Несколько важных событий моей жизни произошли почти сразу, одно за другим. Я окончил институт и женился. К тому же мне пришлось поменять местожительство, переехав из Иркутска в Москву, где жила моя жена. Естественно, что родители болезненно переживали мой отъезд. А для папы это было просто невосполнимой утратой: рушилась вся система наших взаимоотношений, предусматривающая четкое разделение обязанностей. В частности, он отвечал за решение моих проблем. Я же со своей стороны делал все от себя зависящее, чтобы эти проблемы создавать. 

А тут я взял и уехал. Вместе с проблемами. За пять тысяч километров. Папа был потерян. Чьи проблемы он теперь должен был решать? 

– Как ты? – звонил он.

– Нормально, – успокаивал я его.

– На работу устроился?

– Пап, я же всего три дня в Москве.

– Не тяни с устройством, – просил он.

Отношения к работе у нас были диаметрально противоположными, он без нее не представлял свою жизнь, я же свою представлял. И вполне неплохо. 

Через несколько дней папа снова позвонил.

– Я поговорил со своим старым приятелем. Он обещал помочь тебе с работой. Записывай телефон…

Уже на следующий день я появился в солидном министерском кабинете. Министр, старый папин приятель, встретил меня, как родного.

– Ну что, орел, Москву приехал покорять? – вышел он мне навстречу из-за своего огромного стола. – Правильно, чего молодому в провинции делать? Давно нужно было приехать. Отец звонил, просил тебе помочь. Скажу честно, если ты пошел в него, то у тебя тут большое будущее. А работу мы найдем. Обещаю. Тем более, с твоим опытом.

– Я только что институт окончил.

– Ну, ничего. Как говорится, не боги горшки обжигают. Голова у тебя, вижу, есть, остальное приложится. Золотых гор, конечно, не обещаю… – Он на секунду прервался, решая, сколько пообещать вместо золотых гор. – Зарплата рублей в двести пятьдесят устроит? Сейчас я позвоню о тебе заму.

Зарплата в двести пятьдесят меня устраивала. Еще как устраивала. Молодой специалист мог в то время рассчитывать рублей на сто. В лучшем случае, чуть больше. Окрыленный теплым приемом на высоком уровне, я, уверенный в своей исключительности и профессиональной востребованности, летел по министерским коридорам. Хотелось петь и танцевать, но сдерживала официальная атмосфера ведомства. Хотя, после слов, сказанных в мой адрес министром, думаю, мог бы и пренебречь мнением окружающих. С моей-то головой.

Зам министра встретил меня хотя и вполне доброжелательно, но без особых восторгов по поводу моего появления в столице и у него лично. Пообещал помочь с работой и направил в главк. Оттуда меня перенаправили в трест… Потом в управление… И чем ниже я спускался по ведомственной лестнице, тем дальше оказывался от центра и тем суше был оказываемый мне прием. 

В конце концов, я оказался в полуподвальном помещении жилой пятиэтажки, находящейся где-то в Текстильщиках. Табличка у входа указывала, что в этом полуподвале обосновалось конструкторское бюро. У руководителя этого учреждения, сидевшего в закутке-кабинетике, видимо, не было возможности пересылать меня еще ниже (куда еще-то ниже?!). Сухо кивнув, он назвал сумму моего оклада и отправил меня оформляться в отдел кадров. 

