Розовое белье: войле мейделе. 

(Войле мейделе – порядочная девушка).

Когда мы начинали писать наши рассказы, мы всегда старались поскорее их закончить (может, поэтому они и были такие короткие), чтобы увидеть, как они выглядят напечатанными на машинке. Но машинки у нас не было, и печатать мы не умели. Мы даже записались на курсы в Доме офицеров, на которых кроме нас, были одни девушки – они приезжали из сел после восьмого класса в надежде устроиться в городе секретаршами. На весь класс была только одна машинка, и она была у инструкторши, поэтому печатание нам преподавали теоретически. Остальное время инструктор учила девушек правилам личной гигиены. Мы бросили курсы и нашли рядом на Котляревского интеллигентную старушку-машинистку, которая брала работу на дом. 

Машинистка печатала в трех экземплярах через копирку. Когда мы забрали у нее наши первые рассказы, то сразу решили послать их в Москву в редакцию журнала «Юность». С первым экземпляром нам было жалко расставаться – он выглядел очень солидно, и мы решили оставить его себе, а послать второй, через копирку. А так как у нашей машинистки не было черной копирки, в Москву полетели зеленые рассказики. Потом была телеграмма из «Юности», и один из рассказов напечатали в рубрике под зеленым листочком, которым отмечали дебют начинающих авторов. Уже позже, когда мы стали авторами журнала, редактор Славкин повел нас в специальную коморку и показал два огромных мешка с рассказами, присланными только в этот день. «Конечно, я это все не читаю – как это можно прочесть за день? А ваш рассказ я вытянул из кучи – он выделялся от других зеленым цветом».

Мы продолжали ходить к нашей машинистке – поднимались на четвертый этаж, рассматривая потолки, расписанные еще в прошлом веке морскими пейзажами. Машинистка не делала ошибок и возвращала наши рассказы аккуратно завернутыми в газету. Она брала тринадцать копеек за страницу, и так как наши рассказы были короткими, нас это устраивало. 

В то время все, что мы писали, было на тему: «Жизнь прошла» – нам было уже по двадцать два года. Вот, например, рассказик «Дом напротив»:

Впервые он посмотрел в дом напротив, когда ему было 6 лет. Во втором окне девушка играла с большими плюшевыми игрушками. Это было интереснее, чем его игрушки. С тех пор он смотрел из окна на чужие игрушки. Потом он увидел, что взрослые в окне часто курят. Он закурил. А в 20 лет была свадьба. В 14-м окне дома напротив. Он видел, как собирались гости, как они ели, пили. Затем гости разошлись, а он все смотрел, смотрел. В 33 года отец отчитывал своего сына за двойки. В 40 лет в 5-м окне праздновали новое назначение главы семьи. С 50 до 51 года в 3-м окне девушка играла на фортепьяно. На ней было красивое розовое бельё. А еще он видел, как в 13-м окне провожали на пенсию. В 12-м окне пожилая пара смотрела телевизор. Он не завел себе телевизора. Зато у него был дом напротив.

Когда мы пришли забирать этот рассказ, машинистка, ничего не сказав, взяла с нас пятнадцать копеек, на две копейки больше, чем обычно. Дома мы увидели, что вместо слова «белье» на странице было напечатано «платье». В следующий раз, когда мы уходили от машинистки с очередными рассказами и были уже на лестнице, она нарушила свое обычное молчание:

– Как может девушка сидеть перед окном, чтоб все ее видели в нижнем белье? – Мы спускались, а сверху продолжало нестись: – Она же войле мейделе, она играет на пианино!

И мы поняли, что две копейки была наша цена за оскорбление достоинства войле мейделе. 

Перепечатывать рассказик мы все же не стали и так и отправили его с «платьем» в «Литературную газету». Его вскоре опубликовали, правда, заменили платье на белье.

– Надеюсь, вы не против, – сказал нам по телефону редактор отдела юмора Волин. – Я решил ввернуть в ваш рассказик постельный момент. Для пикантности: «На ней было красивое розовое белье».

Гадюка: Фоня-гонеф мыт де бейнер.  

(Гонеф – вор. Фоня-гонеф – представитель советской власти. Мыт де бейнер – буквально: с косточками – типичный).

