Час не был поздним, но небо над улицами было темным, как всегда в эти дни. Зато всюду сияли фонари и лампы, и свет их был праздничен и весел. Пахло хвоей, каждый второй прохожий нес на плече новогоднюю елку.

Гарунский обратил внимание на энергичного гражданина, который, негромко чертыхаясь, пытался впихнуть в щель почтового ящика поздравительные открытки. Но, подобно насыщенному чреву, ящик не принимал даров. Он был сверх меры наполнен приветами, пожеланиями и поцелуями – для новых не оставалось места.

«Пишут люди, – горько вздохнул Гарунский, – поздравляют друг друга… А в сущности – с чем? С тем, что еще на год стали старше?»

Впрочем, он не мог не признать, что в этом иррациональном обычае есть своя гуманная сторона. Получишь вот такую открытку и убедишься, во всяком случае, что ты еще не всеми забыт. Все же такое сознание человеку необходимо…

Гарунский подумал, что запросто мог бы осчастливить какого-нибудь адресата, никак не рассчитывающего на его память. «Напишу Мукомолову, – решил он, – столько лет человек был нашим соседом. На его глазах прошло мое отрочество. Семьи у него никогда не было, всегда один, копался в саду… Должно быть, совсем одичал старичина. Он и тогда был не слишком общителен. Вот уж обрадуется сюрпризу! Ей-богу, сделаю доброе дело…» И в тот же вечер послал Мукомолову открытку следующего содержания: «Драгоценный Эммануил Диомидович! Поздравляю Вас с Новым годом! Желаю Вам крепкого здоровья и исполнения Ваших желаний. Всегда помнящий Вас Ананий Гарунский» 

Несколько дней Гарунского тешило сознание собственного благородства, но вскоре его отвлекли заботы. Надо было отправить Сашу на зимние каникулы за город, свои запросы были у Анны Юльевны, да и сам Гарунский не был свободен от таинственных новогодних хлопот. Однако в последней декаде месяца из города детства пришло письмецо.

«Здравствуй, Ананий, – писал Мукомолов, – что это вдруг ты меня вспомнил? Смолоду был ты совсем другим, не мог ни на чем сосредоточиться. Хотя и теперь ты не слишком памятлив. Называешь меня Эммануилом. Меж тем мое имя Иммануил. Я назван так в честь философа Канта, которого ты наверняка не читал. Впрочем, такая твоя забывчивость может носить возрастной характер. Ведь ты теперь уже старый хрен. Желаю физической и умственной бодрости. Кстати, привет твоему семейству. Что оно собой представляет? А может быть, ты одинокий пень? Во всяком случае, с Новым годом! Твой Имманул Мукомолов.

Р. S. Обращаюсь с маленькой просьбой. Пришли мне медного купороса, необходимого, чтоб опрыскать деревья. Если ты помнишь, я садовод».

Гарунский читал со смешанным чувством. Его покоробило упоминание о забывчивости, имеющей «возрастной характер». 

– Нет, все-таки какой дуралей, – проговорил он с кривой усмешкой, – «возрастной»… И это он обо мне! Нашел компанию, маразматик. Я, в сущности, молодой человек… Очень мне надо держать в голове, что его когда-то назвали в честь Канта. Ему это, кстати, не помогло. И еще отвечай на его вопросы и посылай ему купорос!..

Впрочем, прошли две-три недели, и Гарунский, который был отходчив, решил ответить и выполнить просьбу, хотя бы из уважения к старости. Но купорос не вдруг сыскался, и он написал лишь в феврале:

«Здравствуйте, Иммануил Диомидович! Надеюсь, что Вас теперь удовлетворит написание Вашего славного имени. Кант мне знаком, но уж, простите, не он – властитель моих дум. Что естественно – при его заблуждениях.

Отвечаю на Ваши вопросы. Нет, я не одинок, я женат, более того – имею сына. С Анной Юльевной я живу двадцать лет, она – порядочная интеллигентная женщина, хотя темперамента довольно взрывчатого. Сын Саша – мальчик развитой и способный, но ленится, и ему порою недостает душевной тонкости. Впрочем, в данном случае эти свойства носят и впрямь «возрастной характер».

Что же касается меня, то я Вам напрасно кажусь преклонным. Смею заверить, я полон сил и чувствую себя молодым. Всего лучшего. Ваш Ананий Гарунский.

P. S. Медный купорос Вам отослан. Это потребовало немалых усилий». 

«Вышло, пожалуй, немного резко… – подумал Гарунский, отправив письмо. – Ну, ничего… ему полезно».

