Из ироничной трилогии «Мой вклад в искусство»

Солисту Одесского национального 
академического театра оперы и балета
Алексею Омельченко посвящается

Вспоминая свое скромное участие в съемках комедии «Спортлото-82», я упомянул о других забавных ситуациях в моей жизни, связанных, не побоюсь этого слова, с искусством. Одним из самых, пожалуй, ярких было мое участие в опере Дж. Верди «Аида».

Нет, не подумайте, что я обладаю дивным голосом или тонким слухом. На бытовом, неартистическом уровне они, конечно, есть, хотя со слухом в последнее время проблемы: годы, друзья, годы. Голос тоже имеется, и порой я с удовольствием пою, старательно пытаясь попадать в ноты. Правда, мое пение вряд ли доставляет удовольствие тем, кто его слышит. И еще: мне все время кажется, что, чем громче поешь (а в моем случае –  кричишь), тем лучше звучит песня. Во всяком случае, близкие люди настоятельно просят меня прекратить любые попытки вокального самовыражения.

Тем не менее, в отличие от многих людей, которые более меня заслуживают этого своими способностями, мне довелось стоять на сцене Одесской оперы. Ах, как это звучит! Повторяю с удовольствием: «Я стоял на сцене Одесской оперы!». Словно я дивный тенор или бас (вот видите, даже не знаю, каким диапазоном голоса обладаю). 

История –  опять же –  из серии «не придумаешь». Итак, снова вспоминаю студенческие годы. Среди моих сокурсников была одесситка Вера или между собой Верунчик, с которой мы до сих пор дружим. Говорят, что дружбе мешают половые различия, годы и расстояния. Ничего подобного, друзья! Ни десятилетия, ни тысячи километров не помешали нам сохранить настоящие, искренние и честные отношения.

У нее был сосед и бывший одноклассник Алик, который учился в Одесской консерватории и обладал каким-то замечательным голосом (по-моему, с диапазоном от тенора до баса). Было жаркое лето после второго или третьего курса. На каникулах я ударно трудился на кафедре вентиляции и кондиционирования воздуха Одесского инженерно-строительного института, собирая учебный промышленный кондиционер. Этим, кстати, тоже зарабатывались деньги на наши крымские походы и прочие удовольствия.

Алик проходил практику в театре. Он там подпевал в хоре. К Вере на каникулы приехал ее двоюродный брат из Витебска Александр Гильбо; –  потомок француза, который, отступая от Москвы, решил остаться в России, а не чесать пехом до Парижа. Во всяком случае, мне именно так помнится история происхождения столь красивой фамилии.

Мы, как принято нынче говорить, тусовались вместе. Однажды Алик предложил нам с Гильбо поучаствовать в массовке оперы. Надо сказать, что участники такой массовки в театре были люди постоянные, почти кадровые. Пришлых, временных или случайных туда не допускали. Работа была необременительная и давала стабильный доход в неурочное время. Там были все свои, как говорится, «блатные». Но дело было летом: отпуска, болезни, запои; не столь важно. Важно другое: нам подвернулась такая вот халтурка рубля на три, а может, на все пять. 

Ну, скажите, почему бы советскому студенту не пойти на часок вечером и, не особенно напрягаясь, подзаработать, а потом с чувством выполненного долга пошататься с друзьями по вечерней Одессе. А? Да никто бы никогда не отказался! Тем более в легендарной Одесской опере! Знал бы я, в какие муки творчества это выльется. Короче, взяли паспорта и пошли. 

Обрядили нас в наряд воинов, в руки дали копья и фанерные щиты, построили. Указали на старшего отряда, команды которого надо было исполнять. С учетом наличия у нас в институте военной кафедры и строевой подготовки чинно маршировать было несложно. Но, откровенно говоря, волнение присутствовало: все-таки дебют в опере (опять же, как звучит, а!). И в какой опере! 

Мы вышли строем и развернулись перед хором по тихой, но четкой команде: «налево!». Поразил размер сцены. Она была огромной, залитой ярким-ярким светом. Таким ярким, что казалось: над головой сияет десять солнц. Может, поэтому я совершенно не видел зал: он казался огромной черной ямой и вызывал опасение и даже страх. Это сыграет впоследствии свою трагикомическую роль.

Маршировать нам пришлось с разных сторон сцены несколько раз. Особенно запомнился выход под знаменитый марш «Триумф Победителей». Тут и хор, и балет. Мы триумфально маршируем под строевые команды, которые, конечно, заглушал оркестр и огромный хор. Я уже как-то освоился, стал входить в образ и даже по сторонам посматривать. Массовка обалденная. На сцене были живые лошади, казалось, что могут появится и слоны (победители возвращаются из Эфиопии, могли бы и прихватить). Ну, или, на худой конец, что лошади наваляют посреди такой сцены. Не дождался.

