Хорошо в летний воскресный день придти на службу, в нашу маленькую газетку, которую все немногочисленные сотрудники любят до самоотвержения, но по выходным – на расстоянии. Редактор плещется в море. Секретарь испытывает у себя на дачном участке новый мотоблок (ну, это такой маленький трактор). Корректор закатывает на зиму икру из синеньких. 

Приду, включу компьютер, сотворю нечто гениальное, равное по силе мотоблоку, а по вкусовым качествам – непревзойденной одесской баклажанной икре. С морем и редактором мне, правда, не тягаться, но все же…

Никто меня не будет отвлекать. Сначала расслаблюсь, а потом – ка-а-ак сосредоточусь! В тишине, в прохладе… А отчего это так прохладно? И не сказать, чтобы тихо.

О! Это вентилятор жужжит. Зайчик его включил. У дураков мысли сходятся. Тоже, коллега, приперся в выходной – работать. Шедевры создавать. 

В табельные дни я пишу рецензии на спектакли, выставки живописи и поэтические сборники, где всех ругаю. Зайчик зарабатывает на хлеб репортажами «из зала суда» и всяческих заседаний, где всех жалеет. 

Но в воскресенье мы возвращаемся к мечтам о создании настоящего литературного шедевра.

Зайчик смотрит на меня волком. Я, видите ли, ему мешаю. Ну да, он же первый пришел. Уже расслабился. Только собрался сосредоточиться – а тут я. 

Чувствую себя виноватой. 

– Зайчик, чаю?

Смотрит исподлобья. Волк, волк!

– Кофе, Зайчик? 

Взгляд – вообще зверюга неопознанная. 

Превращаюсь по мере возможности в тень (довольно объемную тень) и сижу себе тихонечко. Злюсь. Работа – никак. Не знаю, как вы, а от меня процесс сосредоточения требует почесывания. В затылке, в темечке. Коленку вот тоже приятно почесать. Между лопатками почухаться. Украинизм, а приятно. 

Но неприлично.

Зайчик тоже, небось, что-нибудь неприличное любит делать, когда собирает все свои записочки в одно целое. Не знаю – что. Рожи, наверное, корчит – вентилятору или пространству в целом. 

Или нюхает яблоки. Бунин, говорят, нюхал яблоки – для вдохновения. Но то Бунин. Классик. 

А неклассику как-то неудобно при чужом человеке понюхать яблоко, а потом взять да и затюкать припадочно по компьютерным клавишам. Вдруг ты нюхаешь, нюхаешь, тюкаешь, тюкаешь, – а толку ноль. Вот и будешь дураком занюханным. И затюканным.

Никто не хочет сдаться и уйти первым. К персикам и арбузам. К морю, к высокой пене, что шапкой поднимается над приветной пивной кружкой в прибрежном кафе. 

Сидим. Мысли мелкие и плоские, как рыбка-фиринка. Кошкам отдать такие мысли, неприхотливым дворовым кошкам! 

Время ползет, как луч солнца по линолеуму, все дальше уходя за полдень. Мы в редакции одни. Совершенно одни. И никто не придет. Сегодня точно никто не придет. Мы осознаем это одновременно. 

И одна и та же идея бумко ударяет в наши мозги – как жирная летняя муха в оконное стекло. 

– Рыба! 

– Рыба! 

Мы с Зайчиком очень любим рыбу. Есть ее, заглатывать. Запихивать рыбу в себя жадно, неприлично, руками. Пытаясь языком слизнуть жир с подбородка. Обсасывая косточки. Причмокивая. Причавкивая. Постанывая от наслаждения. И еще отдельно помогать себе носом: поглощать ноздрями (раздельно и совокупно) тот особенный рыбный запах, который сам по себе способен превратить приличный офис в «Привоз». Что недопустимо. Шеф против.

Поэтому обычно мы приносим к обеду интеллигентно обветренный кусочек сыру и… И еще один кусочек сыру. 

Но ведь мы одни! И никто нам не помешает! И никто не узнает! Как мы развратничали! 

– И никто-о не узна-а-ает, что здесь ры-ы-ыбку… ля-ля! – поет Зайчик мощным дурным голосом, который сам он полагает мощным драматическим баритоном.

– Рыба!

– Рыба! 

– Копченая рыба, – уточняет Зайчик.

– Рыба… Горячего... Копчения… – уточняю я еще уточнительней, тщательно прожевывая каждое слово. 

Зайчик сглатывает слюну.

Я сглатываю слюну. 

Рыба! Горячего! Копчения! 

– Сложимся пополам, – говорю я, суя коллеге в кулак комок мятых гривен. 

