Отсек Николайчик – это ответственный секретарь с такой же фамилией. Вообще-то нужно сокращать не «ответственного секретаря», а самого Николайчика. Но об этом – ниже.

Озабоченный, он попросил меня: «Войди!» – и я вошел.

– Слава, а ты знаешь, что у нас случилось?

Я вздрогнул:

– Нет, а что, опять кого-то? – отсек газеты «Наша жизнь» товарищ Николайчик курировал колонку криминала.

– Нет, – ответил мне отсек, – совсем наоборот: родился Пушкин!

И товарищ Николайчик попросил, чтоб на пороге юбилея А. С. Пушкина одноименным занимался я. При этом на меня он поглядел так озабоченно, что я понял: легко мне не отделаться. Так и случилось...

Скорее для проформы Николайчик живо поинтересовался:

– Ты, к слову, что из Пушкина читал?

– Ну мало ли... «У Лукоморья дуб зеленый...»

– Мало.

– А также про Дюймовочку... а что, Иван Егорыч?

– Ну, Дюймовочка – это не Пушкин, а... Дюймовочка... но а в целом ты, конечно, прав. Мы долго думали и еще раз не ошиблись, что на Пушкина решили выдвинуть тебя. Не подкачай!

Голосом, упавшим вместе с духом, я отсека Николайчика спросил:

– А сколько – по объему?

– Все-таки Пушкин, – сказал мне щедро отсек Иван Егорович. – Ты себя ни в чем не ограничивай.

На том и порешили. А оказалось, что меня...

Известно, что чем меньше автора читаешь, тем больше о нем пишешь. Да вы это знаете и по себе. Я накатал статью на три убористых страницы – и такого текста, что даже было мне не стыдно подписать – не псевдонимом, как обычно, а родной фамилией: Верховский.

И еще одна деталька, для непосвященных: заголовок у статьи хотя и ставится в начале, но обычно сочиняется в конце. Но, чтоб успеть написать статью, заголовок сочинить я не успел. И к Николайчику пришел без заголовка. А на вопрос: "Где, Слава, заголовок?» – я ответил: «Я так спешил сказать о главном, что заголовок давайте мы придумаем сообща»...

Отсек Николайчик думает недолго и самопиской – сверху наискось, как будто резолюцию – накладывает: «Пушкин – наше всё!» Накладывать ему, бывшему работнику горкома, не привыкать. И – про Пушкина – размашисто подмахивает личной подписью: Иван Егорыч Николайчик.

И вот тут – я был уже пропушкински начитан – я не сдержался:

– Вы этого подписывать не можете! Придумали не вы, а Аполлон…

– Шо, бог?! – Иван Егорович аж взвился.

– Не бог, а русский наш поэт Григорьев.

Иван Егорович заерзал, будто вспоминает, но сделать вид, что вспомнил, не посмел.

Таким интеллектуалом в «Нашей жизни» ни до ни после я себя не ощущал.

С ходу оценив мое интеллектуальное превосходство, из уголка послышался наш главный – дедушка Морковин, до поры до времени дремавший:

– «Пушкин – наше всё!» – так это ж было у поэта Аполлона! А давайте назовем... и он запнулся...

Если б я был художником слова, о газетной атмосфере той минуты я б вам так и доложил: «В воздухе стоял скрип давно не смазанных извилин». А так – увы...

Вдруг наш редактор дедушка Морковин будто прицелился и выстрелил:

– Пушкин с нами! – и отсеку Николайчику: – Запишите – «Пушкин с нами!»... да, Иван Егорыч!

И Николайчик сразу же нашелся:

– Без претензий, – отвечает, – и свежо!..

А, совсем забыл: когда мне на дом задавали матерьял, Иван Егорович наказал мне подкрепить его одной из фотографий Пушкина.

Кто не знает – я очень исполнительный. А вот тут я Николайчику взбрыкнул:

– Увы, когда жил Пушкин, фотография еще не появилась, а когда Дантес постарался – Пушкина не стало, но фотография возникла... Иван Егорыч, извините, я не хотел…

– Ну подыщи картинку, ты же понял!

– Я вас понял уже давно, Иван Егорыч!

– Ну и молодец! – сказал он с облегченьем...

Подыскал я им портрет работы В. Тропинина: сидит на нем Пушкин в домашнем халате и, не мигая, смотрит, как живой. С откидным воротничком, с двумя колечками на пальцах и множеством колечек в голове, такой кудрявый.

Иван Егорович Тропинина одобрил.

Но заместитель главного Морковина Белявский вдруг говорит нам в голос:

– Не пойдет!

Думаю, забраковали В. Тропинина, ан нет! Оказалось, не подходит заголовок дедушки Морковина (Белявский дедушку Морковина не ставил ни во грош):

– То, что «Пушкин с нами!» – видно по картинке, на которой он сидит. А еще стоит и в заголовке – непорядок!

– Тавтология! – воскликнул Николайчик.

(И откуда он такое слово знает?! – но неважно).

– Ну конечно! – подбодрил его зам главного Белявский.