Пришел март, подтаяли лужи. Пришло и письмо от Мукомолова. «Здравствуй, Ананий, прости, Христа ради, что я не сразу тебе написал, но, сам понимаешь, дел хватает, свободного времени у меня немного. Итак, ты женат уже двадцать лет. По чести сказать, я никак не думал, что женщина может так долго выдержать твой неустойчивый характер. Видно, действительно – человек порядочный, хотя обольщаться тебе не следует. Тем более ежели у нее такая, как пишешь ты, возбудимость. Что до твоих упреков сыну, то тут, Ананий, пеняй на себя. Каковы мы – таковы наши дети. Тебе бы не обличать Канта и не искать у него ошибок, а знать, что у него говорится хотя бы о нравственном императиве. 

Почему ты не написал о себе? Из скромности? Или писать тебе нечего? Покойные твои родители особых надежд с тобой не связывали, и это подтачивало их здоровье. Одним словом, жду твоего послания. С поклоном – Иммануил Мукомолов.

P. S. Ты, умная голова, прислал мне целый сундук купороса. Этого и колхоз не освоит. Видимо, в магазине смекнули, что ты у нас несколько простоват, и разом спихнули весь свой запас. Пришли мне как можно быстрее секатор. Мой старый уже выходит из строя. Меж тем пора уже делать подрезку». 

Три недели Гарунский скрипел зубами и боролся с терзавшей его обидой. Потом с неделю сидел над ответом, стремясь довести его до кондиции. Скрытый гнев надо было приправить иронией. В конце концов эпистолярный шедевр был создан и вместе с посылкой отправлен.

«Рад был узнать, Иммануил Диомидович, что моя скромная особа занимает Ваш ум. Мои родители, которые, по Вашему мнению, махнули рукой на меня еще в детстве, к Вашему сведению, напротив, ставили мне большие цели. Пусть я не достиг командных постов, в секторе учета и отчетности на меня возложена большая ответственность, и, судя по отзывам, я несу ее с честью. Но не это главное для меня. Бессонная работа души, ищущая, пытливая мысль дают мне право ощущать себя личностью. Смею думать, что сыну Саше есть с кого брать достойный пример. В этом смысле совесть моя чиста, и мне нет нужды учиться у Канта. Конечно, мой сын не лишен недочетов, но к этому я отношусь с терпимостью, которой в старости так не хватает. Желаю здоровья. Ананий Гарунский.

P. S. Секатор для вас я нашел после мучительных долгих поисков. Это и задержало ответ. Надеюсь, на сей раз я Вам угодил». 

Отослав эту вложенную в конверт мину, Гарунский словно выпустил пар, грозивший в куски разнести котел, и почувствовал облегчение. 

В июне пришло письмо Мукомолова:

«Прости, Ананий, мою медлительность. Очень много работы в саду. Просиживая в своем секторе брюки среди бездельников-сослуживцев, привыкнув растягивать на месяц то, что следует сделать за день, ты и понятия не имеешь, сколько требуется труда, чтоб поддерживать сад в надлежащем виде. Хочу по-дружески предупредить об опасности, свойственной твоему образу жизни. Теперь он мне совершенно ясен.

Люди твоего склада, Ананий, не способные к реальным поступкам, компенсируют свою недостаточность убежденностью в избранности своих натур. Поскольку в абсолютном большинстве случаев это является самообманом, они испытывают разочарование.

А дети все мотают на ус, видят, с кем они имеют дело, и ощущают к таким родителям в лучшем случае сострадание. Да и жены не жалуют подобных мужей. 

В особенности если эти жены – холерического темперамента. Поменьше, Ананий, красивых слов и самообольщений, смешных в твои годы! Твой Иммануил Мукомолов.

P. S. Секатор я получил. Хотел бы узнать, на кого он рассчитан? Похоже, на молодого слона. Ты хоть попробовал его в действии? Придется работать двумя руками. Правая у меня уже вздулась. Спасибо. Голову надо иметь. Пришли мне серы для опыления». 

Десять дней Гарунский пил валерьяну и не находил себе места.

– Нет, каков наглец! – бормотал он страстно. – Как он смеет? Кто дал ему право? Дождется, что я его испепелю. Только бы успокоить нервы…

Спустя месяц он отправил ответ:

«Самообман... Самообольщение... Как Вы, однако, скоры на выводы! Есть еще слово «самонадеянность» – его тоже не следует забывать. Это я-то не склонен к поступкам? Простите, Иммануил Диомидович, – от Ваших слов меня душит смех. Вся моя жизнь – это дерзкие акции, граничащие подчас с безрассудством. Но такова уж моя природа, и я не намерен ее менять. О работе сектора учета и отчетности Вы имеете смутное представление – она требует творчества, импровизации, смелости в действиях и решениях никак не меньшей, чем работа в саду. Приветствую Вас. Ананий Гарунский.

