Фамилия у моего товарища по старому дому была совершенно такой же, как в детстве: Тыквин. Впрочем, она и не могла другой быть. Для чего человеку менять фамилию, если она у него и так достаточно звучная? 

Он и сам был звучный. Отчетливый паренек! Крайне глубокий по смыслу. Он и шарф носил сатиновый, и плащ по фигуре финский, с поясом. А голос мягкий. Ну как бы с придыханием. Неутомительный. Кроме этого, был он человек не очень жадный. Проще говоря, распахнутый, добрый мужчина. То одно принесет, то другое. То, как говорится, с литром портвейна появится вечерком, то денег на весь литр попросит. Словом, он, помнится, тогда, на закате, с банкой шпрот ко мне пришел. Я только со службы вернулся, со стройки, где одному бывшему полковнику-геодезисту в разметке помогал. А тут – шаги, сквозняк и шарф в дверях... Короче, мы с ним сперва о женщинах побеседовали. Я – о тех, какие из МПС, а он – о тех, какие с Центрального Телеграфа. Причем он первый сказал: «Сильнейшая тяга к телеграфисткам. Как у коня!» А я ничего не сказал: загодя был согласен. А он еще мне что-то сказал. Уже не про них... Про то, что наши куда-то ордена Красного Знамени советские бронетанковые части ввели. А потом, помолчав, говорит:

– Ты знаешь, Армяков, еще одна скромная мысль в моем юном мозгу колет. Уйдет вроде, спрячется, а как тебя навестить приду, так опять возвращается. Колет, и все!.. Ну а сегодня решил: кончать надо. Мозг-то у меня один. Хотя и юный.

– Давно пора, – сказал я. – На кой черт тянуть?

– Правильно, Армяков, – сказал он, – правильно... Ты человек свежий... Ты эту вот банку, конечно, отчетливо видишь...

– Ну вижу. А что такое?

Он постучал пальцами по столу и, поглядев мне прямо в глаза, внятно спросил:

– А сколько в ней шпрот, знаешь?

Тут я, понятно, стал тщательно разглядывать эту банку, обклеенную черной бумагой с золотыми буквами. Я даже пальцами к ней потянулся, как-то голову нагнул... А Тыквин сказал:

– Вот! Жесты ты настоящие делаешь, а я все равно вижу: ни фига ты не знаешь. И не можешь ты ничего знать!

Тут так скажу: юноша он был грамотный. Интуит. С бубенцами. Его в ту осень из ВПШ поперли. С третьего курса. За эти самые бубенцы. За грубое неумение сразу отличить, где духовное, а где физическое. А то и еще за что-то... Может, и за банку шпрот...

Короче говоря, я ему тогда даже не намекнул, чтобы эту банку консервным ножом вскрыть. То есть даже мимикой не показал, как надо по ножику ударить, крышечку срезать, а после, накалывая их по штуке на вилку, все пересчитать. Я был тогда технарь. Пронзительный технарь! Я тут же сообразил: ему, Александру Петровичу, не технарю, не так-то просто будет сквозь жесть подсчитать: сколько же шпрот внутри успокоилось?.. Будут ли цифры консервных подсчетов точны?

А вслух я Тыквину сказал:

– Ты меня, Тыквин, прости ради Бога. Навеки прости! Но делать-то что мы будем в связи с этой задачей про шпроты?

И вот столько лет тому. Зимы пронеслись, осени пролетели, но не забыть мне товарища с сильно исколотым мозгом! 

К тому же комнатка была моя – как банка, узкая, а диван бугристый. Стол – вчерашней «Правдой» накрыт. Простыней – всего две. У соседей, как сейчас помню, по радио голос Эдиты Пьехи пел, и почему-то по-итальянски. Но всего ярче – далекий багрянец заката, лампочка на потолке и лицо долговязого юноши в сатиновом шарфике. Глаза тревожные. Я, помню, сидел и банку разглядывал, а он – меня. И хорошо было видно: совсем мужик покой потерял. Кажется, навсегда.

И вот еще что: не сосчитали мы в тот вечер. Ни я, ни он. До ясных звезд у меня просидели. Все жесткие ребра щупали, все гладили пальцами белую жесть, надпись читали: то с юга на север, то с запада на восток. Однако высчитать никак не могли. Даром, что все поля моей «Правды» исписали. Он даже один раз вскочил и, со стола банку схватив, кинул мне ее, и я ее поймал, а после выронил, и она под шкаф закатилась. Тыквин мне закричал: «Ну лезь, Армяков. Лезь за ней под гардероб!» Я полез, но дела это не решило. Как и то, что ее к ушам затем прикладывали. А после он вообще из общего коридора звонил. И они к нам пришли, и вроде мы забыли про эту банку. Тем более что обе они были то ли брюнетки, то ли блондинки, плотные, как табуретки. 

Что еще можно сказать? Да ничего. Года два мы встречались (нет, не с ними, с Тыквиным), а догадаться опять не могли. Даже лет через десять, когда СССР развалился, ничего в голову вразумительного не пришло. Правда, зимой 93-го, а после в марте 2008-го Тыквин опять приходил ко мне, пил литр у меня портвейна и спал, бормотный, всю ночь в плаще на моих простынях. Я помню луну, шнурки на ботинках и бок бутылки под луной... Вроде на том все и кончилось. Так что и теперь, на мой взгляд, мы крайне далеки от разгадки. Как тогда, когда его только что из ВПШ поперли. За эту вечную путаницу между физическим и духовным. За все эти личные его, так сказать, бубенцы. Как раз наши тогда свою краснознаменную бронетехнику куда-то ввели, а я на стройке помощником геодезиста работал.