И дедушке Морковину не оставалось ничего, как не расслышать.

А между тем Белявский выдает:

– Назовем статейку «Гений с нами!»

Нам всем сушить мозги над заголовком надоело, и мы тут же с радостью одобрили: «Гений с нами, Глеб Петрович, кто же спорит?!» – и с умиленьем поглядели на Белявского.

Белявский Глеб Петрович смутился, хотя и не без удовольствия. Вот так и появился заголовок для печати.

И отправляют «Гения» в набор...

Потом, как водится, я вычитал набор. И даже восхитился нашей версткой. Судите сами, не страничка – загляденье: страничка называется «Культура», подзаголовок – «Наши юбилеи», дальше – крупным кеглем «Гений с нами!», под ним – сидящий Пушкин В. Тропинина, мой текст и подпись: Вячеслав Верховский.

А вычитав, отправился домой. Справедливо полагая, что завтра Донецк моей статьей о Пушкине, читая, будет упиваться. Но не тут-то было…

Кто не знает жизнь газеты, в частности моей, то лучше и не знать ее совсем. Потому что редакционная кухня – это не кухня, как думают некоторые, а, как правильно догадываются остальные, отхожее место.

А случилось вот что. Я, вычитав, отправился домой. По домам самораспустилось и начальство: Морковин, Николайчик и Белявский.

Кто не знает: как и всякая газета, существует «Наша жизнь» за счет рекламы. А не будет денег – будет «Наша смерть». Когда до засыла «Нашей жизни» в типографию оставалось каких-то полчаса, прибежали из рекламного отдела:

– Так, срочно переверстываем «Культуру»! Принесли рекламу, платят налом, не скупясь, за срочность. Пушкин это хорошо, а жить-то надо!

(«Наша жизнь» напичкана рекламой, как динамитом, и другого места не нашли, как сунуться в «Культуру», – мол, брат Пушкин, извини-подвинься...)

Но пока я ничего не знаю, а вот на следующее утро…

Являюсь я в редакцию, а Ольга Сухарева башня (башня – из-за роста), наша секретарша и курьер, на ней лица... она и говорит:

– Слава, а ты знаешь, что у нас случилось?!

– Конечно, знаю, что родился Пушкин!

– Слава, сядь, – я сел. – Садись покрепче, – сел покрепче. – А теперь читай, – и протянула, бледная, газету «Наша жизнь».

Такую свинью, пусть и от имени Пушкина, мне не подкладывал еще никто. Ах, лучше бы я умер накануне! – я говорю вполне авторитетно, потому что...

Итак, я распахнул «Культуру»: сверху шапка «Наши юбилеи», под шапкой «Гений с нами!», под «Гением...», по Николайчику, «картинка», а текста – нет совсем, ну ни полслова! И подписана «картинка»... Нет, не «Пушкин» – «Вячеслав Верховский»! Текст из-за рекламы сократили, а мою фамилию – забыли!

Возможно, кто-то усомнится: а как такое может быть? Отвечаю: у нас в газетах случается и не такое. Сумас-медиа, ей-богу!

Короче – катастрофа: на «картинке» Пушкин, а подписан – я…

Твердой походкой на своих полусогнутых: с лицом потухшего овала (лицом обычно я сияю) я входил в редакционный кабинет. А эти – уже в курсе: от греха подальше Морковин спал, Белявский спал с лица, был очень удручен и Николайчик. И Николайчик мне сказал такое:

– Если хочешь, мы дадим опроверженье!

Я:

– Какое?! Что я не Пушкин?!

– Ну как знаешь.

А Морковин даже не проснулся – от греха подальше...

В этот день впервые я узнал, что «Нашу жизнь» читают еще как! «Нет, он не Пушкин, он другой!» – срывая голос, в трубку, разъясняла Ольга Сухарева башня сотому читателю газеты. Как украинцы говорят: «Ховайся!» Ховайся – а куда?

К нам дозвонился даже главный психиатр одной больницы: «Извините, это «гений с нами»? Судя по всему, скоро с нами вы окажетесь и вправду», – в виду имея психбольницу.

Я страдал.

Я отходил довольно долго, мне отойти мешала кличка «Пушкин»…

И вот однажды входит Николайчик:

– Поздравляю!

Я:

– Что случилось?

– Лермонтов, – он только и сказал.

Я содрогнулся – и только и спросил (о возрасте):

– Что, двести?

– Сиди, дурак, на месте! – хохотнул Иван Егорович. И осекся.

– Что, родился?!– я переспросил.

– К сожаленью, умер, сто шестьдесят лет тому назад… его нет с нами!

И вот тут я понял: мне уже не отвертеться.

«Михаил Юрьевич Лермонтов, – написал я обреченно, – родился в семье своей бабушки…»

Как жить дальше, я уже не знал...

К нам дождь повадился совсем недавно, и за окном вдруг началось такое... Слезы потекли и по лицу. На плечо опустилась тихая рука Ольги Сухаревой башни. Я благодарно обернулся.

– С одной стороны, дождь – это плохо. – сказала Оля философски, – а с другой – это не осень, чтоб грустить…