Новая работа вызвала у меня чувство острой подавленности. Но давило не ее место расположения – депрессивная городская окраина с серыми жилыми пятиэтажками и безрадостными промышленными объектами – на Москву в моем представлении это походило мало. Не был основной причиной подавленности и назначенный мне оклад. Хотя, согласитесь, не каждая психика выдержит такое стремительное падение заработной платы: от двухсот пятидесяти рублей, обещанных мне в министерском кабинете, я буквально за пару дней скатился до реальных ста пятнадцати (какая-то издевательская сумма, если подумать – не сто десять, не сто двадцать, а сто пятнадцать, – именно так были оценены мои профессиональные возможности). Но и с этим моя молодая и еще не истрепанная экономическими реформами последующих лет психика худо-бедно справлялась. По-настоящему угнетала меня – да что там угнетала! заставляла страдать от безысходности! – запись, сделанная в моей трудовой книжке. Там было написано коротко и ясно: «принят на должность конструктора второй категории». И дело было вовсе не в болезненном тщеславии, совсем не вторая категория (похоже, согласитесь, на второй сорт) смущала меня, я вообще представления не имел, сколько категорий предполагает конструкторская должность. Пугала именно сама должность. Которая, как я подозревал, предполагала умение чертить. А я этим умением не владел. Не владел до такой степени, что еще в институте преподаватель, с искренним недоумением разглядывая мои каракули на ватмане, не мог поверить своим глазам. Наконец приходил к выводу, что я издеваюсь над ним.

– А что? – недоумевал я. – Что-то не так? Я старался.

– Старались? – хмыкал преподаватель. – А зачем вы тогда рисовали левой?

– Я правой рисовал.

– Вы левша? – с надеждой поинтересовался он.

– Нет.

– А как же, – не мог понять он, – вы собираетесь в будущем работать инженером? Вдруг вам придется чертить?

– Не придется, – успокаивал его я.

– Ну да, – соглашался преподаватель, ставя зачет. – Кому нужно ваше черчение.

И вот оказалось, что мы оба ошибались. Я – спасибо папе! – стал конструктором. 

Теплилась маленькая надежда на то, что все как-то образуется и рассосется само собой, что, несмотря на запись в трудовой книжке, черчение в мои обязанности входить не будет. Но надежда исчезла, когда мой новый непосредственный начальник подвел меня к кульману. Думаю, что меньшую растерянность я испытывал бы, подведи он меня к гинекологическому креслу для принятия родов. Там у меня, по крайней мере, был бы шанс, что роженица как-нибудь справится сама, без моего участия. Здесь же должен был «родить» я сам. 

Начальник развернул передо мной какие-то схемы на кальке и дал первое задание – их нужно было перенести на ватман, в трех проекциях. Углубляться в детали он не стал:

– Думаю, вы сами разберетесь. 

Я смотрел на схемы молча и враждебно. Начальник истолковал мое отношение по-своему:

– Человек, я вижу, вы серьезный и вдумчивый.

Но Бог все же есть. Только этим можно объяснить, что начальник закончил наше знакомство счастливым для меня сообщением о том, что с завтрашнего дня он уходит в отпуск. Правда, предупредил, что через месяц, когда вернется, мы займемся настоящей работой. Я был на седьмом небе от счастья – роды откладывались! Впереди целый месяц!

Из всех оставленных мне заданий, если честно, и так не самых сложных, мне больше всего приглянулся электрошкаф. Мне он понравился своими строгими и прямыми формами, немногочисленностью и простотой деталей. На деле же этот шкаф оказался не так прост. Он проявил коварность и подлость. К тому же изощренную глумливость и склонность к издевательству. При переносе на ватман он обретал самые невероятные формы, то он изгибался, то наклонялся, то вообще переворачивался, его прямая боковина вдруг искривлялась, становясь похожей больше на женское бедро. К тому же на углах откуда-то появлялись волосы.

– Что это за чудище? – поинтересовалась подошедшая сотрудница. – Вепрь?

– Нет, – не согласился я на вепря.

– Бизон! – предположил кто-то.

Тут же по ходу возникло еще несколько версий: «поросшая мхом болотная кочка в лунную полярную ночь» и «вулкан Этна сразу же после извержения»…

Надо было прекращать эту вакханалию болезненных фантазий.

– Это электрошкаф ЭЗПК – 3145/418, – как можно серьезней пояснил я. – Правда, я еще не закончил.

Последние мои слова потонули во взрыве смеха. Все ржали как безумные. Даже пожилой скупой на эмоции мужчина, сидящий в самом углу комнаты, и похожий на измотанного заботами многодетного отца-одиночку, хохотал до слез, стукаясь головой о чертежную доску.

