» Но, как и в любом другом чемпионате, количество игр на чужом поле соответствовало количеству выступлений на своем. И ровно через неделю, на очередных именинах, проигравшая до­ма имела все шансы отыграться в гостях и так обидеться на всю жизнь, что хватало на целую неделю.

На что обижались сестры? Так я вам и сказал... Как будто можно запомнить причину... Ну хорошо, вот вам одна.

Сима в гостях у Раи. Рая подает на стол свой коронный «наполеон». Гости волнуются, они знают, что Раин «наполеон» — это что-то с чем-то. Сима сидит настороженно: уже десерт, уже конец вечера, а повода все нет! Кто-то из гостей, просто чтобы скрыть глотание слюны, просто чтобы шевелить ртом якобы для дела, задает вопрос хозяйке:

— А что, Раечка, наполеончик сегодня сладкий?

— Сладкий, Ромочка, сладкий, — кремовым голосом отвечает Рая, нарезая торт. — Слава Богу, чуть-чуть не подгорел...

На этих ничего не значащих словах Сима внутренне делает стойку борзой, услыхавшей хруст ветки под заячьей лапой.

А Рая, выдавив ножом из торта очередной заварной бурунчик, заканчивает еще более ничего не значащими словами:

— ...Но чуть-чуть ведь не считается, правда, Симца? Чуть-чуть... не считается...

Всё! Курок нажат, спичка зажжена, веревка лопнула! То, что для вас невинное бормотанье, для Симы... Это ее сейчас нарезают ломтями тупым ножом! Это ее вишневую кровь разливают по стаканам вместо компота. Это у Раи чуть-чуть не подгорел, это у Раи не считается, а у Симы на прошлой неделе таки да сгорел именинный торт прямо перед приходом гостей! Сгорел до углей, так что пришлось срочно посылать Фиму в ресторан «Море» за позорными покупными пирожными. Чуть-чуть не считается? Считается! Впрочем, пылающая от восторга обиды Сима уже в дверях:

— Фима, что же ты сидишь? Ты что, не слышишь, о чем тут говорят?!

Дверь бабахает, едва удержавшись в косяке. Гости хором вздрагивают, привычно фиксируют доносящееся с лестницы: «Чтобы ноги моей в этом до­ме!..» — и, облегченно вздохнув, тянутся к «наполеону».

Рая, как бы извиняясь перед гостями, разводит руками, при этом роняя с ножа на лысину Семы густую сладкую каплю, и говорит с искренней любовью:

— Ну? Как вам нравится эта самашедшая?..

Вот такие бывали поводы. Но все это детский лепет по сравнению с эволюцией искусства обиды в условиях эми­грации. Поверьте мне, настоящая еврейская обида рождается все же в неволе. Я имею в виду — на свободе чужбины.

...Когда мы с женой впервые прилетели в Нью-Йорк, в аэропорту Кеннеди нас встречали близкие друзья. В разные годы мы их провожали в эмиграцию — кого

из Одессы, ко­го из Москвы, провожали, казалось, навсегда, — и вот, надо же, они и мы опять все вместе, как ни в чем не бывало, неразлейвода, дружба навеки, ура.

Веселой гурьбой, взаимно перемазавшись губной помадой наших дам, мы поднялись на автостоянку на крыше терминала и расселись по машинам. Мы с женой естественным образом попали в машину именно той пары, которая нас официально пригласила в гости в Америку и у которой, как у хозяев, мы поселялись на недельку. Растроганные встречей, мы вертели головами, глядя через стекла, как наши остальные друзья рассаживаются по своим отдельным американским машинам, при ночном освещении и легком возбуждении казавшимся шикарными. Хлопнула последняя дверца, и наша кавалькада двинулась к первому в моей жизни американскому хайвею. «Вот и замечательно, — приговаривали хором наши друзья-хозяева, — стол уже накрыт, сейчас приедем, нальем, поговорим!..»