Наконец мы свое отмаршировали и нам сказали, что можем переодеваться: так много воинов уже не требуется. Остались только проверенные, так сказать, бойцы. Гильбо пошел в туалет, а я присел на длинную, прямо как в физкультурном зале в школе, лавочку и ждал своих товарищей, чтобы пойти и отметить дебют.

Массовкой распоряжался, по-моему, помощник режиссера. Мужичок очень живой, крикливый и дерганый. Он все время бегал, за все переживал и нервно покрикивал, отдавая распоряжения. Его понять можно: народу тьма, даже без лошадей, надо всех организовать, направить в нужное русло. В общем, за спектакль он, наверное, пробегал марафонскую дистанцию. От волнения и постоянного движения помреж все время вытирал потное лицо и лысину, окруженную курчавыми волосами. Он и так был на взводе, а тут, вижу, мужик вообще на грани припадка – мечется, глаза безумные. 

Ну, думаю, его прямо сейчас удар хватит, и начинаю соображать, где здесь туалет, чтобы притащить воду и откачивать мужика если что. И тут его безумные глаза останавливаются на мне, и в них появляется признак здравомыслия. Он подбегает ко мне и выпаливает скороговоркой, что куда–то пропал один из кадровых участников массовки, который должен был играть сына плененного эфиопского царя. При этом помреж попутно пожелал прогульщику ни дна ни покрышки.

Надо сказать, что режиссер в театре был с фантазией и в его трактовке для придания большего значения победе эфиопский царь попадал в плен вместе с сыновьями. Впрочем, я больше никогда не участвовал и не присутствовал на спектакле «Аида» и не знаю, как этот вопрос решали в других постановках.   

–  Так вот, –  заявил помреж, –  тебе надо быстренько войти в образ младшего сына царя. 

Ничего себе задачка привалила, думаю. Это ж надо Станиславского вызывать. Уверен, что эта мысль четко отразились у меня на лице.

–  Не боись, не дрейфь, у тебя есть старший брат, –  стал успокаивать и вводить меня в образ нервный деятель от искусства, указывая при этом на подошедшего крепкого парня. 

–  Ты, –  продолжал он говорить в запале, –  главное, его слушай и делай, что он скажет. Это несложно, так как ты от него будешь близко. Вас прикуют, понарошку, конечно, другу к другу цепями. Только тебе еще надо загримироваться по системе бикицер («мгновенно» то есть, переводя с одесского). 

Что делать? Надо спасать мужика от инфаркта и всю постановку от провала. Понимая всю грандиозность и ответственность свалившейся на меня нежданно роли, я натянул на себя темно-коричневое трико. Ладони, ступни и лицо мне мгновенно намазали какой-то ваксой, превратив в почти настоящего эфиопа. Образ довершал курчавый парик. 

Приковали к старшему брату кандалами, как мне показалось, из папье-маше и подвели к заднику кулис. Позади встали воины: конвой из оставшейся массовки с копьями в руках, эдакие дембеля. По команде «шагом марш» я вступил на сцену. О! Это был еще тот выход.

Если раньше я был на сцене в строю среди других воинов и мы дефилировали где-то на заднем плане, то теперь наш путь пролегал прямо к рампе, где стоял трон царя-победителя, к которому нас должен был сопроводить караул. Впереди в сопровождении конвоя шел  наш плененный папаша Амонасро. Он еще при этом и пел! Ну как так можно петь в плену?! Меня эта неправда жизни сильно задела. Мы плелись позади, поскольку я все больше и больше замедлял шаг. Я погрузился в мысли о том, что надо бы от такого поющего папашки отказаться. Но это было не главным. 

Я уже говорил, что зал казался мне огромной черной бездной, которая меня хочет проглотить или в которую я непременно упаду. Причем упаду непременно в оркестровую яму и, конечно, попаду в литавры и порву их или меня затянет в огромную трубу геликона. 

Мысли пролетали молниеносно: отказ от царя-батюшки –  черная и хищная пасть зала –  бездонная оркестровая яма. Беспокоила опять-таки мысль: как бы все-таки вернуться из плена? Все это навалилось на меня жутким кошмаром.

Я полностью вошел в образ. Волнение, нахлынувшие мысли и страх сковали меня. Я жался к старшему брату, который буквально тащил меня (хорошо, что он оказался крепким парнем). Египетские воины из караула увидели происходящее и в отчаянии стали древками копий выпихивать меня на положенное место. Общими усилиями им удалось вытолкнуть меня перед троном царя-победителя. Старший брат прошипел: «На колени, гад. Моли о пощаде!». 

Я не сразу понял, что это мне. После непродолжительной борьбы и моего отчаянного сопротивления ему удалось все-таки поставить на колено гордого младшего сына царя в моем лице. А что они хотели? Царского рода все-таки! «Ну, все, –  думаю, –  теперь меня точно прикончат при всем честном народе». 

И тут я увидел выпученные глаза дирижера, который, судя по всему, пришел в полное замешательство от этой сцены с выводом пленных и титанической борьбой с непокорным сыном царя, который до последнего продолжал гордо оказывать сопротивление. 

