1

Одесса – город, который построили итальянцы, французы и греки, для того чтобы в нем жили украинцы, русские и евреи.

Но означает ли сказанное, что представители этих наций собрались в этом благословенном месте и поклялись жить одной дружной семьей? То есть если и не «долго и счастливо», то хотя бы умереть в один день. Нет, сказанное этого не означает. На самом деле все было несколько сложнее.

В какой это сказке у Андерсена сто лет не переставая кипел на огне суп? Так вот, в коммунальной квартире по адресу Преображенская, 21 пятнадцать лет не переставая длился скандал. Никто уже не помнил, по какому поводу он возник, но вроде бы… Вроде… Еще в первый день творения, то есть вселения, где-то в году одна тысяча девятьсот двадцать четвертом, героиня гражданской войны Анна Ивановна Штурм, которая гордо представлялась как «журналистка командующего первой Конной армией товарища Буденного» (что было, кстати, абсолютной правдой, так как Анна Ивановна действительно всю гражданскую войну вела у него журнал по учету лошадей), так вот, эта Анна Ивановна, зайдя в первый раз на общую кухню, случайно услышала там фразу, сказанную елейным голосом какой-то дебелой гражданкой в адрес лично ее, Анны Ивановны, мужа, тоже героя гражданской:

– Мужчина, а мужчина, вы рачки любите? Так вот, если сильно захочете, заходите ко мне…

Это уже потом выяснилось, что дебелая Нюська по кличке Тюфяк торговала рачками на Привозе и, предлагая эти мелкие креветки новому соседу, просто хотела наладить товарищеские отношения. Но Анна Ивановна этого же не знала. И потому сразу же запустила в Нюськину голову чугунной сковородкой. Так хорошо бы еще попала! Подумаешь, одной жертвой гражданской войны стало бы больше. Но она промахнулась. И сковородка врезалась в старый, убитый короедом буфет, который жена кооператора Шакаловского как раз устанавливала в своем законном углу коммунальной кухни.

– Сигизмунд! – заголосила кооператорша, – она изувечила нашу мебель!

– Какую мебель? – примчался на голос ее супруг.

– То есть как какую?! Нашу! Единственную! Нажитую честным трудом!

– Ах, эту… – отмахнулся кооператор, – Которую честным трудом… Ну, эту пожалуйста… Пусть увечит. Главное, чтобы она другую какую-нибудь не повредила. Которая у нас в зале стоит…

– Да я ее и за эту сейчас!..

И кооператорша бросилась на журналистку. К драке подключились мужчины.

– Да как вы смеете?! – кричали красногвардей-цы, отступая под натиском кооператоров. – Мы Вран-геля били!..

– А я вам не Врангель! – ругался в ответ вспыльчивый Шакаловский. – Да Врангелю бы на нашей кухне каждый накостылял! А я вам сейчас таких колчаков навешаю! Такое с вами проделаю, что вас потом ни один мавзолей не примет!..

– Наших бьют! – ворвался на кухню забойщик крупного рогатого скота с пересыпской скотобойни бегемотоподобный Иван Митрофанович Упокойбатько. Какое-то время он поозирался по сторонам, пытаясь понять, где тут «наши» и где «не наши», а потом пошел колотить всех направо и налево, справедливо рассудив, что среди тех, кто сейчас попадает под его пудовые кулаки, хотя бы один «не наш» обязательно да найдется. И тут уже в драку вступили все остальные обитатели коммуны. Иллюзионист Артур Костанжогло со своей сестрой, девицей очень нервного вида, которую он вот уже много лет подряд распиливал в местном цирке на глазах у благодарной публики. Дворничиха Маня Сырбул – мать пятерых удачных детей от пяти неудачных браков. А также довольно большая группа бывших вольных кочевых цыган, которые откликнулись на призыв советских властей начать счастливую оседлую жизнь и теперь вдесятером ютились в одной восьмиметровой комнате. И продолжалась эта война ровно пятнадцать лет с краткими перерывами на еду, сон и уход за ранеными.

