«Ты хочешь, чтоб на Бетховене я смеялся?..» (Мелочи архиеврейской жизни)
Картинка с выставки
Я знал одного торгового работника. Все свое состояние он сделал на воде, еще в те годы. На газированной. Был он тупым и мелкотравчатым, лицом не вышел, вышел животом. Низкорослый, с кривыми ножками. Кстати, писать он так и не умел, а считать если и умел, то только обсчитывать...
Спустя год после кончины вдова поставила на его могиле памятник. Недавно проведывал я бабушку на седьмом участке — и увидел. Я увидел — и просто обомлел! Он — и в полный рост. Выбит на куске мрамора. Художник оказался дилетантом: выбивать он начал снизу. А на голову места хватило не очень. И голова оказалась сплющенной. И все же художником он будет! Так уловить черты этого идиота способен не каждый!
Но самое интересное оказалось все-таки не вверху, а внизу. Это была эпитафия: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» И подпись: «Фира и дети».
Его дети мне и на фиг не нужны, ну а Фиру я нашел:
— Какой светильник, Фира, между нами, он же был таким идиотом?!
— Идиотом — не то слово, — ответила Фира.
— А сердце, Фира?! — не унимался я.
— Оно было каменным, это сердце, — ответила Фира и заплакала.
Я изумился:
— А зачем же вы, Фира, такое отгрохали?!
И сквозь слезы Фира прошептала:
— Да нет... Это он сам, при жизни...
***
В синагоге перед стариками и старухами выступает молодой знаток Торы Пиня Габричевский. Он рассказывает о том, что, согласно Торе, первосвященники или из рода первосвященников не могут брать в жены нееврейку, разведенную или обесчещенную.
Вопрос из зала:
— А кто такая обесчещенная?
Габричевский:
— Показываю в последний раз...
Печальная история
Я зашел в каморку к служителю донецкой синагоги Михаилу Моисеевичу Брукману. Старик Брукман горько плакал:
— Умер! Такой молодой! Всего семьдесят пять!
Я испугался:
— Кто умер?!
— Аронович! Такой молодой! Ловил гуппиков, собирался в Израиль, пел в женском хоре сирот — ветеранов войны. И нет человека. Звонила жена, говорит, не переживет, — и Брукман снова заплакал.
Каморка Брукмана — на втором этаже, у самой лестницы. Слышим, кто-то по лестнице поднимается, натужно, с остановками. Знакомые шаги. У Брукмана открывается дверь, и входит... Аронович:
— Здравствуй, Миша!
Брукман бледнеет и хватается за сердце:
— Изя, — говорит он не своим голосом, — ты еще здесь?!
— А где мне, Миша, быть еще?!
— А только что звонила твоя жена и сказала, что ты скончался.
Аронович садится за стол и горько плачет, капает сердечное, понемногу приходит в себя и спрашивает служку Брукмана:
— Как ей удалось сюда дозвониться?
Брукман отвечает:
— Набрала — и дозвонилась.
Аронович снова заливается слезами:
— Она, Миша, будет первой, кто дозвонился сюда с того света. Уже пять лет, как она умерла, Циля моя, радость моя, люба моя, рыба моя!.. — Аронович обильно сморкается.
Снова звонит телефон. Миша с суеверным страхом поднимает трубку. Слышит голос и меняется в лице:
— Это она!
Аронович вырывает трубку и в большом волнении кричит:
— Циленька, это ты?!
В ответ слезы.
— Циля, Циля, отвечай!
Слезы. Потом:
— Я не Циля, а Рива Львовна. Мне нужен отпевальщик Цукерман.
— Цукерман больше не практикует, — отвечает Аронович, — он уже год как в психдоме, еврейский патриот, на работе сгорел. А кто вы?
— Я Рива Львовна...
— Знаю, дальше.
— Я вдова Суриновича. Умер мой муж, — плачет.
Аронович хлопает по рычажкам и кричит:
— Миша, ты оглох, Миша, умер Суринович!
Миша совсем теряется:
— Так Аронович или Суринович?!
— Миша, ты умный или, конечно же, дурак?! Так Аронович — это я!
...Они поругались и разошлись.
***
Однажды в порыве нежности Абрам Абрамыч сказал:
— Дорогая Циля! Я в жизни не знал женщины лучше, чем ты!
А Циля про себя подумала: «Несчастный!..»
Братья
(правда)
В городе Донецке жили два брата Поташниковы, Зяма и Сема, а потом разъехались: один укатил в Америку, другой — в Израиль.
Американский брат стал музыкантом, израильский — в киоске продает журналы и, между прочим, совсем не жалеет.
И вот однажды продавец журналов Сема Поташников получает новый американский журнал, где на глянцевой обложке фотография его очень печального братца, сидящего за решеткой.
Ван мэй! Катастрофа!
Продавец Сема бросает все дела и летит к телефону. В Америке раздается звонок, трубку поднимает сам брат.
— Алло, Зяма, тебя уже выпустили?!
— Откуда?!
— Из тюрьмы!
Пауза.
— А меня туда не сажали.
— А фотография?!
— А, фотография... Это я играю на арфе, но с той стороны.
— А почему ты такой тоскливый?!
— Сема, ты меня удивляешь! Ты хочешь, чтоб на Бетховене я смеялся?..
***
Умер чудесный старик Зеликман. Я узнал — и загоревал.
Заглянул шамес и спросил:
— Ты пойдешь на похороны?
И я ответил:
— С удовольствием!
***
— У меня появился новый друг, — сказала мне соседка, — по фамилии Рабинович.
— Молодой или старый? — спросил я.
И соседка ответила:
— Молодых Рабиновичей уже не бывает...
