1

О том, что в нашем доме были немцы, я узнал в далеком детстве, года в три, и за это чуть не поплатится. 

Мама работала на полторы ставки в школе, папа на те же полторы, но на заводе. А за мной присматривала бабка, только как? 

У нее был пунктик, наблюдательный. Целыми днями она, папина мама Бетя Аароновна Гольдштейн, с горделивой осанкой восседала у раскрытого окна. И если я попадал в поле ее зрения, она за мной заботливо следила, а если нет – никто не виноват. 

Короче, под окном я не маячил. 

И друг другом мы были довольны.

Любила ли она меня? А вот не знаю. Зато в курах я не сомневаюсь: вот кого она любила, так любила! Из дома бабка выходила лишь тогда, когда знала: их пора кормить. Белых и тупых, их было тридцать…

По всему двору сновала живность. Кто поросенка разводил, кто тех же кур. Кто кролика, кто даже индюка. И чтоб соседи друг у друга их не рвали: «Это кролик мой!» – «Иди ты на…!» – вся живность прямо по живому и подписывалась. Если на кабанчике был «Саша», это значило, что Саша – не кабанчик, а его хозяин дядя Саша. По двору гулял индюк Исаак. Мотались куры Гапки, Лизки и т. д. 

Но бабка не терпела фамильярности: раз она Бетя Аароновна Гольдштейн, пусть все об этом знают, а не Бетя. И пожелала отразить себя по полной: чтоб на каждой ее птичке стояло слово в слово то же самое, то есть «Бетя Аароновна Гольдштейн». Но то ли куры были слишком мелкие, то ли бабкин почерк был размашистый, как ни старалась – умещалось только «Бетя»! Бабка плюнула, сказала: «Ну и пусть!» 

Стая Беть, вполне себе безмозглых, с утра до вечера носилась по двору. Во дворе нас было много: я, кролики, кабанчик и т. д. А вот я прибился только к Бетям. Отвязные, они на всех кидались. Набегали скопом. Слышал сам: «Все, Бети переходят в наступление!» И то ли интеллектом мы совпали, то ли возрастом, а может, бабушка была одна на всех, но они меня держали за своего. 

Да, круг моего общения… Все ясно! Куда они, туда и я, домашний Маугли. Куда же я – они уже подтягивались. Я перенимал их все повадки…

Как-то Бети ковырялись в огородике. И совсем не в поисках еды (бабка их кормила очень плотно), а скорее, чтобы скрасить свой досуг. 

Вместе с ними землю рыл и я. 

Как говорится, ничего не предвещало. 

Вдруг блеснуло. Я остолбенел. А дети ж все помешаны на кладах. В зобу дыханье, я затрепетал… 

В общем, я копался – докопался! 

Дрожащими ручонками извлек. Стал судорожно рыть: а вдруг еще? – но глубже клада больше уже не было. Я обтер и прицепил себе на грудь. 

То была фашистская медаль. 

С моим лицом, достаточно еврейским, – и на груди фашистская медаль?! Я очумел?! Да нет, с кем поведешься! Куриные мозги, тут все сошлось…

Я нацепил медаль – пошел гордиться! 

А бабушка сидела у окна. 

С кем я столкнулся первым… Нет, не кабанчик! А мой собственный папаша-фронтовик! Шел он с фронта, только трудового. 

Кажется, я был неотразим.

Папа присмотрелся – онемел. 

Он решил, что это от усталости. Закрыл глаза, открыл – медаль была. И к тому же я собой гордился: я выпятил свою цыплячью грудь… 

И вот тут-то он уже сорвался:

– Да, не всех фашистов мы побили!

И, не в себе, он бросился ко мне. 

Но и бабка не дремала у окна (к счастью, под окном все и случилось). Все просекла, причем молниеносно, и, чтоб предотвратить непоправимое (коряво говорю, но это факт), в чем была, в окно и сиганула.

Рухнув между нами на траву, она вскочила быстро, не по возрасту, и, широко раскинув руки между нами, запричитала громко, на весь двор: 

– Не убивай, он маленький и глупый!

Возможно, что она преувеличивала.

Как бы то ни было, но я остался жить. 

Нет, все-таки меня она любила!

А папа весь смягчился и обмяк, только бросил: 

– Вот же ж идиот! 

