–  А вы, Наташа, –  Наполеон, –  сказал он мне доверительно.

–  В моей обширной психиатрической практике такое впервые, –  хмыкнула я, не отрываясь от своих пробирок. –  Себя в Наполеоны производили, это бывало. Но чтоб других! Это вы щедро.

Насчет психиатрической практики я почти не приврала: среди моих бывших знакомых попадались исключительные типы, через одного –  мания величия. Почему я в конце концов ушла с кафедры и устроилась в частной химической лаборатории, арендовавшей подвальчик на территории макаронной фабрики. 

Михаил Ефимович, начальник лаборатории, занимался огнетушащими порошками. И довольно успешно сбывал свои разработки за рубеж. Последняя его теория была –  «взрыв как средство тушения пожара». И что-то у нас не взрывалось или взрывалось не так, как шефу хотелось. Вот он и пригласил этого Кравцова –  для увеличения интенсивности труда. 

Кравцов представился социоником. Задурил Ефимычу голову совершенно. Собрал всю нашу шарашку и прочел лекцию. 

–  Человечество, –  говорит, –  делится на шестнадцать типов. Одни типы в паре работают прекрасно, а другие, наоборот, отталкиваются, ссорятся и все портят. Соционика как раз изучает, как подобрать пары в коллективе, чтобы увеличить коэффициент производительности всего. 

Короче, мы не так сидим. И стал он нас тасовать, словно квартет дедушки Крылова. 

Но сначала через компьютер протестировал. Кучу болванских вопросов назадавал («Любите ли вы сыр?» –  «да» –  3 балла, «нет» –  24 балла) и на всех ярлыки навесил: психотип Гамлет, психотип Робеспьер, психотип Дон-Кихот. 

Я, значит, Наполеоном оказалась. Не люблю сыра. И ко мне за рабочий стол подсадили вместо старательной Верочки (психотип Гексли, любит сыр) разгильдяя Семирадского (психотип Бальзак, любит все). 

–  Нет, –  сразу сказала я Семирадскому. –  Даже и не думай! Спирт нам не для того даден, чтобы ты себе с утра настроение поднимал! 

–  Ну давай в обед тяпнем! –  продемонстрировал Семирадский стремление к взаимопониманию и сотрудничеству. И толкнул меня под локоть, отчего жидкость в пробирке окрасилась вместо запланированного изумрудного в цвет портвейна «Приморский». 

–  Во, видишь! Случай –  парадоксов друг! Так и совершаются открытия!

–  Парадоксов друг –  гений, –  парировала я, брезгливо принюхиваясь к пробирке. Пахло тоже почему-то «Приморским».

–  Не уважаешь ты меня, –  развалился в кресле Бальзак. –  А ведь я твой дуал. Оптимальный партнер. Слышала? Мы с тобой –  диада. Союз взаимодополняющих партнеров. Ты реализуешь себя, действуя по аспектам своей сильной функции, а я –  по аспектам своей. Люди думают ментальными кольцами, а действуют витальными. Ты думаешь –  я действую, я думаю –  ты действуешь... 

–  Это с кем ты сейчас говорил? –  переспросила я, прикидывая, что будет, если вылить пробирку в раковину. А вдруг взорвется? Вообще-то нам и надо, чтоб взрывалось…

Отвлек меня тихий плач за фанерной перегородкой. Я укрепила подозрительную пробирку в штативе и отправилась на разведку, предварительно предупредив своего дуала, чтоб не смел покушаться на спирт. У меня все записано! 

–  Слушаю, мой император! –  заржал Семирадский. –  Дрожание твоей левой ноги есть великий признак! 

Плакала Верочка. Она не хотела быть Гексли. Она не знала, кто это такой. 

–  И потом, все –  парами, а я одна. Шитиков –  с Марейко, Семенова –  с Куц…

–  Как это –  Семенова с Куц? –  я выпала в осадок, что для химички вполне естественно. «Ис-сессно», –  как говорит как раз Семенова. 

–  Ну… –  высморкалась Верочка. –  Этот соционик сказал, что Куц –  Достоевский, а Семенова –  Штирлиц. И что… Дальше я не помню. 