– Ненавижу! – шептала, лежа в своей единственной комнатке, некрасивая тридцатилетняя дочь бывшего хозяина всей квартиры аптекаря Лейзеровича. – И когда это все закончится?..

– Не хочу тебя огорчать, Муся, но боюсь, что в лучшем случае – никогда! – отвечал ей супруг, крупный специалист-мыловар Иосиф Фрумкин, то-же не сильно красивый мужчина с не по возрасту старым лицом иудейского пророка. – Это как столетняя война между Англией и Францией. Знаешь, почему она все-таки закончилась? Нет? Так я тебе скажу: в связи с естественной смертью всех участников. Так вот у нас, по-моему, тот же случай.

Как и все иудейские пророки, Иосиф немножечко ошибался.

2

Новый жилец появился на кухне в самый разгар традиционного утреннего скандала. Какой-то белесый, малозаметный, как моль. Постоял в углу, а потом вынул из портупеи маузер и выстрелил в потолок. И стало тихо. Впервые за эти пятнадцать лет.

– Товарищ Херманис, – представился вновь прибывший с прибалтийским акцентом. – Латышский стрелок. Вычищенный из партии и НКВД за чрезмерное революционное рвение, проявленное мной при превращении деревни Большие Грязи Жлобинского района Могилевской области в коммунистический Город Солнца имени философа Кампанеллы. Что и привело этот населенный пункт к полной потере всего человеческого населения. Но у вас, я вижу, народ покрепче, – продолжал он, с уважением разглядывая забойщика Упокойбатьку, – так что тут, я думаю, у меня получится. А потому с завтрашнего дня начинаем жить по новой, коммунистической справедливости. То есть в коридоре остается только один электрический счетчик. Общий. И все платят поровну, кто бы сколько ни сжег. На кухне устанавливается дежурство: каждую неделю – одна семья. Убирает, готовит еду, и остальные обязаны это кушать. Носильные вещи сносятся в общий чулан, и каждый надевает то, что ему понравится. Вне зависимости от стоимости и размера. Красивая жизнь начнется у нас, товарищи! Поздравляю!

И тут… То ли револьвер товарища Херманиса так подействовал на окружающих, то ли… В общем, не знаю. Но только с этими первыми заданиями соседи латышского стрелка справились почти безболезненно. Конечно же, мыловарша Фрумкина какое-то время скрипела зубами, глядя на то, как ее достойный супруг, чтобы не помереть с голоду, вынужден есть запрещенную торой свинину, которую забойщик Упокойбатько каждый день таскал со своей скотобойни. Но потом и она успокоилась, сообразив, что скоро ее черед дежурить по кухне, и тут уж эти «конченные антисемиты» будут целую неделю лопать исключительно мацу, аж пока у них у всех пейсы не вырастут.

С одеждой тоже как-то разобрались. В основном все по-прежнему брали свое. Особенно из белья. Только дебелая Нюська однажды напялила-таки на себя вечерний туалет мадам Шакаловской: горжетку из горностая, шляпку с павлиньим пером, – и отправилась в таком наряде на Привоз торговать рачками. Но мсье Шакаловский подстерег ее еще при выходе из парадной. «Раздевают! Насилуют!» – сопротивлялась Нюська. Но на прохожих это произвело какое-то незапланированное впечатление. «Да ты еще спасибо скажи, старая адиётка, что на тебя такой интересный мужчина внимание обратил!» – с завистью проговорила какая-то прохожая. И Нюська в тот день вынуждена была торговать рачками чуть ли не в том, в чем ее мать родила. То есть в замызганной комбинации. Что клиентов ей, надо сказать, особенно не прибавило.