В 1965 году в нашем городе снимали фильм «Гадюка». Боре было десять лет, а в фильме для массовых сцен нужны были дети. К тому же говорили, что за съемки платят рубль сорок в день. Уже в шесть утра на съемочной площадке выстроилась длиннющая очередь бориных ровесников. Из очереди было видно, как на площадке мальчиков делили на две группы. Первые были одеты в новые сапоги, косоворотки, и волосы у них были чем-то намазаны и блестели. Это были дети торговцев на базаре. Вторые были босоногие, в рваной одежде и чумазые. Это были беспризорники. Борю сниматься не взяли. Хоть кто-то и сказал, что он красивый мальчик, но для детей торговцев он был слишком худым, а для детей беспризорников слишком толстым. И все же он каждое утро ходил смотреть на съемки. 

На время съемок наш старый австрийский город поменял декорации и превратился в московский район времен НЭПа, но на Кобылянской, где обычно собирался весь город, все еще шла гражданская война, и стройными колоннами проходили белочехи. С роскошного черновицкого балкона их провожали пышные буржуазные дамы. Белочехи прошли, и на Кобылянской тоже начался НЭП. Появились частные магазины, рестораны, над «Канцтоварами» на углу повесили яркую вывеску «Ройзен и сын». 

Боря заметил, что к магазину на съемки каждый день стал приходить старик в старомодном макинтоше. На шестой день он подошел к Боре и сказал: «Ты видишь это, – старик ткнул пальцем в надпись «Ройзен и сын». – Моя фамилия Ройзен, сын – это я. У папы был магазин. Когда пришли эти советские, они его забрали». Он говорил по-русски с местным черновицким акцентом. Был ли вообще у папы Ройзена магазин – не известно, а если и был, то уж точно не в московском рабочем районе, в который преобразилась наша пешеходная улица.

Однажды вывеску сменили – кому-то из начальства не понравилась еврейская фамилия, – и вместо «Ройзен и сын» рабочие киностудии прибили новую доску: «Буйнов и сын». Когда старик в макинтоше увидел новую вывеску, он сказал: «Фоня-гонеф мы де бейнер!» 

Так советы во второй раз украли магазин у папы и сына Ройзеных. 

Долгожданный ящик: наруным, капцуным ин гойеше махытуным. 

(Наруным, капцуным ин гойеше махытуным: дураки, нищие и не еврейские родители жены или мужа в еврейских семьях. В 70-ые годы фраза употреблялась в связи с отъездом евреев из СССР и объединяла тех, кто решил остаться и не уезжать).

Почему долгожданный? А потому, что если семья заказывала фанеру на ящик, то все понимали, что они получили разрешение на выезд. Даже так говорили: «Вы слышали? Они уже заказали фанеру», – и не надо было уже ничего никому объяснять. 

Как только в середине комнаты устанавливали новый пахнущий стружкой ящик, раздавался звонок, и в квартиру неожиданно, как Мэри Поппинс с неба, влетал Яша – незаменимый упаковщик ящиков в Черновцах. Упаковка ящика была обязательной частью ритуала отъезда, частью совершенно ненужной, поскольку и отъезжающие, и сам Яша прекрасно знали, что в Чопе при таможенном досмотре все вещи разбросают, посуду разобьют, мебель поломают. Но пока Яша садился у ящика и с большим искусством заворачивал каждую мелочь в оберточную бумагу и находил ей место в ящике. 

Потом он делал перерыв на обед, выпивал неизменную рюмку водки, всего одну – сегодня надо было еще работать – и так же тщательно, как укладывал чужие вещи, натирал к борщу горбушку зубчиком чеснока и отвечал на вопросы хозяйки. Хозяйка всегда хотела узнать, кто еще укладывает ящики. Яша называл своих клиентов, а хозяйка всплескивала руками: «Так все едут! Кто ж останется, Яша?» На что Яша неизменно отвечал: «Наруным, капцуным ин гойеше махытуным». 

В это время в украинском театре шла пьеса местного журналиста Анатолия Кавказа под названием «Останови свой поезд». Пропагандистскую пьесу об отъезде и о том, как ужасно все там в Израиле этому автору поручили написать, чтобы как-то попридержать поток евреев из города. 

Для оформления спектакля художник нашел интересное решение. Посреди сцены он поставил настоящий большой ящик, на котором красными буквами было написано: «Останови свой поезд!» Театр, привыкший быть пустым, переживал аншлаг за аншлагом; все евреи города повалили на спектакль, чтобы посмотреть на настоящий ящик. Даже Яша пришел на спектакль. Он посмотрел спектакль с начала до конца и высказал свое мнение: «Крепко сделан. Этот выдержит». 

На следующее утро ящик исчез из театра. Его видели позже в Чопе, где он пересекал государственную границу. Наши отъезжающие узнали ящик по кровавым словам: «Останови свой поезд!» Кажется, с ним уезжали наруным, капцуным ин гойеше махытуным.