В отделе я получил репутацию остроумного, не лезущего в карман за словом человека. Время за легким общением с сотрудниками, за разглядыванием проходящих за окном женских ног летело незаметно. Я даже ввел собственные стандарты красоты этих ног. Иногда за день таких, попадающих под эти стандарты, проходило до ста пар.

– Слушай, а когда ты собираешься сделать то, что тебе шеф поручил? – из самых лучших побуждений поинтересовался как-то во время перекура один из моих новых коллег. – А то ведь он скоро возвращается. Между прочим, к работе шеф относится серьезно, с ним эти шуточки не пройдут.

– Успею, – беззаботно отмахнулся я. – Неделя еще есть.

Но чем ближе был выход из отпуска моего начальника, тем хуже становилось мое настроение. Даже ноги за окном меня уже не так радовали. Я понимал, что нужно что-то предпринимать. Например, если бы была война, можно было пороситься на фронт. Но войны не было. Зато на мое счастье через пару лет в Москве должны были открыться Олимпийские игры. А сейчас по всему городу ударными темпами шло олимпийское строительство. И я слышал, что через райком комсомола туда можно получить направление. Причем по основному месту работу оклад сохранялся в неприкосновенности. 

– Хочу принести стране пользу, – с порога заявил я в райкоме. – Направьте меня на Олимпийскую стройку.

– Да нет такой необходимости, – отказывались идти навстречу энтузиасту олимпийского строительства.

– Направьте, – умолял я. – Я согласен на любую самую неблагодарную черную работу. Грузчиком буду работать, землю копать могу, выполню любое поручение комсомола. Я, если что…

В райкоме видимо давно не сталкивались с подобным народным энтузиазмом. Думаю, с военных лет.

– Ну хорошо, в Капотне идет строительство нефтеперерабатывающего завода, поедете туда?

– Конечно! Я прямо сейчас.

На олимпийской стройке по путевке комсомола я проработал четыре месяца. Причем брался за любую работу, демонстрируя крайнюю степень трудолюбия. Тамошнее руководство меня ценило, мои же соратники по физическому труду тоже относились ко мне хорошо, но, видя мое нездоровое рвение, снисходительно.

– Чего ты надрываешься? – пытались они из лучших побуждений остановить меня. – Сядь, отдохни. 

– Не могу, – сознавался я. И видя непонимание, пытался объяснить: – Видите ли, стоит мне только сесть, как тут же перед глазами всплывает кульман.

– Чего всплывает?! – не понимали меня. – Больной что ли?

Помимо возведения олимпийского объекта я активно занимался поисками новой работы в качестве инженера. Единственным моим требованием к работе было отсутствие необходимости в черчении. 

Когда же срок моего участии в олимпийском строительстве закончился, и я наконец объявился на основном месте работы – в конструкторском бюро, коллектив встретил меня с видимым любопытством. Всем было интересно присутствовать при моей встрече с начальником. Было понятно, что произойдет столкновение двух личностей, двух характеров, двух непримиримых взглядов на жизнь и работу. В моих глазах была видна дерзость и независимость, в глазах начальника настороженность, почти испуг. Но когда я протянул ему заявление об уходе по собственному желанию, он не смог сдержать вздох облегчения. Он как-то сразу повеселел и расправил плечи.

– Значит, уходишь? – он как мог попытался изобразить сожаление.

– Ухожу, – признался я. 

– Ну что ж… – он не находил нужных слов.

– Я там шкаф нарисовал, – показал я в сторону своего стола. 

– Да я видел, – махнул рукой начальник и успокоил: – Бывает. 

Выдержав небольшую паузу, он вдруг неожиданно поблагодарил:

– Спасибо.

– За работу?

– Нет, просто спасибо. Хороший ты парень

В его голосе чувствовалась радость.

Так мы расстались. Навсегда. А работу я себе нашел. Сам. Без помощи папы. В одном из ведущих институтов страны. С окладом в сто пятьдесят рублей. Не двести пятьдесят, конечно, но для молодого специалиста совсем неплохо. И главное, что чертить мне там не приходилось.