Из «Рассказов о Четвергове»

Четвергов спустился в гостиничный холл в надежде запастись сигаретами. Киоск, как обычно, был закрыт, и Четвергов хотел уже выругаться, но неожиданно увидел знакомое женское лицо.

– Бог ты мой! – закричал Четвергов. – Правда ли это? Какими судьбами?

– Четвергов! Это вы?! – воскликнула женщина. – Подумать только, как тесен мир!

Она была женою Вацлавского, с мужем ее Четвергов приятельствовал. Вновь оказавшись холостяком, он изредка заходил к супругам, дабы – так он возвещал неизменно – чуть обогреться у очага.

– То-то я вас давно не видела, – сказала Вацлавская. – Путешествуете?

– Да, мотаюсь. По долгу службы. Вас тоже заслали? Сюда – надолго?

– Не говорите. На целых три дня. – Она озабоченно вздохнула. – Даже сама не знаю, как выдержу. Я уже тоскую по Мише.

– Ничего удивительного, – сказал Четвергов. – Таких людей еще поискать. Мудрый, гостеприимный, щедрый.

– Все правда, – подтвердила Вацлавская. – Мне даже иной раз самой не верится, что рядом со мной такой человек.

– Это как выиграть «мерседес» по лотерейному билету, – авторитетно сказал Четвергов. – Вам неслыханно пофартило. Но, разумеется, – и ему.

Вацлавская заметно растрогалась. То была пышнотелая смуглая дама, не добежавшая до южной красавицы двух или трех последних кругов, но все же по-своему привлекательная, с ярко выраженной тропической внешностью. Она осведомилась с участием:

– Где вы питаетесь, Четвергов?

– Где придется. Это не так уж важно.

– Зайдите вечером. В двадцать первый. Я напою вас английским чаем. Просто больно на вас смотреть.

– Да что уж там... Каждому – свое. Спасибо вам. Зайду непременно. Вы мне расскажете о Мише. Столько не видел его... Соскучился.

– Какой вы милый! – сказала Вацлавская.

Вечером с бутылкой «Столичной», сопровождавшей Четвергова в любой поездке («Таков обычай, – лирически объяснял Четвергов, – напоминание о Москве»), он постучал в двадцать первый номер.

Вацлавская была в красной блузке, которая вполне соответствовала ее знойному пиренейскому облику. На письменном столе у окна стояло стеклянное блюдо с тартинками.

– Очень вам рада, – сказала Вацлавская. – О Господи, что он с собой несет, этот ужасный человек?

– Не стоит внимания, – сказал Четвергов. – Будет чем запить эту прелесть.

– Я ничего не пью, кроме чая.

– А я разве пью? – спросил Четвергов. – Так... ритуальное телодвижение. Привет из дома.

– А дома – Миша, – вздохнула Вацлавская.

– Наш дорогой... – с доброй улыбкой сказал Четвергов. – Как-то он там сейчас... Одинокий? Сидит и думает... все о ней...

– А я – о нем, – сказала Вацлавская. – Мы не умеем жить друг без друга. Даже самое короткое время.

– Можно понять и его, и вас, – кивнул Четвергов. – Итак, за Мишу. Пусть он почувствует в эту минуту, что его помнят и как его любят.

– Спасибо вам. Нельзя не пригубить...

– Еще бы! – он только развел руками.

– Вы скажете, я к нему пристрастна, – сказала Вацлавская. – Да, разумеется. Но вместе с тем я вполне объективна. Ну где вы видели человека такой широты, такой чистоты?.. Какая в нем ясность, какая в нем цельность...

– Порядочность! – вставил Четвергов. – Ошеломительная порядочность.

– Да, порядочность. Это вы точно сказали. Нет, больше не пью. Ну куда вы столько? Вот так, достаточно... Я экспансивна, что-то иной раз преувеличу, а он улыбнется и так спокойненько расставит все по своим местам.

– Мощный аналитический ум, – сказал Четвергов.

– Пожалуй, что так, – задумчиво согласилась Вацлавская. – Кажется, уж пора привыкнуть, а вот же – не устаю удивляться, как он умеет все охватить. Причем – что самое поразительное – в любой сфере, вроде бы даже далекой от того, чем он непосредственно занят.

– Глобальное мышление, – сказал Четвергов.

– Как вы хорошо формулируете, – ласково восхитилась Вацлавская, – я именно это имела в виду. В этом вы похожи на Мишу... Он тоже умеет... все так подать... Точно и емко... двумя словами.

– Куда мне... – Четвергов застеснялся. – Там совершенно другой масштаб. Признаться вам, я не могу понять, отчего он не пошел в депутаты.

