Сам-то я не видел…

Сам-то я не видел, и мне не рассказывали, но ходят слухи, что на одной из тонких веток московского метро… 

Тут надобно пояснить, что такое тонкие ветки. Ну, с толстыми все понятно: это те, по которым мы ездим на службу и домой. А вот тонкие – это те, по которым ездят те, у которых не принято спрашивать. Едут они туда, куда надо. Но это тема отдельного разговора, который лучше молчать в тряпочку. 

Так вот: на этой самой ветке, где-то в районе… в котором надо – в том и районе, на одной или другой станции есть шлюз. Или два. Вы спросите – зачем? Лучше бы вы не спрашивали, чтобы потом вам не снилось. Но я вам отвечу: Москва – порт шести морей. Все, конечно, с детства знают, что пяти. Ну да. Пяти толстых морей и одного тонкого, по которому плавают те, у которых. Едет себе, едет обычный поезд метро от какого-нибудь Медведково до… все равно куда. Свернул куда надо, заехал в шлюз, задраил окна и через пять минут уже плывет со скоростью двадцать узлов в нужном и архиважном направлении. А через сутки так и вовсе всплывает состав на Канарах или ложится в дрейф на перископной глубине у берегов Калифорнии, а к нему на селекторное совещание приплывают… да мало ли кто может приплыть. Камбала, к примеру, может. Или акула. 

Но этого, конечно, никто не видел. И я вам все это рассказываю не потому, что я знаком с этой камбалой лично или дальний ее родственник. А потому что стоял я сегодня на платформе одной из станций рано-рано утром. Еще и не рассвело даже. И вдруг диктор объявляет, что на прибывший поезд посадки не производить. Так часто бывает. Ничего особенного. А вот когда прибыл поезд, то тут я и увидел, что машинист с аквалангом за плечами и в ластах. Сам-то он мне ничего не сказал. Там люди проверенные. Но по глазам его под маской я понял, что девки длинноногие в купальниках во втором вагоне не просто так собрались в феврале месяце и водный велосипед «Майбах» в третьем вагоне с двуглавым орлом на сиденье тоже недаром. А уж про удочки, бредни и три ящика водки в четвертом вагоне и младенец догадался бы. А во всем остальном – поезд как поезд. Только надписи на дверях не «Осторожно, двери закрываются», а «Осторожно, враг подслушивает». 

Впрочем, ничего я толком и не подслушал. На девок в купальниках водный велосипед засмотрелся. Да и поезд стоял на станции всего ничего.

Гаврилыч

Вестибюль станции метро «Шоссе Энтузиастов». Тусклый свет, мрачные, нависшие своды, арки – точно надбровные дуги питекантропа, мозолистые пролетарские кулаки, цепи, винтовки, штыки, торчащие из стен. На одной из стен туннеля, ведущего в центр, висит большая бронзовая плита, на которой изображена пылающая в огне дворянская усадьба. К ней, точно змеи к Лаокоону, тянутся крестьянские вилы, топоры и косы. 

Говорят, что еще несколько лет назад каждую ночь, ровно в двенадцать, эта плита со страшным скрежетом отодвигалась, из черного провала появлялся опутанный электрическими кабелями и паутиной призрак Чернышевского и громовым голосом звал Русь к топору. То ли так архитектор задумал, то ли оно само получилось – теперь уж никто не вспомнит. 

Уборщицы и милиционеры Чернышевского сначала боялись, а потом привыкли. Стали уборщицы бегать за ним по перрону и кричать: «Гаврилы-ы-ыч!..» Он подойдет, поздоровается. А они, дурищи, давай тыкать его шваброй под ребра – чтоб рассыпался на мелкие косточки и пенсне. Звон им нравился, с которым он рассыпался. Ну он раз рассыплется, два рассыплется – да кто ж это каждый день терпеть станет? Мало того – милиционеры завели моду у Гаврилыча регистрацию проверять. Он, конечно, сначала питерским прикидывался, но и те не лыком шиты – пробили по компьютеру и выяснили, что саратовский. Сколько у него было ассигнаций, мелочи серебряной – все им отдал, чтоб отстали. Как же – отстанут они! Помыкался он, помыкался и перестал приходить. 

Потом его на «Марксистской» видели. Но там он не поладил с самим Бородой. Так разругались, что однажды, когда Борода, как обычно, в полночь загудел свое «Пролетарии всех стран…», Гаврилыч и закончил: «Идите на фиг!» 

После этаких-то рифм пришлось ему и с «Марксистской» уходить. А куда, спрашивается, идти? На «Третьяковской», «Тургеневской» или «Чеховской» его в гробу видали. Сунулся было на «Кропоткинскую» – и там не ужился. На «Площадь Революции» к пролетариям с наганами и собаками? И самому неохота. Какое-то время продержался на «Площади Ильича». Но совсем недолго. Ильич-то – он какой? Он добрый только с детьми. А так-то ему слова поперек не скажи – укартавит. Гаврилыч на него обижался страшно. Слова Ильичевы про свою книжку вспоминал, стыдил. И в глаза бы плюнул, если бы призраки плеваться могли. А хоть бы и плюнул – тому все Божья роса. У Ильича вообще два любимых слова было: интеллигенция и г… – потому как оба без буквы «р». Вот он их все время и выкрикивал на разные лады. И выходило у него, что Гаврилыч как раз то самое «г» и есть. А потом и вовсе стал выпроваживать. Дескать, «я звала не навсегда, и сегодня не среда». Свинья, да и только. И Гаврилыч ушел.