–  Дура ты, хоть и Гексли! –  Семирадский –  Бальзак заслонил своей бесцеремонной тушей дверной проем. –  Это же элементарно! Они –  дуалки. Достоевский –  знаток человеческих душ. Информацию он воспринимает на суггестивном уровне… 

Верочка опять начала всхлипывать. Ей не понравилось слово «суггестивный». 

–  Не реви! –  Семирадский вытер заплаканное личико Верочки прямо ладонью. По-моему, он все-таки добрался до стратегических запасов. –  Ничего тут страшного нет. Муза Михайловна Куц, в смысле Достоевский, и в самом деле все про всех знает и всем сочувствует. То есть трактует информацию по законам белой этики. 

–  Ага! –  подключилась я. –  Но Семенова-то все перетолкует по аспектам черной логики! Она же интриганка! Ей же все стараются ничего не рассказывать! А Музочке нашей платок на роток не накинешь… 

–  Что будет! Что будет! –  мы потопали в загородку, где обустроились Штирлиц и Достоевский. 

Муза Михайловна чертила какой-то график. Кира Семенова уютно дремала в кресле.

–  Сказала, что запрограммировала себя на двадцать минут сна. Ей после короткого отдыха лучше думается, –  умиленным шепотом проинформировала нас Музочка. –  Второй час спит. Да и как не поспать? Дело молодое. Вчера в третьем часу ночи на «БМВ» к подъезду подвезли. Не иначе из казино…

Достоевский вздохнула не без зависти. Откуда у нее такие сведения –  уму непостижимо. Штирлиц лишней информации не выдает никому, а живут дуалки в разных концах города. Экстрасенсорика, что ли? На суггестивном уровне. 

–  Пусть спит, работы пока немного, –  продолжала журчать Муза Михайловна. –  Я вот за Гамлета беспокоюсь. Диму Шитикова... Он же у нас медлительный такой… Нерешительный… Ему раскачаться надо. Вы знаете, девочки, Дима уже почти нашел решение. Но стесняется пока Ефимычу показывать… Вдруг где-то просчет? А тут ему в пару Жукова дали…

–  Ваньку? –  я совсем уже перестала соображать. 

–  Ну да, Ивана Алексеича… В смысле, маршала Жукова… Который Марейко, –  запуталась и Муза. –  А он же нам по конверсии достался. Командует. Ать-два налево! Дима тонкий, с ним так нельзя. Он солдафонства не выносит. Хотя Ивана Алексеича тоже можно пожалеть. Не маршал, конечно, но все-таки майор. Привык к субординации. А тут –  Дима. На нем играть нельзя, он не военная флейта. 

За моей спиной что-то тихо скрипнуло. Я оглянулась. Штирлиц таки освежила свои мозги сном и шпионски-незаметно смылась из комнаты. Ничего хорошего это внезапное исчезновение не сулило. У меня что-то задергалось под левой коленкой. 

Так и есть. В коридоре раздались людская молвь и конский топ. Топал Жуков, то есть Марейко. Он удивительно напоминал конный памятник кому-то. Ну да, собственно Жукову. Но не тому, который Марейко, а маршалу. Вы когда-нибудь пробовали метаться в гневе? А строевым шагом? На это стоит посмотреть. 

–  Значит, я –  «ать-два налево»? Солдафон? Тупая военщина? На флейте играю?

–  При чем здесь флейта? –  недоумевал Дима. Он был тучен и задыхался. 

–  Скажите еще, что и вы здесь ни при чем! –  параллельно с Жуковым по коридору метался в гневе Михаил Ефимович. –  Скрывать от меня свои разработки! Когда я весь на нервах! Когда заказчики оборвали все телефоны! 

–  Ать-два? Ать-два? –  рычал Жуков, топая, как рота на плацу. –  Субор-р-р-динация вам не нравится? 

–  Я все понял! Мне открыли глаза! –  вел свою партию Ефимыч. –  Вы хотите воспользоваться моими связями! Вы хотите один огрести все денежки! А я же вас финансировал! Предоставил реактивы и помещение! В конце концов, подбросил идею! 