– Ну что вы, он лишен честолюбия. Однажды я ему намекнула, что надо бы проявить и активность, но Миша только махнул рукой.

– Само собой, – проговорил Четвергов, – на той высоте, где он находится, все эти свалки, прыжки, ужимки его лишь смешат... Могу представить...

Вацлавская наморщила лоб.

– Как вам сказать? Он бывает и грустен.

– Тоже понятно, – сказал Четвергов. – Видит все наше несовершенство, всю нашу пакость, всю нашу плесень... вот и болит у него душа. Не скажешь ведь: «Люди! Будьте как я!»

– Тем более, это и невозможно, – печально улыбнулась Вацлавская.

– Вот именно, – кивнул Четвергов. – Уж он-то смотрит на вещи трезво. Зато и мается про себя. Бедное, бедное наше отечество! Если бы такой человек хотя бы разочек встал у кормила, как бы преобразилась страна! Вот уж тогда бы, по слову Чехова, увидели бы мы небо в алмазах. Как это он посулил? Отдохнули бы...

– Об этом можно только мечтать, – шепнула Вацлавская. – Нет, больше не надо. Не наливайте. Я завязала.

– Секундочку, – сказал Четвергов. – Я, как Толстой, не могу промолчать. Конечно, такие люди, как Миша, рождаются раз в тысячу лет, но все-таки нельзя не сказать: ему фантастически повезло. Он встретил существо, при котором он мог расцвести, мог воспарить...

– Уж это лишнее...

– Нет, не лишнее. Мужчине очень просто завянуть, мне ли не знать? Но Мише встретилась не только родственная душа – еще и настоящая женщина, полная силы, страсти, пламени.

– Уймитесь, безумный вы человек... Нет, нет, больше мы пить не будем.

– За все, что вы сделали для Миши! А это значит – для нас для всех! Возможно, вы даже не подозреваете, как нас согревает его огонь. Вот, я целую вашу руку от имени тех, кто вам благодарен. 

– Довольно, это уже не рука...

– О, Господи, – простонал Четвергов. – Значит, я должен сейчас разбираться, где рука, а где – нет. Веселое дело. И. главное, как все это условно! Вот тут рука, а там не рука. Хотел бы я знать, кто это выдумал. Чем, например, прекрасен Миша? В нем начисто нет этого педантизма... всей этой мелочности... буквоедства...

– Миша-то, конечно, прекрасен... Остановитесь, кому говорят!

– Будет сделано, как только вы скажете не «остановитесь», а «остановись»...

– С какой это стати? Мы с вами не пили. То есть... на брудершафт.

– Справедливо. Сейчас мы это исправим. Ну, с богом... Только до донышка...

– Мерзавец.

– И это стерплю, – сказал Четвергов. – Топтать одинокого человека легче легкого. Никто не заступится. Вот Миша так бы не поступил.

– Не смей произносить его имя! Наглец. Ну что ты... как будто маленький... Просто невозможно понять... Ну чем тебе эта блузка мешает?

– А если помнется? – спросил Четвергов.

– Скажи, пожалуйста, какой аккуратный... Всегда такой? Осторожно, паршивец. Стой! Говорят тебе, я сама... Ну и приятели у Миши. Нашел с кем водиться.

– А чем я плох? И нечего осуждать Мишу. Он знает, с кем водиться, с кем нет...

– Молчи, проклятый... Ни слова больше.

– Молчу. Мне всегда затыкают рот.

И он действительно замолчал. Слышалось только его дыхание. Она нарушила паузу первой.

– Знаешь...

– Еще нет, дорогая, – устало откликнулся Четвергов.

– А ты это делаешь лучше, чем Миша, – уважительно сказала Вацлавская.

– Просто ты привыкла к нему, – сказал Четвергов великодушно. – Все живое нуждается в разнообразии.

– Поэтому ты бросал своих жен?

– Тебя не обманешь, – польстил Четвергов. – Видишь насквозь и даже глубже.

Утром Вацлавская сказала:

– Но вы не должны ни в коем случае чувствовать превосходство над Мишей.

– О, как вы могли?! И в мыслях не было, – с горечью сказал Четвергов.

– Просто ему не повезло, – вздохнула Вацлавская.

– Чистая правда. Фантастически не повезло. Я бы даже сказал – тотально, – веско подтвердил Четвергов. – Это же надо такому случиться, что мы оказались в одном городе, в одни сутки, в одной гостинице. Вы не должны себя укорять.

– Бедный Миша, – вздохнула Вацлавская. – Такой весь прекрасный... Такой лучезарный... Весь свет обойди – второго не сыщешь.

– Мертвое дело, – сказал Четвергов.