Ну а со счетчиком вообще получилось прекрасно. Просто цыгане сразу же заявили, что привыкли жить при свете костра и это электричество им «до лампочки», которую они и выкрутили. А чтобы платить за других, то до такого идиотизма даже ваш уважаемый чавела Кампанелла, будь он хоть трижды философ, в жизни бы не додумался. Их примеру последовали остальные. И тут квартира на улице Преображенской превратилась уже в настоящий «город солнца». То есть когда в городе было солнце, в квартире было светло.

– Кое-что начинает получаться. – похвалил всех товарищ Херманис, поигрывая своим маузером. – Но есть еще одно человеческое чувство, которое мешает вам всем стать настоящими людьми будущего. Оно называется ревность. Мелкобуржуазный, частнособственнический инстинкт. Но мы его сейчас победим. Теперь если какому-нибудь мужчине из нашей коммуны понравится какая-нибудь наша женщина, пусть даже чья-то жена, она обязана тут же удовлетворить его революционную страсть. И наоборот. При этом законные супруги удовлетворяющих друг друга коммунаров не должны, как в прежние времена, сразу же хвататься за сковородки, а напротив – должны всячески выражать свой восторг и радоваться тому высокому чувству, которое посетило их близких. Конечно же, – продолжил товарищ Херманис, – такие несегодняшние отношения пока под силу только представителям самого передового класса. Поэтому с нас и начнем. Я, например, уже давно хочу предаться любви с женой моего дорого товарища, потомственного пролетария Ивана Упокойбатька. И вот сейчас вы увидите, как мы с ней пойдем ко мне и начнем предаваться, а он останется здесь и будет радоваться. 

– Ах ты, гнида латышская!.. – заговорил было ополоумевший пролетарий. Но тут то ли опять же маузер, но скорее гордое нежелание прослыть недостаточно передовым заставило его замолчать и под взглядами обалдевших соседей проследовать на свои одиннадцать метров, где он трое суток не переставая пил самогон, допился до белой горячки, после чего была вызвана скорая помощь, и двое ухватистых санитаров скрутили ловящего зеленых чертей забойщика светлого будущего.

– Ну вот, – прокомментировали соседи по дому. – В одной квартире на всю СССР построили коммунизм, так и тех увезли в психиатрическую больницу. 

3

Случившееся с его единственным другом Ваней подействовало на товарища Херманиса самым неожиданным образом. Про Город Солнца он больше не вспоминал, револьвером своим не размахивал, замкнулся, к соседям не приставал. И так продолжалось довольно долго. Четыре дня. Но постепенно неистребимое желание бороться за какие-нибудь идеалы, которое с детства сжигало его несчастную душу, снова взяло свое. Он снял портрет философа Кампанеллы, висевший у него в красном углу, повесил туда абсолютно невозможную для себя вещь, то есть обыкновенную икону, и вызвал к себе на беседу Иосифа Фрумкина.

– Вот все я вам, евреям, могу простить, – сказал бывший революционный следователь. – Но зачем вы нашего Иисуса Христа распяли?!

– Во-первых, это не мы, а римляне, – отвечал ему обстоятельный Фрумкин. – А во-вторых, посмотрел бы я, что бы вы сделали с этим Христом, попади он в ваше жлобинское НКВД.

Товарищ Херманис вспомнил, какие методы применяли его соратники в работе со всякими политически невнятными личностями, и подумал, что в этом смысле Иисусу Христу с его распятием, может быть, даже и повезло.