– Да, сложимся пополам, – разъясняет Зайчик то, что и так ясно, – и купим. Одну большую рыбу. Потому что маленькие рыбы – они вкусными не бывают. 

Пустой летний день обретает плотный смысл. 

Офис поспешно заперт. Поток воздуха от вентилятора гонит по линолеуму солнечный луч – все ближе к закату. А мы уже на «Привозе».

Ну и когда нам с Зайчиком везло? Зайчику не везет, мне не везет, а уж как нам вместе не везет! 

Скумбрия копченая – от руки на ценнике приписано: «Очень вкусная!» Копченая ставрида – приписано: «Вкуснейшая!» Золотистая селедка – написано: «Селедочка – объедение!» Но все они – холодного копчения. Холодного, холодного, холодного! 

А нам же нужно горячего! Мы с Зайчиком тихие, тихие, но если уж что в голову втемяшится! Сложимся пополам.

Бегаем от прилавка к прилавку, красные, взъерошенные, в поту. 

– А горячего копчения нету? Точно нету? А если поискать? – это Зайчик, ощутивший себя гончим псом.

– Ищи, ищи, ищейка! – отмахиваются от него.

Мы ищем, мечемся, оставляя извилистый след розовых усиков и хитиновых лушпаек. Незаметно для себя купили стакан креветок («Малосольные! Очень-очень вкусные!») и плюемся ими на ходу, практически не ведая, что творим.

Наконец одна сердобольная торговка сжалилась:

– Да идите вы уже себе на Чижикова! Может, там в магазине есть. 

Мы разворачиваемся на пятках и мчим на Чижикова – угол… Не скажу, какой угол – это место моего позора. Впрочем, таких мест много. Но вот этого не выдам. Тем более что его уже, возможно, и не существует. Все так меняется в этом городе.

Влетаем в магазин. Где рыбный отдел? Вот рыбный отдел! Где витрина? Вот витрина. А там – она! Она! Единственная! Последняя! Очень большая. 

Рыба. Горячего. Копчения.

Я показываю на нее глазами – так осторожно, будто это мираж, который может развеяться. Зайчик дергает головой: «Сам вижу!» 

Вспоминаю о пристойности, отхожу в сторонку, раскрываю сумочку, причесываюсь, воровато обкусываю с губы прилипший усик креветки. Пудрю нос. Очень приличная дама. 

А Зайчик уже показывает на рыбу мизинцем: «Вот эту!» И она не исчезла. И… И… И ее уже взвесили. И положили в прозрачный целлофановый пакет. Рыбу, рыбку мою. Ну ладно, нашу. 

– Позвольте, позвольте… – Зайчик смотрит на продавщицу въедливо, не по-заячьи. – То есть как это – «кило четыреста»? Я же вижу! Если я в очках, то это не значит, что я косой! Ничего не «кило четыреста», а один килограмм триста восемьдесят граммов, да! А теперь пальчик уберите. Вот этот вот ваш пальчик – с весов уберите, пожалуйста. Пожалуйста! Один килограмм двести девяносто. Я все вижу. Что значит: «Не нравится – не берите»? Это вы мне не нравитесь, сидите тут! С этим вашим пальчиком! А рыба мне нравится, я возьму. Только посчитаем.

– Посчитаем!

Продавщица берет калькулятор, а Зайчик вытаскивает из кармана клочок бумажки в клеточку. Он из всех своих не до конца заполненных школьных тетрадок аккуратненько повынимал листочки и с математической точностью разрезал их на одинаковые квадратики, теперь у него во всех карманах эти клочья. Вдруг нужно будет что-то записать. Или посчитать.

– Скоко-скоко? – переспрашивает Зайчик продавщицу. – Вы не думайте, что если я так выгляжу, то я идиот. Я архитектурный институт окончил с отличием! 

– Зайчик, – тяну я его за рукав, – Зайчик! Ты закончил институт, ты интеллигентный человек… Что ж ты всегда торгуешься как собака? От людей стыдно.

Зайчик и вправду интеллигентный и уступчивый человек. Но иногда звереет. Он отбрасывает мою руку со своего рукава, как ядовитое насекомое, и весь передергивается.

– Ты беспринципная! Всегда была беспринципной! А нас обсчитали! На семьдесят две копейки! Вот! У меня записано!

Вокруг нас уже собралась небольшая любопытствующая толпа. 

– Бедная женщина… Как она с ним мучается, с этим жлобом… 

– Зайчик, пойдем отсюда… Вот, люди уже говорят, что ты жлоб. А ведь они тебя в первый раз видят.

– Я жлоб? А ты, ты! У тебя во дворе с веревки белье сперли, а ты только: «Извините, вы не видели мою подушечку?» А на подушечке уже соседская кошка спит! Нагло, на подоконнике! Между прочим, это была моя любимая подушечка! 

