Реприза имела успех (1)
Из будущей книги
Должен вам заметить, уважаемые господа, второго такого отца, как мой папа, в моей жизни больше не было никогда. Более того, это один из двух людей, благодаря которым я появился на свет. И живу (на данный момент) уже 75 лет. Папа был одним из немногих людей, которых называют интеллигентами. Хотелось, чтобы так же обо мне отзывались и мои дети. Но, боюсь (я вообще пугливый человек), что этого не произойдет.
А папа… С ним за одним столиком в ресторации Дома актера прекрасно себя чувствовали и Р. Я. Плятт, и М. А. Светлов, и запросто, расцеловавшись, подсаживалась виолончелистка Нина Дорлиак. Не очень себе представляю Нину Дорлиак за одним столиком с Павлом Волей. После поцелуя.
Папа был одним из последних конферансье в Советском Союзе, которые целовали дамам ручку и придерживали после себя дверь в метро. Его любили все. (Я не о женщинах.) На эстраде его практически никто не называл по имени-отчеству, для всех он был дядя Федя. С добавлением «наш домашний местком». Все молодые артисты эстрады могли прийти к нему за защитой. Причем не только «разговорники», но и эстрадные певцы, и даже джазмены. К примеру, он грудью защищал Лену Камбурову, Жанну Бичевскую, а когда на одном из худсоветов громили джаз Лаци Олаха, он потребовал рассмотреть на партсобрании персональное дело коммуниста Федора Липскерова, поставившего антисоветскую программу. Испугались! Более того, оплатили и сценарий, и постановку. На его совести — сохранение в живых театра-студии МГУ «Наш дом», кураторство над которым ему доверил какой-то легкомысленный фраер из райкома партии. И так далее, и тому подобное…
И ко всему прочему, он был весьма и весьма остроумным человеком. Даже более остроумным, чем его сын…
…Который вспомнил всяческие истории, происшедшие с папой, записал их и представляет некоторые вашему вниманию.
1
Году эдак в 36–37-м папа был руководителем агитбригады молодых немецких антифашистов-эмигрантов «Колонна Лингс». Главным там был некий Хельмут Домериус. В 37-м году их, как водится, повязали, как «филиал гитлерюгенда в СССР». Приходили и за папой, но не
застали дома (подробности в моей книге «Белая горячка»). И многие годы папа ничего о них
не слышал.
В 59-м году он с Мироновой и Менакером приехал на гастроли в Берлин. И первым, кого он встретил в кабинете директора Берлинской филармонии, был ее директор Хельмут Домериус. Хельмут бросился к папе, но папа остановил его суровым жестом:
— Стоп!
И после паузы:
— Ты уже распустил свою организацию?
Реприза имела успех.
2
Году эдак в 47-м, 7 ноября, в 7 часов, в квартире известного конферансье с дореволюционным стажем Михаила Наумовича Гаркави раздался телефонный звонок… Михаил Наумович славился своим необъятным телом, импровизаторским талантом и бессмысленной
любовью к вранью. Другой конферансье с дореволюционным стажем Александр Абрамович Менделевич говорил про него: «Если Мишка сказал „Здрасьте“, это тоже еще нужно проверить». Причем он свято верил во все, что он соврал. С моим папой, несмотря на разницу в возрасте, они очень дружили. Теперь, после преамбулы, вернемся к началу.
Итак. Году эдак в 47-м, 7 ноября, в 7 часов, в день 30-й годовщины Великой Октябрьской революции в квартире известного конферансье с дореволюционным стажем Михаила Наумовича Гаркави раздался телефонный звонок… Сонный Гаркави снял трубку. Звонил папа:
— Мишка, я тут слушал радио. Оказывается, ты не один брал Зимний дворец…
Реприза имела успех.