– А вообще, – продолжал Иосиф, – сам я придерживаюсь другой религии, но если уж мы заговорили о Христе, то пока горела звезда над Иудеей и вела за собой волхвов, путь его уже был начертан. Путь страданий ради спасения рода человеческого…

Так они беседовали, выпивая по рюмочке. А между тем настал уже сороковой год, и в воздухе запахло очень серьезными неприятностями. Чтобы угодить товарищу Сталину, какой-то одесский начальник придумал, как можно остановить предполагаемого агрессора. С этой целью известному мыловару Иосифу Фрумкину было предписано в кратчайшие сроки разработать рецепт секретного, самого скользкого в мире мыла. Этим грозным оружием предполагалось вымостить широченную полосу вдоль всей государственной границы, чтобы пехота и кавалерия противника, вступив на нашу священную землю, сразу бы начали поскальзываться и падать на задницу, ломая себе конечности и теряя боевой дух. Иосиф пропадал на испытаниях своего мыла неделями, месяцами, а потом и вовсе исчез на целых полгода. И тут произошло невероятное. Его жена родила ребенка. О котором они с мужем уже и не мечтали. Да еще какого ребенка! Необыкновенной красоты мальчика с огромными, в пол-лица, зелеными глазами. 

– Это не иначе как на Иоськином мыле точно кто-то поскользнулся!.. – шептались между собой соседи. – А иначе кто бы на нее упал, такую красавицу?..

– Так, может быть, сам Иоська? – возражали другие.

– Ага, Иоська… Скажете тоже. А чего же у них тогда ребятенок получился похожий на ангела, а не на всех чертей?.. 

А потом все-таки громыхнуло. Это режиссер трагифарса под названием «Человеческая история» сообщал своей бесчисленной труппе, что время фарсов закончено и начинаются времена совсем уже не смешные.

И немцы стали подходить к Одессе.

– Надо бежать, – сказал Иосиф жене. – Ты же слышала, что они с евреями делают. Умные цыгане, например, уже уехали.

– И не подумаю, – отрезала Муся. – Это все большевистская пропаганда. Немцы – цивилизованные люди. И потом: хуже, чем нам здесь было, быть уже не может.

– Не знаю… – развел руками Иосиф, и пошел в ополчение. Отбиваться от цивилизованных людей.

4

Он вернулся глухой декабрьской ночью, когда «цивилизованные» давно уже были в городе. И как ему это удалось с его иудейским лицом?.. Непонятно. 

– Иоська! Живой! – встретил его в коридоре Упокойбатько, которого так и не взяли в Красную армию в связи с перенесенной им психической травмой. – А то тут какой-то мудозвон приходил из ихней комендатуры. Полицай, что ли… Так говорил, что они всех вашей национальности уже переписали на нашей улице, и тебя с Мусей, конечно, и пацана. И если, говорит, вы их к утру нам не выдадите, так мы вас тогда тут всех перешлепаем. Так что ты как раз вовремя… Нет, подожди! – замахал он своими ручищами. – Ты ж меня неправильно понял! Наоборот! Мы всей квартирой голосовали!.. Хрена лысого мы им выдадим, а не вас! Ишь, раскомандовались!.. А вовремя – это в том смысле, что будем обороняться…

– А может, и наступать, – вышел из своей комнаты сильно постаревший товарищ Херманис. – Нас тут теперь почти восемнадцать человек живой силы. И техника! – закончил он, доставая откуда-то с антресолей свой революционный маузер.

* * *

Иосиф спустился в подвал. Там сидела его жена в зимнем пальто, держа на руках закутанного в теплую шаль ребенка.

– Я ошиблась, – сказала она, не поздоровавшись. – Оказывается, хуже может быть всегда.

– Ты уже, наверное, знаешь, что тут произойдет завтра утром? – сказал Иосиф. – А три все-таки меньше, чем восемнадцать.

– Нашел время учить меня арифметике! – отмахнулась жена.

Потом они просто сидели рядом и не говорили уже ничего. Потом вышли в хрустящую снегом серебряную ночь. Посадили ребенка в санки. Прошли одну улицу, другую. Спустились к Слободке. И когда ворота страшного слободского гетто раскрылись перед ними, огромная, невиданная раньше звезда всего на одно мгновение вспыхнула в рождественском небе, чтобы, отразившись в прекрасных зеленых глазах их сына, исчезнуть, может быть, уже навсегда.