Через сорок минут мы подъехали к симпатичному двухэтажному домику. И уже осмотрев дом, восхитившись подвалом, узнав основные английские слова: «моргидж», «бэйсмент», «иншуренц» и буду­чи почти укушенным японским пекинесом, я очнулся и выглянул в окно. Никакая кавалькада из аэропорта не прибыла, машина наших хозяев одиноко насупилась под навесом. Наши ближайшие друзья не приехали к своим ближайшим друзьям, чтобы отметить приезд их ближайших друзей. «А где же... все?» — попытался спросить я, но тут прибыла хозяйка и потребовала идти немедленно в «ливинг».

Надо признать, что стол был действительно накрыт по-люд­ски, и налить налили, и даже гости были. Три пары незнакомых нам людей, с которыми у нас не было ничего общего, принялись активно, наперебой расспрашивать нас о том, как именно плохо сейчас живется в России. И, не дожидаясь наших ответов, рассказывать, как именно замечательно им живется в Америке. Отчаянно захотелось соврать что-нибудь хорошее о россий­ской жизни, но то ли от усталости, то ли от отсутствия фактажа пришлось напиться...

А наутро я узнал, что остальные наши друзья не приехали в этот дом потому, что они все уже давным-давно друг с другом даже не разговаривают. И то, что они собрались вчера вечером на территории одного аэропорта, это вообще подвиг с их стороны.

— Понимаешь, — шептала же­на, — они тут все друг на друга обижены. Они мне вчера даже говорили, кто на кого и за что, но я ничего не поняла...

— Идиотизм! — возмутился я. — Что же нам со всеми теперь по отдельности встречаться? С ума посходили в этой Америке...

— Ты не понял, — жена постучала меня пальцем по лбу. — Никто с тобой не собирается встречаться. Они на нас с тобой уже тоже обиделись.

— На нас? Когда? За что?!

— За то, что мы из аэропорта поехали к Лиле с Борей...

— А куда же нам было ехать? Мы же здесь... Они же... Мы же думали... Что мы должны были делать, черт подери?!

— Не знаю, — вздохнула жена.— Наверное, не надо было нам сюда ехать...

...Это только тот, кто Богом обижен, считается в народе дураком. А тот, кто сам умеет ловко обидеться, обычно чувствует себя куда умнее остальных. С годами я стал привыкать, что чувство обиды — это неотъемлемая часть внутреннего мира эмигранта. Обида — это его достоинство. И его гордость. Даже если вам уж совсем нечем гордиться, в кармане всегда есть возможность обиды. «Я с ней не разговариваю!»... «Мы к ним не ходим!»... «Нет, если там будут Канецкие, мы туда ни ногой!»... О, муки эмигранта, приглашающего родственников и друзей, к примеру, на свой юбилей! Самая грандиозная и невыносимая задача — рассадить гостей. Из ближайших друг к другу любезнейших ста двадцати персон ни одна персона с другой рядом не сядет. Вот вам проект успешного русского ресторана: двести столов, каждый на одного человека, все столы отделены друг от друга бронированными перегородками. Вот где хорошо и безопасно собраться большой дружной семьей...

Из полной удивительных историй народной антологии эмигрантской обиды меня восхищают многие примеры. Мать, не разговаривающая с дочерью за то, что та не добавляет тертые поми­доры в икру из баклажанов... Партнер, обидевшийся на партнера за то, что тот, отдыхая в Лас-Вегасе, выиграл в рулетку двести долларов... Друзья детства, обидевшиеся на своих друзей детства за то, что у тех в доме в 94-м году обедал Жванецкий... И так далее.

Но особенно я люблю историю экскурсовода, который насмерть обиделся на всю сопровождаемую им же группу туристов. Надеюсь, полюбите эту историю и вы.

Итак, русскоговорящий экскурсовод, назовем его Абрам Вареник, повез группу русскоговорящих же туристов из Нью-Йорка, скажем, во французскую Канаду. (Для тех читателей, кто думает, что я специально придумал смешное сочетание имени и фамилии героя этого рассказа, вынужден сообщить, что ничего такого смешного у меня получиться не могло, потому что настоящее имя экскурсовода Давид Суп).

Надо сказать, что Вареник был хорошим экскурсоводом, а может, даже и лучшим из лучших. Во всяком случае, он был человеком образованным и не мог себе позволить отправиться на экскурсию, не зная о ней буквально ни бельмеса, как это делали все остальные его коллеги. Что-то Абрам знал в силу своего ума и высшего образования, что-то черпал из туристических проспектов накануне тура. Как культурный человек он просто не мог иначе. Как ни странно, именно культура и подвела.