P. S. Серу для опыления выслал. Достать ее было весьма непросто». 

Очень долго Мукомолов молчал. Было ясно, что огненное перо Гарунского выполнило свою задачу. Все же в первый день сентября пришла очередная эпистола:

«Ананий, прежде чем возделывать сад – работа, кстати, необходимая, о чем говорил еще Вольтер (ты его не читал, разумеется), – я служил без малого сорок шесть лет и службу постиг на вкус и на ощупь. Именно так, как ты пишешь, я и представлял твою деятельность: безрассудство, импровизация, отсутствие взвешенности и дальновидности. В этом-то и корень всех незадач, вызывающих законные жалобы. В твоем, Ананий, почтенном возрасте нужно поменьше импровизировать, полагаясь на то, что кривая вывезет, а знать порученное тебе дело и неукоснительно его исполнять. Жму руку. Иммануил Мукомолов.

P. S. Сера твоя пришла. Уж ты не обижайся, Ананий, – как не вспомнить Иванушку-дурачка? Купороса прислал ты мне на три жизни, а серы – какой-то тощий пакетик. На что он мне, голова садовая? Ведь это же на один куст... 

Скоро осень. Пора готовить варенье. Пришли мне, братец, крышки для банок и машинку, чтоб их закатывать». 

Только к исходу сентября Гарунский вернул себе равновесие. И все же пальцы его дрожали, когда он сел за гневную отповедь, поклявшись высказать все до конца.

«Признаться, я с горечью улыбаюсь, читая Ваши своеобразные письма. В сущности, Вы яркими красками рисуете собственный портрет. Из Ваших строк возникает образ служаки, чиновника старой школы, чье правило не вникать в то, что делаешь.

Времена изменились, Иммануил Диомидович! Прислушайтесь: дуют свежие ветры. Уже мало лишь следовать за инструкцией, не всегда поспевающей за живой жизнью. Нужно мыслить, нужно в себе поддерживать неугасимый творческий пламень. Именно эта моя способность обеспечила мне признание общественности. 

Что касается Вольтера и Канта, то отчего же их не почитывать, если уж ты в пенсионном возрасте, но в моем активном и продуктивном (который без всяких на то оснований Вы почему-то назвали почтенным) – до книг порой не доходят руки. Зато я живу своим умом. До свидания. Ананий Гарунский.

P. S. Машинка и крышки высланы».[/letter] 

В конце октября Мукомолов ответил:

«Сильно боюсь за тебя, Ананий. Видно, что-то такое ты слышал, но в бестолковой твоей голове все это как-то перемешалось. То тебя душит бессмысленный смех, то ты с горечью улыбаешься – как бы не пришлось тебе плакать!

Что ты там пишешь о свежих ветрах, которые, по-твоему, дуют? Ветер дует в твоем кочане. 

Ты прав – я получаю пенсию, но ведь ты ее можешь не получить, коли тебя погонят со службы, а дело, похоже, к тому идет. Своим умом жить можно и должно, но ведь он у тебя не больно богат. Чего нельзя упускать из виду.

Ты прислал мне крышки полиэтиленовые, а машинку – для металлических крышек. Как же мне теперь закатывать банки? Вот тебе и творческий пламень! 

Будь здоров. Иммануил Мукомолов.

P. S. Вышли побольше пленки для укрытия парников. У нас и впрямь дуют свежие ветры». 

Врачи услали Гарунского в санаторий, где он медленно приходил в себя. Наконец, оправившись и окрепнув, он ответил с холодным достоинством:

«Уважаемый Иммануил Диомидович! Боюсь, что нам не понять друг друга. Есть ли смысл в этой полемике, если она – диалог глухих? Вам чуждо мое понимание жизни, а мне – Ваш утилитарный под­ход. Пусть он и дал Вам местечко под солнцем (имею в виду Ваш хваленый сад) – есть люди, которые отвергают благополучное прозябание. Они не прячутся от судьбы.

Прощайте! Я много от Вас услышал и унизительного, и оскорбительного, но я отнюдь не желаю Вам зла. Будьте счастливы. Ананий Гарунский.

P. S. Просимая пленка выслана. Укрывайте свои парники». 

…Декабрь отсчитывал последние дни. По-новогоднему пахло хвоей. У почтовых ящиков толпились люди. 

Гарунский нервно вскрыл конверт.

«Чего пожелать тебе, Ананий, в эту новогоднюю ночь? – писал Мукомолов. – Прежде всего – благополучия, которым ты так пренебрегаешь. Диву даешься, как в этом возрасте ты сохранил такую нетронутость. (Не подберу другого слова). Пойми, Ананий: если я прям, то единственно для твоей же пользы.

Пленка получена, спасибо, но ты, как всегда, на высоте. Почему ты прислал ее в виде мешочков? Теперь их надо резать и клеить. Вот уж действительно: один умник задаст работы десяти мудрецам. Придется тебе теперь отыскать электроприбор, чтоб склеивать пленку. Не задерживай. Иммануил Мукомолов.

P. S. Пришли заодно воздушные шарики (лучше желтого цвета – они прозрачней) для обмотки вишен во время прививки. Поклон твоей семье. С Новым годом!»