Что он несет? Какая подушечка? Какое белье? 

Что-то с нами произошло. Эта Рыба, эти Семьдесят Две Копейки переместили нас в другое время-пространство, в длинный коммунальный коридор, в мир, где мы давным-давно живем вместе. Живем-мучаемся в старом одесском дворе (подозреваю, что на Молдаванке), где висит на веревках разноцветное белье, Зайчик борется за правду, а я сто раз на дню извиняюсь за него перед соседями, от которых стыдно, перед почтальоном и милиционерами, и даже перед кошками.

– Что ты несешь? Какая подушечка? Какое белье? Наша подушечка была красная! Красная! А под кошкой белая! Белая! Белая! 

– Потому что она облиняла нашу подушку, эта кошка! 

– Ну облиняла, так и пускай спит! Зачем ты полез по пожарной лестнице на третий этаж отбирать у кошки подушку?

– Бедная женщина! 

– Потому что эта твоя кошка нарушала права человека! 

– Нет, вы посмотрите, какой принципиальный жлоб! 

– Зайчик, бери уже себе рыбу и пойдем!

– И она его еще зайчиком называет… Такая приличная дама! 

Это я – приличная дама. Не зря, значит, пудрилась. 

– Не пойду! Я буду бороться! – Зайчик изображает некий среднестатистический революционный жест, взмахивая кульком с копченой рыбой. 

Кулек, не выдержав накала страстей, рвется (хрясь – и пополам!), рыба шмякается об пол и пляшет, как живая. Как-то так получилось, что в тот самый миг продавщица метнула в борца за правду те самые семьдесят две копейки, из-за которых сыр-бор и разгорелся. Монетки рассыпались по кафельной плитке. 

Рыба пляшет в мелочи, как в собственной чешуе.

– Жлоб! Жлоб! – кричу я. – Ты нарочно вывалял нашу рыбку! Чтоб самому ее сожрать! Ты же знаешь, я с полу не ем! Меня не так воспитывали! А эти твои копейки ты все равно потратишь! На валерьянку! Для себя!

– Она ему дома устроит… – догадываются в толпе. – Очень приличная дама.

– Ну, я тебе дома устрою! – иду я на поводу у зрителей и выскакиваю за дверь. 

В ушах плещется: «Ой, я их знаю… Возле Староконного живут… Она через него так страдает, так страдает…» 

Я прячусь за угол и складываюсь пополам, чтоб отдышаться. Зайчик выбегает минут через пять – собрал-таки мелочь. В одной руке у него олимпийским факелом зажата полузадушенная рыба, в другой – семьдесят две копейки. 

Догоняю его, сердитого, но довольного. Мягко, но настойчиво уговариваю (уговорила!) переложить все-таки рыбку в целлофановый кулечек. У меня всегда в запасе есть пара-тройка – нынешний эквивалент авоськи (мир ее праху).

В офисе Зайчик кидается к умывальнику – отмыть от рыбьего жира руки и семьдесят две копейки. Вот они – сохнут на салфеточке, разложенные по достоинству: двадцать пять, десять, десять – и тридцать копеек по копейке. 

А у меня уже рыба разделана-почищена, на оберточной бумаге сервирована. Ем я с полу, ем – с полу, с пылу, с жару. Ем. Вот кожицу сниму – и ем. 

– А можно мне вот этот кусочек – из серединки? – нагличает Зайчик. – А то я как-то, что от головы, не очень… 

– Да, это заметно. С головой у тебя сложности… – бормочу я, выходя из образа постепенно. – Бери, бери, ты так сегодня настрадался, бедный… 

Зайчик берет кусочек рыбки. Я беру кусочек рыбки. Членораздельная речь покидает нас. Только нежное чмоканье, только страстные вздохи – вдумчивое слияние плоти с плотью. Эротическая симфония, продам немецкой порнофирме. Недорого, можно бартером – в обмен на рыбу.

Доели, очнулись, посмотрели друг на друга: «Что это было?» Зайчик засуетился, вдруг отчего-то покраснел, собрал хвостик, плавнички, кожицу, голову. 

– Я – кошкам! 

Вынес во двор. Вернулся минут через десять, светлый, сияющий:

– Все съели! Ты не думай, я экологически сознательный – я бумагу свернул и в ящик выбросил. Знаешь, кошка, та, что спала на нашей подушке, на меня не сердится. Тоже ела… 

Пространство и время вновь склоняются к смещению. Зайчик чувствует это, пугается и предлагает:

– Слушай, пойдем, все-таки к морю. Я тебе пива куплю…