Экзамен

Подруга Лена сдавала тесты на право вождения автомобилем. Компания экзаменаторов поступила очень креативно, современно и установила в компьютерной программе тестирования свои собственные, так сказать, авторские ответы на вопросы. То есть такие, что даже Лена, хроническая отличница, не смогла бы ответить правильно. Ей сказали: иди к Драбыне. Мол, экзаменатор Драбына – большая, внешне добродушная женщина, может помочь. Подсказать, на каких именно вопросах экзаменационная группа особенно порезвилась. То есть она просто может назвать номер вопроса. Понятно, если ей все это... ну как бы это помягче сказать... компенсировать. Ленка пошла. Постучала. Вошла. Драбына мрачно молчит. На «здрасьте» не отвечает. А Лена из аристократичной семьи, совсем не умеет взятки давать – мнется, краснеет, заикается. Ей, такой воспитанной, кажется, что и взяточнику тоже ужасно неловко, ужасно стыдно, что он просто сгорит сейчас от переживаний.

Лена мнется-мнется, спрашивает, мол, уважаемая Драбына (там еще были имя и отчество, но я забыла уже), не могли бы вы, и я готова… а что бы вам… а как бы вам… благодарность… сколько, если… мне…

Драбына мрачно поднимает веки и спокойно так:

– Кофе и пятьсот гривен. 

– А… – Лена уже шелестит голосом от неловкости. – А какой кофе вы пьете?

Драбына уже раздражена этой вот балериной до высшей точки кипения. Отвечает громко и четко, глядя смущенной Лене в глаза:

– Я пью большую полукилограммовую банку «Черной карты» с коньяком «Хенесси»!

Лена выскочила как из сауны.

Тесты на лицензию сдавала уже в Германии, куда переехала жить. С первого раза. Там, наверное, просто кофе не пьют. 

Почта

Отправила книги в подарок своим друзьям. Из Праги написали через неделю, мол, получили, спасибо. Из Израиля вообще через пять дней – ура-ура. А из Москвы – ничего. 

И я вот думаю, что, наверное, у нас с Чехией или с Израилем обычные современные почтовые отношения. Поезд там, самолет, паромы, пароходы.

А вот с Москвой у нас сложно. Ну, скорей всего, между Украиной и Россией ямщик ездит. Зимой замерзает. Во степи глухой. Летом запивает. На постоялом дворе. 

Или вот еще – например, фельдъегерь. То конь притомился, стоптались его сапоги. Фельдъегеря сапоги в смысле. Или девушку какую крепостную встретил, с лентой алой в косе, пропустить не мог, увлекся. 

Или, того хуже, у нас с Россией – голубиная почта. Точно. Находят самого хворого, самого унылого сизаря, привязывают к лапе... почему письмо? Я же книги отправляю. Привязывают ему к лапе пакет с книгами. И этот доходяга… почему летит? Он лететь не может. Книги же тяжелые. Он не может лететь. Он – идет. Пешком. Шлепает своими красными холодными лапками. Идет из Черновцов в Москву. И волочит мой пакет. Идет. Идет. Идет. Идет… Идет… Идет… Идет… Идет… Идет… Так, хватит! Жалко мне этого бедного голубя. 

Лучше я сама отнесу. Сама.

Так что ждите, москвичи. Ждите. Пошла.

Живая душа

Есть же люди, для которых одиночество – это часть жизни. Есть такие, смиренные, безропотные.

Вот, бабНата. То есть Ната. Жена маминого брата она. Ну совсем домашняя добрая тихая женщина. Очень милая. Очень смешная. Хорошая очень. 

Однажды пришла домой, оживленная, глаза горят, говорит, мол, надо мне кого-то завести. То ли собачку, то ли кошечку, то ли кого. Что же это я – все одна да одна.

– С чего это ты вдруг? – спросила ее соседка бабШура.

– А вон, – Ната ей, – на ярмарке на продуктовой, иду, значит, вижу – мужичок. 

– И чего?! – игриво повела Шура глазами. – Заведешь себе мужичка? 

– Ну Шу-у-ура, – смутилась Ната, – сдурела вообще, Шура?! – Ната даже покраснела. 

– Женщина, она и в семьдесят лет женщина! – провозгласила Шура. – Ну? И че?

– А ниче. Маленький такой, обычный, тощий. И озорной, знаешь, хохолок над глазами. А глаза-то бессмы-ы-ысленны. И весь потный и встрепанный.

– А причем тут котик или собачка, Ната? – нетерпеливая Шура.

– Так он же ж петушка нес. Такой заморенный петушок, такой худой. И с таким же мятым хохолком. Как, значит, у мужичка. Вернее, гребешком. Они, знаешь, были очень похожи. Вроде как петух у мужичка не для еды, а вроде как его друг. Мужичок его вверх головой за лапки держит. Как букет. Ну он же с похмелья. Мужичонка тот. И петушок как этот, циркач, балансирует крыльями и головой, шею вытягивает, чтобы не перевернуться. Я ему говорю, мол, ты мужичок, чего это? Ты петушка-то под пузичко возьми. Ему ж так сподручней будет.

А они, – ой, не могу! – они за пивом стали. В очереди. Ну эти, мужичонка и петушок. Так что – взял он два бокала…

– Кто?!

– Дак мужик-то! Ну не петушок же. И, значит, он плеснул в свой бокал чего-то из чекушечки. А петуху так дал. Без водки.

– Что дал?

– Пива бокал, ну. А что? Поставил петушка на стол. Накрошил ему хлебушка. И ты подумай, петух стал клевать, клевать и – слышь! – тыркать клювом в пиво и голову назад закидывать. Видала такое? Видала? А? А? 

– Ну ва-абше… – покачала Шура головой.

– Ага. И они так дружно там напилися! И обнялися! И пошли себе потом согласно. Наверно, домой.

– Хто обнялся дружно? – совсем Шура непонятливая потеряла нить рассказа Натиного.

– Дак говорю же тебе. Мужик и петушок! Эти двое! Понимаешь? И я вот думаю, а придут домой. Вдвоем. Лягут там спать. Петушок у его в ногах, у мужичка, тепленький… Живая душа рядом все-тки…