3
Году эдак в 63–64-м папа имел себе гастроль в городе Одессе. С таким себе ничего
певуном из Югославии Джордже Марьяновичем. И гастроль эта проходила в Летнем театре, что на Дерибасовской, напротив хотела с революционно-спортивным названием «Спартак», который нас совершенно не интересует, но рядом было заведение с подачей изумительно-жареной ставридки, которую папа очень. И вот он ест себе в заведении ставридку, получает удовольствие и весь из себя хорош поздней красотой творчески-интеллигентного джентльмена из отсюда, но уже не совсем. Он стоит себе с жареной ставридкой на вилке в шевиотовом костюме, крахмальной рубашке, вызывающе-малиновой «гаврилке» и с красной розой в петлице. Как память о чехословацкой певице Гелене Лоубаловой, которая «красную розочку, красную розочку
я тьебе дарью» и дарьила эту самую красную розочку папе. Ай-ай-ай, как это было хорошо… Сад Эрмитаж, эстрадный театр, московский бомонд… Чтобы вы знали, в Москве тоже был бомонд. Конечно, не тот бомонд, что в Одессе, но и не та пародия на него, что в Питере…
И вот папа отъел свою ставридку и постольку, поскольку до концерта было еще время,
то он отправился к улице Советской Армии — посидеть в сквере. А в этом сквере было
гнездовье футбольных фанатов. Которые как раз об это время обсуждали сравнительные достоинства одесского «Черноморца» и сборной Бразилии. И вот папа попал в самый разгар сравнения. И стоял, и слушал, и получал удовольствие. От того, что он среди людей с весьма интересным миром. А главное, от жареной ставридки, которая жила в нем и несла своей угасающей жизнью маленькое тихое счастье. Возможно, он даже о чем-то говорил с этой жареной ставридкой, этого я сказать не могу, потому что впечатления об этом вечере с сорванным концертом, потерянной вызывающе-малиновой «гаврилкой» и втоптанной в… ну, во что-то
красной розочкой несколько смешались. Потому что в разгар счастья его (папу) из этого
счастья выдернул преклонных лет джентльмен в соломенном канотье вопросом: «Ну, а вы,
товарищ, имеете что сказать по этому поводу?»
Товарищ (папа) не имел что сказать, но промолчать было бы невежливо, поэтому он на
вопрос преклонных лет джентльмена в соломенном канотье традиционно для Одессы ответил вопросом:
— А во что они играли?
Реприза имела успех.
4
Году эдак в 55–57-м папа вел концерт в ЦДРИ. Площадка престижная, публика более,
чем в среднем, интеллигентная, артисты — при званиях… И только папа просто интеллигентный и без звания. Он говорит какое-то вступительное слово и объявляет:
— Народный артист СССР Давид Ойстрах!
Аплодисменты. И вдруг вопрос из зала:
— Еврей?
Тишина. Папа:
— Еврей.
В зале легкое недоумение: как это дядя Федя не отбрил антисемита?..
— Народная артистка РСФСР Елизавета Ауэрбах!
Аплодисменты… Вопрос:
— Еврейка?
Тишина. Папа:
— Еврейка.
В зале уже недовольный гул…
— А сейчас — народный артист Российской Федерации балалаечник Михаил Рожков!
И через вздох:
— Вопросы будут?
Реприза имела успех.
5
Году эдак в 52–53-м в Московскую эстраду пришла телега из Петрунинского сельсовета села Петрунино. Что 12 сентября на концерте мастеров Московской эстрады в сельском Доме культуры обезьяна Чита из номера «Говорящая обезьяна» Бориса Югансана ругалась матом. Это для руководства Московской эстрады было чем-то новеньким, а посему оно наладило папу в
служебную командировку в село Петрунино для выяснения обстоятельств. Можно было бы, конечно, наладить его к Борису Югансану, но так как он был лицом заинтересованным, то это обстоятельство могло помешать объективному расследованию дела. А его взяло на контроль Главное управление цирка и эстрады Министерства культуры РСФСР. И вот руководство Московской эстрады наладило папу, как человека объективного, для выяснения причин, чего бы это приличная обезьяна Чита из номера «Говорящая обезьяна» в меру приличного Бори Югансана стала ругаться матом. В Доме культуры села Петрунино.
Через три дня папа вернулся в серьезном расположении духа с отчетом руководству. По
его словам, дело было так:
— На афишу «Борис Югансан и говорящая обезьяна» народ двинул со страшной силой,
так как никогда не видел говорящих обезьян и людей по фамилии Югансан. В первом отделении все шло нормально. Ванька Гурмыжский прилично откидал свои три булавы, уронив всего одну и всего три раза. Фира Лифшицайте имела скандеж с цыганскими романсами. Толя Власов отыграл на своей золотой трубе полонез Огиньского, правда, почему-то назвав его «любимой песней Ленина», а конферансье Сережа Киричек шутил не так, чтобы очень, но и не очень, чтобы так.