–  Прикажи отрубить мне голову, Робеспьер! –  Дима так горделиво вздернул подбородок, что я на секунду увидела на нем черный театральный плащ. Да еще и какая-то шпага билась о бедро. Или обо что там бьются шпаги, которых нет? 

–  А кто тут Робеспьер? –  вопросила я пространство. 

Пространство отозвалось бодрым голосом Семирадского: 

–  Да Ефимыч же! Ты вообще… Пол-лекции проспала или что? 

Ну не то чтобы проспала, а как-то… Свойство у меня такое: если что-то кажется не заслуживающим внимания, то я отлетаю куда-то. Честно говоря, я и во время тестирования тыкала пальчиком наобум. Какой из меня Наполеон? Скорее уж гибрид Винни-Пуха с осликом Иа. 

Отлетела –  и прослушала, что Ефимыч у нас –  психотип Робеспьер. Жуткое дело! Знай я, что начальник –  Робеспьер, я бы в другое место нанялась. Романтика Революции –  это не мое. 

–  Пойдемте, девочки, все-таки накатим! Рабочий день кончается, а мы еще ни в одном глазу! –  Семирадский обнял меня и Верочку за плечи и ласково, но настойчиво повлек в наш закуток. Это было мое Ватерлоо. Мы накатили. 

Бальзак философствовал на предмет того, что все вокруг нас –  только человеческая комедия, и трепал Верочку по затылку, заставляя ее кивать, точно китайского болванчика из андерсеновской сказки.

–  Эх, Гексля, Гексля, хороший ты человек, только неизвестно кто! 

Наша с Бальзаком сомнительная диада превращалась в устойчивую триаду, что меня почему-то грело. 

Утро в лаборатории началось с планерки. Она же летучка, она же пятиминутка. Слово взял соционик Кравцов, который все положенные полтора часа пятиминутки живописал преимущества своего метода, особенно упирая на высокие результаты, продемонстрированные парой Гамлет –  Жуков в первый же день совместного сотрудничества. Ефимыч отряхнул со своих ног прах вчерашних раздоров и согласно кивал. 

Во мне это натужное ликование разбудило здоровую подозрительность, направленную все больше в сторону парочки (извините, диады!) Штирлиц –  Достоевский. 

Надо бы Музе наступить на язык… Небось опять роман сочиняет, наш Федор Михайлович… 

Федор Михайлович и в самом деле сочинял роман. 

–  Кирочка, Кирочка, я так волнуюсь… Вот Игорек с Антоном теперь работают вместе, а это же… Взрывоопасно! Вы же знаете, Игорек увел у Антона жену, такую рыженькую, Ирочку… Все очень переживали, потом как-то утряслось… Но, согласитесь, им очень тяжело видеть друг друга в такой непосредственной близости… Тем более, Игорек не знает, что Ирочка тайком все-таки бегает к Антону. Потому что Игорек –  он, конечно, положительный, а Антон –  это роковая страсть… 

Короче, вы поняли: в этот день в лаборатории никто не работал. Потому что уже в одиннадцать утра Горький (психотип Игорек) бил морду Есенину (психотип Антон). Все прыгали вокруг, топчась по разбитым колбочкам, и пытались их растащить. Только Кира Штирлиц сидела в своем закутке и подпиливала ногти. Можно было не сомневаться, что ее отпечатков пальцев в этом деле найти не удастся. 

Я, конечно, не тактик и тем более не стратег, но решение приняла единственно верное: сматывать удочки. Написала заявление и окинула прощальным взглядом свои штативы, где забытая пробирка зацветала какими-то сиреневыми цветочками, и Бальзака с Гексли, немыслимым образом устроившихся в одном кресле. 

Так что уж и не знаю, как дальше этот подозрительный соционик Кравцов (психотип О. Бендер) протаскивал любимую теорию в жизнь. Но своего они с Михаилом Ефимовичем все-таки добились –  лаборатория взорвалась. К чертовой матери. Трое суток над городом летали вареные макароны по-флотски. 

Хорошо еще, день взрыва был выходным, и вроде бы люди не пострадали. Семирадский с Верочкой точно не пострадали. Они в этот день бракосочетались. 

Я была свидетелем. В треугольной шляпе.