Экскурсовод Вареник был культурным человеком.

Его экскурсанты — нет.

В принципе, в любой экскурсии русскоговорящих туристов интересовали только две вещи: входит ли в ее стоимость питание и как захватить передние места в автобусе. И больше ничего. Ни чем отличался Ван Гог от Гогена. Ни в каком году индейцы продали Манхэттен. Ни сколько синих полос на американском флаге. Ни-че-го.

«Эта экскурсия с питанием?» — спрашивали туристы и, не слушая ответа, расталкивали друг друга локтями и коленками, штурмуя автобус, чтобы занять переднее сиденье раньше тех, кто имел на него билеты.

Это очень расстраивало Абрама. Не только жадность русскоговорящих туристов к питанию и передним местам. Вообще: отсутствие культуры.

Абрам Вареник был настоящий российский интеллигент и поэтому любил свой народ. Но случилось так, что впервые в жизни он столкнулся со своим народом только в Америке. В прежней жизни Абрам был не гидом, а инженером в проектном институте, и общался соответственно с людьми своего уровня. Жил Абрам на улице Щепкина, а народ в основном проживал на Привозной. По выходным, пока народ бесновался на стадионе, Абрам отсиживался в филармонии. Разумеется, и на родине Абрам мог случайно встретиться в одном автобусе со своими будущими туристами. Но тогда ему вовсе не нужно было с ними общаться, зарабатывая на хлеб, и из того автобуса можно было легко сойти на любой остановке... Здесь же он должен был терпеть их рядом целый день, а иногда даже и два. Говорить с ними. Отвечать на их вопросы. Мирить их в борьбе за питание и передние места. О ужас, расселять их в гостинице...

И поэтому иногда Абрам Вареник не сдерживался.

— Надо быть помягче, Абрам, — говорил ему после очередной жалобы бывший комсомольский работник, позже беглый новый русский, а теперь хозяин тур­агентства Флоткин. — Все ж таки это люди.

— Нет, — тихо отвечал Абрам.

— Что нет? — удивлялся Флоткин.

— Не люди.

Начальство Вареника прощало и снова отправляло в очередную поездку, потому что он все равно был лучшим гидом.

Поездка во французскую Канаду была последней каплей.

Абрам и сам почувствовал неладное, когда еще при посадке в автобус, сразу после битвы за переднее сиденье и вопросов о питании, выяснилось, что агент­ство продало на один билет больше, чем следовало. А поэтому лишний турист — огромная неопрятная дама в мохеровом берете должна была занять место непосредственно рядом с гидом, на его сиденье. Было еще свободное место в конце автобуса, но от него дама с гневом отказалась. Обычно гид располагался на двойном сиденье один, вместе со своим микрофоном и вспомогательными брошюрами, а в этот раз Абрам (к счастью, мужчина небогатырских размеров) был вынужден примоститься в оставшемся от мохеровой дамы уголке.

То есть экскурсия сразу пошла как-то наперекосяк. Они еще не доехали до французской Канады и вообще до какой-либо Канады, Абрам еще не окончил свой предварительный рассказ о поэзии провинции Квебек, когда дама в берете вынула из своей сумки толстый целлофановый пакет, набитый бутербродами с домашними котлетами, и стала их есть. Луково-чесночный заряд ударил гордого Вареника прямо в его культурное сердце.

— Прекратите немедленно, — сказал он даме. — Вы здесь не одни. Полчаса назад у нас был ланч. Как вам не стыдно устраивать такую вонь!

— Шо? — крикнула дама, но вовсе не подавилась. — Он меня еще будет учить? Када хочу, тада ем! Фры кантры!

Этот ее переход на англий­ский, видимо, окончательно сбил Вареника с рельсов.

— Да, буду учить, — прошипел Абрам мхатовским шепотом, поражающим до шестнадцатого ряда. — Буду тебя учить, дрянь, если тебя до сих пор никто не научил быть человеком!

