«С трепетом дала я согласие на участие в столь ответственном сборнике, посвященном памяти Глеба Сергеевича. Ведь я видела его всего только раз. Но я понимаю, что каждый штрих, каждый мазок важны и ценны, когда речь идет о таком человеке. Пусть же мое воспоминание ляжет капелькой краски на этот холст, дополнит картину его величия еще одной примечательной черточкой.

Так явственно помню июньский день, когда я вошла в его кабинет с проспектом, в котором была разработана наша методика изучения его замечательных произведений. Глеб Сергеевич молча показал мне на кресло, сам же начал читать проспект. Впрочем, читал он его словно нехотя, чувствовалось, что мысль творца стремит свой полет далеко-далеко, и весь он с нею, а не с проспектом.

Внезапно он встал, подошел ко мне, и я почувствовала мощное пламя, которое словно исходило от энергетики его духа. Я почувствовала, что он хочет спросить меня. О чем? Я могла только догадываться.

Но он ничего не произнес и ни о чем меня не спросил. Он просто поднял меня из кресла и проводил меня до тахты. Потом глубоко-глубоко вздохнул, и я поняла, что он недоволен. Он указал своим длинным пальцем на мою палевую блузку, и в глазах его я прочла неприятие. Должна сознаться, что я растерялась. Блузка была весьма симпатичной, по крайней мере, мне так казалось, очень легкий прозрачный шифон, и я никак не могла ожидать, что она произведет на него столь неприятное впечатление. Но художники – особые люди. Он дал мне понять одними глазами, чтоб я поскорее ее сняла. Точно так же ему совсем не понравилась юбка из натурального шелка мягкого дымчато-серого цвета. Во взгляде его опять появилось это страдальческое выражение – он просто не хотел ее видеть!

Я не осмелилась возразить и была поражена, понимая, что неосторожное слово может причинить ему боль. Я догадалась, что всякая ткань вызывает у него раздражение и, дивясь этой непостижимой фобии, этой таинственной психосфере, следила за тем, чтоб не задеть его каким-нибудь неуместным движением, тем более неосторожным словом.

Несомненно, что его отношения с действительностью, с окружающим миром были сложными и запутанными. Его все время томила забота. Но, видимо, мое поведение, осмелюсь даже сказать – моя кротость, несколько растопили лед. Как только я, по его желанию, рассталась со своим туалетом, его эстетическое чувство, видимо, пришло в равновесие. Загадка, которую мне предстоит разгадывать весь остаток жизни.

То, что последовало за этим, было не менее удивительно. Он настолько смягчился и потеплел, что в течение нескольких минут отношения наши были супружескими, хотя – я в этом почти уверена – он и имени моего не запомнил.

Конечно, когда я пришла, я представилась, но было видно, что его мысли парят сейчас высоко-высоко, и я лишь огорченно подумала: «Что в имени тебе моем?» Впрочем, так это или нет, по сей день не решаюсь ответить, ни разу он не разомкнул своих трагически сжатых губ.

Я одевалась с известной робостью, помня, какое неудовольствие вызвали у него моя блузка, моя юбка, да, в общем, и все другое. Но теперь он стал значительно мягче, и я увидела с тихой радостью, что больше он на меня не сердится. Лишь после, когда я его спросила, что все же он думает о проспекте, я прочла в его глазах недовольство и неприкрытое нетерпение. Я была очень удивлена, но догадалась, что лучше не спрашивать о причине подобной его реакции, – великие люди непознаваемы. Тогда я простилась с ним, он кивнул, и я обнаружила, что его думы снова далеко-далеко.

День судьбоносный! Одно только грустно: мне так и не довелось услышать его голоса, я не узнала, каков он – тенор, баритон или бас. Мнения тех, кого я спрашивала, странным образом разошлись. Видимо, голос Глеба Сергеевича менялся в зависимости от обстоятельств. Поистине эти божьи избранники ни в чем не похожи на остальных.

Вот и все, что я могу рассказать о знакомстве с незабвенным писателем. Я сознаю, что этого мало, но сознаю и то, что все важно, когда речь идет о таком человеке. Даже небольшая деталь.

Тем более, если она характерна. Вот убедительное свидетельство. Однажды я познакомилась с дамой, также у него побывавшей. Выяснилось, что и в этом случае одно созерцание ее платья, не говоря о прикосновении, было для него нестерпимо. Он совершенно не мог его видеть. И даме также пришлось с ним расстаться, хотя платье было из славного ситчика в мелкий цветочек и всем очень нравилось. Я спросила ее, что она думает об этой странной идиосинкразии. Дама сказала, что недоумевает. Спросила я, каков его голос. Представьте, не знает о том и она. Глеб Сергеевич не проронил ни звука. Мы обе лишь разводили руками – великих людей невозможно постичь».