Ну и медаль сорвал, с клочком рубахи… 

Что смешно: это я папины медали заиграл, а фашистская, она у нас в кладовке. На реверсе: «За зимнюю кампанию».

Наверно, папа прав: я идиот…

2

А папа воевал у нас действительно. 

Но говорить об этом не любил. 

Как недавно я нашел у Левитанского. Кстати, он тоже жил в Донецке, до войны (мы на Третьей, Юрий Левитанский – на Четвертой). Потом он воевал, потом вернулся. Стал поэтом. Спустя годы о войне он написал: «Ну что с того, что я там был? Я был давно, я все забыл…» 

Так и папа: о войне он не хотел. Но понять мне было не дано.

Всякий раз, когда я приставал: 

– Ты ж воевал… – он всегда переключался на другое. 

Я его упорно возвращал: 

– Ну и сколько немцев ты убил?

– Не немцев, – поправлял он, – а фашистов.

И на этом почему-то замыкался. 

Я понимал: за этим что-то кроется. 

Однажды я его дожал, и он мне крикнул: 

– Я убил от трех и до тринадцати! 

Он же думал: отвяжусь. После такого?! 

Я в нетерпении едва ли не взмолился:

– А вот здесь, пожалуйста, подробней! Три есть три, тринадцать есть тринадцать! Почему такой разброс? Ты не темни!

Папа мой вздохнул – и раскололся. 

На фронт он ушел добровольцем. Но такого добровольца там не ждали и перенаправили в учебку. 

В учебке, на учебном полигоне, где нужно было целиться в мишень, папа – выбивал всегда десятку. Приглядевшись к папе и к десятке, там решили: этот – будет снайпером. И вот теперь – добро пожаловать на фронт! 

Так он оказался в роте снайперов. 

Снайперы должны работать в паре, и к папе пристегнули одного. Он был Василий из Калуги, Лештуков. 

Так папа оказался в Станиславе (ныне: Ивано-Франковск). 

Папа сражался как мог. Папа мог. Чего не скажешь о Василии: папа попадает, этот мажет. А это же удар по самолюбию. И однажды он на папу не сдержался. Не сдержался, поделившись накипевшим: 

– Да, Марк… – а мой папа Марк Ефимович Верховский. – Да, за вам-ми не поспеешь!

С расстановочкой. 

А мой папа тюха, из деревни (Лысая Гора Одесской области), он бесхитростный такой, не уловил: 

– С каких пор мы перешли уже на «вы»?

А тот как заведенный: 

– Не поспеешь!

– За кем это «за вами»?

– За которыми!

Ну, тут прозреет даже папа: «которые» – евреи!

Вот те на! 

Конечно, папа выводил из равновесия: папа целится – и папа попадает. Не то Василий, он совсем не то. Есть отчего на папу обижаться. 

И все же папу это оглушило. 

А между тем Василий потеплел: 

– Послушай, Марк, а одолжи мне немцев семь!

Папа даже испугался:

– Это как?!

– Ну, не хочешь одолжить, так подари! А давай, чтоб ни тебе и чтоб ни мне. Подари мне округленно десять немцев!..

Лештуков входил во вкус, определенно. 

Папа жалобно: 

– А, Вася, как же я?!

– Ой, ну ты же у нас меткий, успокойся! Ты себе настреляешь еще!

«Василий прав, – подумал папа, – я же меткий». 

Итого: на Лештукова записали целых десять, а на папу – что осталось, только три. 

Но отстреляться папа не успел: пришла победа. Не везде – в отдельно взятом Станиславе. Это был октябрь 44-го. 

И в очищенном от немцев Станиславе – конференция снайперов 82-й стрелковой дивизии 1-го Украинского фронта, где всех особо отличившихся (а отличились все: врага смели) награждают, не скупясь, а по заслугам: кому медаль, кому и орден, кому-то что-то… Благодарственные письма от имени Военсовета и т. д. 

И только папа и Василий – как повымерли. Они сидят, а их как будто нет. А рядом уже всех понаграждали. 

И тут, когда все близится к концу, как выстрел, раздается:

– Лештуков! 

Встрепенулся, выбежал на сцену. Десять немцев потянули на медаль. Лештуков – «Служу Советскому Союзу!» Он аж светится, растроган, все такое… 

Возвращается на место… Не на место! Рядом с папой он уже не хочет: гусь свинье понятно уже кто. А проходя, бросает ему походя:

– Учись, солдат, как надо воевать!