А во втором отделении должен был выступать Боря Югансан со своей говорящей обезьяной Читой.
Зритель в антракте освежился в буфете перцовкой под соевые батончики (тут папа почему-то задумался). Возможно, освежился перцовкой и Боря Югансан, но он это категорически отрицал, предъявив папе свежепрооперированную язву. Но говорящая обезьяна Чита перед выступлением была точно выпивши, о чем доложил менеджер при занавесе, который по доброте душевной говорящей обезьяне Чите эту перцовочку и поднес. А то что же ж, как же ж не выпить со
сродственником же ж, дарвинист хренов. Же ж…
Боря как-то выволок Читу на сцену, где она и должна была доказать, что она — говорящая. Но Читу швыряло в сон. Тогда Боря ущипнул ее за голый зад, чтобы как-то привести ее в говорящее чувство. И привел. Обезьяна прыгнула на занавес и, раскачиваясь на нем, разразилась отборным матом, что твой император Петр Первый. И осталось неизвестным, какой
текст уготовил для нее Боря Югансан.
Тут папа вцепился в штору на окне одной рукой, а другой стал колотить себя в грудь, выпятив губы и выкликая: «У-у-у-у-у» и прочие странные звуки. И, усталый, закончил свой доклад, бросив лысеющие кудри на грудь.
Руководство, внимательно внимавшее папе со всем вниманием, некоторое время молчало. А после молчания задало вопрос:
— Федор Александрович, а с чего зрители села Петрунина и Петрунинский сельсовет решили, что вот это вот «У-у-у-у» является матом?
Папа обвел руководство удивленным взглядом и ответил обидчиво:
— Как с чего? Им Боря Югансан переводил.
Реприза имела успех.
6
Годах эдак в 50–60-х Всероссийское гастрольно-концертное объединение располагалось в здании церкви, не помню ее названия, где-то в районе Никольской улицы. И все эстрадники ВГКО так ее и называли — Церковь. С утра в Церкви толпился эстрадный люд на предмет выяснения своей дальнейшей гастрольной судьбы, сбивались гастрольные группы, шла битва за концертные ставки, а также в редактуре рассматривались вопросы репертуарного характера, потому что в те времена артисты разговорного жанра проходили не по разряду энтертеймента, а в качестве бойцов идеологического фронта. И не были носителями «разнузданной пошлости», типа: «Возвращается мужик из командировки, а в кровати… хрен-то… Его брат. А его жена, наоборот, в шкафу!» (Обвал в зале.) А поэтому выступает трио братьев Исаевых! (Обвал в зале.) Из коих два брата — родные, а третий — двоюродная сестра! (Обвал в зале.)» Эту репризу написал и произносил я, за что был вздрючен сначала в газете «Винницкая правда»: «Не зовсим вдалым был конферанс», а потом — и в Церкви. Это были жестокие времена позитивной сатиры. «А
в отдельных магазинах нет отдельной колбасы».
И написателями, и произносителями текстов были почемуто люди семитского происхождения. И вот все они толпились в Церкви, обсуждали тексты будущих программ, фельетонов, реприз, решали другие творческие вопросы, типа концертных ставок и расценок за свои произведения.
И вот в один день (не помню, насколько он был прекрасен) годах эдак в 50–60-х папа
толпился в Церкви на предмет написания программы для Театра лилипутов под условным
названием «Я — маленький» с лилипутским худруком Мотей Кацнельсоном. Который лилипутом не был… Но Кацнельсоном был. Это — точно.
А вокруг толпился другой эстрадный контингент того же толка.
И вот в Церковь вошел человек, сошедший с картины «Ходоки у Ленина» (не Ленин).
Увидев наполнявших Церковь людей и не увидев даже намека на алтарь, он заорал, как Тарзан из одноименного фильма, и выскочил из Церкви. Эстрадники, напуганные таким диким криком, чем-то напоминавшим призыв к погрому, замолчали. Тягостно.
И тут папа сказал:
— Все нормально. Он увидел церковь. Вошел. А внутри — синагога.
Реприза имела успех.