Он попытался вырвать у дамы пакет с бутербродами, но та, более опытная в боевой жизни, изловчилась и прижала еду к груди, одновременно двинув Абрама по щиколотке острым носком туфли.

Тогда Абрам вскочил и, стоя почти на одной ноге, обратился ко всему автобусу.

— Слушайте, вы, — сказал он, срывающимся голосом человека, готового на все. — Я понимаю, что лучше обращаться к стенке. Но я заявляю вам в первый и последний раз: если это животное, — он указал перстом на мохеровую даму, все еще давящую котлеты о грудь, — если это животное сейчас же не вы­бросит в окно ту дрянь, которую она протащила в автобус и собирается здесь жрать, отравляя атмосферу... Не в окно, конечно, а вот в это мусорное ведро с крышкой... Если она немедленно не сделает этого, я умываю руки. Больше вы от меня не услышите ни слова! Понятно вам?

Туристам было непонятно, поэтому один из них, заспанный мужчина с проволочными кустами рыжих волос в ноздрях, спросил:

— У тебя что, псих, крыша поехала? Тоже мне напугал! Ну и заткни поддувало! Очень нам надо слушать твою трескотню... Люди тут отдыхают, а не это самое! Не в Союзе, блин... Кушайте, женщина...

И автобус радостно заржал.

— Ах, так! — крикнул Абрам врагам культуры. — Тогда получайте, мерзавцы! Отдыхайте как знаете!

На этих словах он воткнул свой микрофон в ту часть мохеровой дамы, где к груди был прижат сверток с бутербродами, быстрыми шажками рванул по проходу в самый конец автобуса и уселся на пустом последнем сиденье.

С этой минуты экскурсия во французскую Канаду проходила практически без гида.

Сначала это туристам даже нравилось, но потом они слегка заскучали.

— Это что за город?.. — спрашивали туристы, вглядываясь в окошки.

— А не знаю, — равнодушно отвечал Абрам с последнего сиденья.

— А сколько еще ехать?..

— А не скажу.

— Нам бы в туалет...

— А мне наплевать!

— А мы будем жаловаться!

— Ха-ха!

Водитель привычно делал остановки в достопримечательных местах, русскоговорящие туристы выходили из автобуса и неприкаянно топтались, пялясь на непонятные соборы с памятниками. Некоторые, наиболее ушлые, пытались поначалу прибиться к чужим группам, но быстро поняли, что во француз­ской Канаде гиды говорят даже не на английском, а вообще черт его знает на чем, и прекратили дергаться.

— Слышь, мужик, — просили они Абрама, — кончай бочку катить, скажи хоть, на каком языке они говорят в этой своей французской Канаде?

— А понятия не имею! — отвечал обиженный гид.

Лишь однажды за всю экскурсию он позволил себе более пространный комментарий. Группа застряла в музее возле огромной картины на потустороннюю тему. На картине многочисленные грешники готовились к наказанию в аду.

— Что, интересно? — весело спросил Абрам у своих туристов. — Знаете, кто тут изображен? Вы все, вот кто!

Группа в ужасе отшатнулась. А Абрам продолжал.

— Вот этого, без лба, узнали? Да вот же он среди вас, неандерталец, — и Абрам ткнул пальцем в сторону мужчины с кустами в ноздрях. — А вот этот урод — это вы, уважаемый, такое же хамло!.. А вот и наша супружеская парочка, места девять и десять, узнаете?.. А вот эти трое — вы, вы и вы, мадам. Такая же жирная свинья и такой же безмозглый взгляд!..

Туристы не догнали Абрама только потому, что тот знал в этом музее все ходы и выходы. Домой он вернулся на попутном автобусе из другого агентства.

— Знаешь, Абрам, ты меня очень обидел, — сказал ему хозяин турагентства Флоткин, которого жалобщики приходили бить. — Так что не приходи сюда больше.

— Ну и черт с тобой! — ответил бывший лучший гид.

Так обиделись друг на друга еще два эмигранта. Хотя Флоткин в данном случае был в явном выигрыше — он обиделся раньше.

Поэтому, когда звонит мой приятель Фима, я снимаю трубку и, не давая ему опомниться, спрашиваю первым: «Ну что ж ты никогда не позвонишь?» Это вместо здрасьте.