Это был плевок ниже пояса.

Папа от такого онемел. Он был уже полгода лейтенантом.

В этот день его не наградили.

3

И войну он не любил, и вспоминать… 

Когда я учился в третьем классе, наша классная задумала такое: на День Победы – утренник Победы. И на дом задала… Нет, не уроки!

– Завтра утром взять своих отцов, у кого, конечно, воевали. А у кого, конечно, воевали? – все взметнули руки. Ну и я ж, – Чтобы довели ученикам, как нужно воевать по-настоящему. Чтоб если вдруг война, вы победили! 

А я тогда учился в третьем «Б»…

В папе я не сомневался: заартачится. Это щас я понимаю: заставить вспомнить о войне – это страшная бестактность, а тогда…

Я наседал, и папа стал капризничать. 

Мол, ну что с того, что он там был? Он был давно, он все забыл. И тогда вмешалась наша мама и папе хладнокровно говорит:

– Что ж, выходит, они правы.

– Ты о чем?

– Что евреи ошивались по Ташкентам.

Это был весомый аргумент.

И папу уломали. 

Но лучше бы он в школу не ходил!..

Все пришли такие расфранченные, при параде: в орденах-медалях, и так живописали свои подвиги, что даже я, пацан, а осознал: что если б не они, вот эти папы, – война бы продолжалась до сих пор. И это в лучшем случае, а так – нам всем хана! Вот так они красиво говорили. 

Как же им кричали: «Молодцы!»

А мой папа… 

Нет, начну не так. Все пришли в габардиновых кителях. А у папы – пресловутый форс-мажор! Кинулся: где китель? Как пропал. А ведь действительно увидели: пропал, когда нашли. Весь в пыли, но главное не это. Я не знаю, кто над ним работал: мыши? Моль? А может быть, сообща? Но в таком не ходят даже дома. 

Другой бы растерялся, но не папа. Сам заштопал (уже можете представить), постирал. Но тот не высох. Что же делать? Стал сушить он китель утюгом, и на радостях спалил два рукава. 

– Что мне делать?! И ума не приложу!

Мама тут же:

– Вот и не прикладывай! У тебя так лучше получается… 

Тогда он вырядился в кофту нашей мамы, что действительно особого ума… Есть такие – не мужские и не женские, кто наденет, того и его. И, прихватив меня с собой за ручку, он отправился на утренник Победы. 

Нет, лучше бы он в школу не ходил! 

Все явились важные, значительные. Выступают – любо-дорого послушать. А я и слушаю, но думаю о папе: я же знаю, что это за фрукт. 

И вот тут его и объявляют:

– А теперь. Слово предоставляется участнику войны. Папе Славика Верховского! 

Я напрягся:

– Папа, это ты!

Легкомоторный, он вырулил на сцену. Все уставились на папу: ну и ну! В этой кофте безответственной расцветки, без никаких медалей, налегке, как будто шел пасти гусей и заблудился. А он нащупал меня взглядом, подмигнул: мол, не дрейфь, сынок, прорвемся! И прорвался:

– Я, как молодой отец… – и он закашлялся. А откашлявшись: – Спасибо за внимание! 

И это все?

И это было все! 

Все переглянулись: это что это? А я подумал: это же конец! 

Как говорила моя бабка, «я умру, но не забуду никогда». Вот так и я. Но лучше бы я умер.

А он же из деревни, он простой: он пошел себе садиться – все, он выступил. Но если всех встречали на «ура» и провожали бурными овациями, то моего папу... Как по одежке встретили его, так, наверно, по уму и проводили. Тишина казалась гробовой. А папе хоть бы хны! Он бухнулся на стул, стоящий рядом, и еще, гад, у меня полюбопытствовал:

– Ну и как я? Вроде ничего. 

Я, на него не глядя:

– Ничего. 

А и правда: ничего ж он не сказал!

Я за него боялся не напрасно!..

Я еле дотерпел дойти до дома, чтоб еще в дороге не расплакаться. И только дома…

– Мама, представляешь?! Папа отчебучил… 

– Что опять?

Повторивши слово в слово, я был краток.

На что она, печально улыбнувшись:

– Вот за это я его и полюбила…