7
Годах эдак в 41–45-м, равно как до и после, папа был отъявленным белобилетником по
зрению, вследствие чего он не мог быть мобилизованным и призванным, а потому был отправлен на Дальний Восток в составе Театра сатиры, режиссером коего он состоял. Но году эдак в 42-м, оказавшись в Москве, он собрал кодлу несостоятельных по части здоровья артистов во фронтовой театр «Огонек», в коем и сбежал на фронт по системе Главпура. И на этом самом фронте радовал бойцов французскими водевилями. Переведенными все-таки на русский язык. Через год эта акция была отмечена статьей в «Красной Звезде», с фразой: «Театр «Огонек», возглавляемый Ф. Липскеровым, скорее должен состоять в политической системе армии генерала де Голля, а не в системе Главпура Красной Армии».
После этого театр поменял функции и стал театром эстрады. И папа стал эстрадником.
Конферансье. Правда, в этом амплуа ему мешала излишняя образованность. Но по тем временам он не был на эстраде излишне белой вороной. Была пацанва, окончившая московские
университеты до Октябрьской и неплохо ботавшая на посторонних языках. Правда, при выступлениях в клубах заводов типа «Красная синька» знаниями своими не расшвыривалась.
И нос держала скорее книзу, чем кверху. А на войне эта проблема еще никого не колыхала,
искрометный же юмор, разящий врага не в бровь, а в глаз, помогал ковать победу на передовой. Папа иностранным языком не владел, а вот искрометный юмор… Причем он еще и сам придумывал!
Но не в этом дело, а дело в том, что войну папа закончил входом в чехословацкий город
Моравская Острава в колонне наших войск. Впереди шли танки, потом кони волокли артиллерию, за артиллерией шла пехота, а замыкал эту часть победоносной уже Советской Армии фронтовой театр «Огонек». Впереди шел папа в предельно поношенном бостоновом костюме, хромовых сапогах и! накрахмаленной неизвестно где белой рубашке и ярко-малиновой «гаврилке», в которой он выходил на сцену до конца своих дней. А за ним в поизносившихся за войну
концертных костюмах шли будущая н. а. РСФСР Кира Смирнова, будущий главреж театра Гоголя Борис Голубовский, аккордеонистка Женя Осовец и эксцентрик Толя Власов. Толя Власов исполнял на золотой трубе полонез Огиньского, который он называл почему-то «любимой песней Ленина». Впрочем, об этом я уже где-то говорил. А здесь упоминаю лишь потому, что у меня существуют подозрения, что немцы оставили Моравску Остраву не без помощи полонеза Огиньского. Да, ранее я забыл сказать, что полонез Огиньского Толя исполнял, пританцовывая на ходулях. А так чего ж это он — эксцентрик? Полонез Огиньского, любимую песню Ленина, без ходулей — это всякий может!
Я должен упомянуть одну деталь. Толя Власов был чудовищно, коллекционно близорук.
В другие времена папа, белобилетник по зрению, мог бы подрабатывать у него поводырем.
Освобожденный чехословацкий народ сильно недоумевал, к какому роду войск принадлежит это вышагивающее под полонез Огиньского воинство. И кто-то из проезжавших в конце колонны красных конников сообщил заинтересованной публике, что это партизаны. И папу со товарищи закидали новенькими весенними цветами.
Вечером должен был состояться первый в Моравской Остраве концерт. А перед ним все
пошли в баню. Я имею в виду мужчин. Для дам баню сработали в местном хотеле. А мужчины, значит, пошли в баню. И вот в сопровождении двух автоматчиков (времена тревожные!) их
приводят в баню, они раздеваются в отдельном предбаннике (уважение!), а сама баня — общая (чать, не «Сандуны» с номерами). И в этой самой общей бане моется масса голых мужчин. (А какими еще должны мыться люди в бане?) И Толя Власов, оставшись без очков и без никакого зрения (ну и без золотой трубы, конечно, где вы видели, чтобы люди, даже и сильно близорукие, ходили в баню с золотой трубой), заорал:
— Здорово, орлы!
Орлы молчали.
— Здорово, орлы!!!
Та же реакция.
Папа:
— Толя, помимо физической близорукости, у тебя еще и политическая. Это пленные немцы.
Реприза имела успех…