Голова удивленного дирижера застыла неподвижно, челюсть отвисла, а его руки и тело болтались ниже совершенно независимо, как у куклы. Эта нелепая картина, абсурд всего происходящего да еще –  вдобавок ко всему –  мое накопленное волнение, вызвали у меня срыв в виде истерического смеха: все-таки первый выход на сцену (и не первый, заметьте, выход за вечер!). 

Я рухнул на сцену и забился в судорогах неудержимого хохота, стараясь повернуться спиной к залу, чтобы его скрыть. Старший брат практически орал на меня: «Замолчи, гад!». Тут я почувствовал, что его тоже накрывает волна смеха, и мы в судорогах прижались друг к другу. Он сверху словно прикрывал меня от врагов. Выглядело, наверное, очень трогательно.

Не помню, пощадили нас с братом или нет, но со сцены меня буквально выносили на руках египетские воины. За кулисами они бросили меня на лавку со словами «Эфиоп, твою мать!». И удалились. 

Не успел я прийти в себя, как неожиданно на меня налетел помощник режиссера. Ну, думаю, если император меня и пощадил, так этот точно убьет. Но, напротив, он с каким-то блаженным выражением лица вопил: 

–  Как ты сыграл! Весь зал рыдал и скандировал: «Свободу детям эфиопа!».

Он бросился мне на шею и стал радостно тискать в объятиях. Я был в полном замешательстве. Потом пришел в себя и изобразил уставшего и с трудом выходящего из образа актера. 

Помреж не унимался:

–  Ты просто Смоктуновский и Никулин в одном лице. 

Такое сочетание меня озадачило, и в то же время я ощутил себя звездой. Тут пришел Гильбо, а за ним и Алик. 

Самое забавное было потом. Я, распираемый чувством своего актерского величия, не удосужился спросить (конечно, сказалось отсутствие сценического опыта) о том, как снять грим.

Ну, руки и ноги очистить еще куда ни шло. А вот с лица снимать эту ваксу пришлось с трудом –  куском коричневого вонючего хозяйственного мыла, в туалете театра, под струей холодной воды. Я хоть и соединил в себе два великих актера, но гримерку или хотя бы просто средство для снятия грима не заслужил. Туалет и мыло быстро вернули меня на землю. После тщательного оттирания грима я превратился из эфиопа в индейца с красной рожей. 

Это не помешало нашим дальнейшим веселым планам на вечер. Благо, уже темно было и я не пугал людей своей физиономией. Надо сказать, что я получил двойную оплату, и мы –  довольные и веселые –  пошли соображать на троих, поскольку мне срочно требовалось снять стресс после такого оглушительного дебюта.

Впрочем, несмотря на такой успех, я больше ни разу не был на сцене Одесского оперного театра. Остался, так сказать, актером одной роли. Видите, даже терминологию актерскую применяю. Но дело обстояло проще: место было занято кадровой массовкой. Да и сыграть так во второй раз невозможно. Но история на этом не кончается…

Прошли годы и даже десятилетия. В начале двухтысячных я оказался в командировке в Москве.

Подруга Вера к тому времени превратилась из одесситки в москвичку. И не просто москвичку: она заведовала системой кондиционирования только что построенного Дома Музыки. Верунчик всегда была общительным, суперпозитивным человеком. И тут, учитывая место работы, у нее сформировался круг общения из людей связанных с искусством. 

В тот мой приезд у ее приятельницы был бенефис в театре эстрады, и меня, свалившегося на голову командировочного, взяли на мероприятие с собой. После бенефиса, как полагается, банкет-шуршет. Все проходило довольно банально и скучновато. Так что я, отыскав место поукромнее, с бокалом в руках решил понаблюдать со стороны за актерским бомондом. Все друг друга знают и крепко «любят». Я все время опасался, что мне попадется бокал с отравленным шампанским. И тут моя подруга решила внести разнообразие в томный вечер. Не знаю, что ее сподвигло вдруг объявить:

–  А вот сейчас друг моей юности вам расскажет, что такое быть артистом и как он выступал в опере «Аида». И не в каком-то там вашем Большом Театре, а в Одесской опере! 

После такой подачи можете представить мое состояние. Пришлось после затянувшей паузы выходить к микрофону. Публика притихла в ожидании. Моя персона, как мне показалось, не произвела впечатления: видимо ожидали увидеть крупногабаритного, как принято, певца во фраке. 

Мне пришлось нелегко в такой ситуации полного экспромта. На язык все время напрашивались непечатные выражения, которых с трудом приходилось избегать. Но удалось собраться: сказалась все-таки одесская артистическая закалка. Мое выступление вызвало бурю смеха. Народ смеялся до слез. Кстати, этот рассказ я еще повторял в последующие свои приезды в Москву с подачи моей неугомонной подруги. 

Жалко помреж не слышал. Вот бы порадовался мужик.