Мой папа и маршал

Замри, картавый, перед беспредельщиной!.. 

С. Довлатов

Мой папа всю жизнь картавил.

Бабушка говорила, что уже в звуках младенческих его воплей явственно ощущалось некое аристократическое грассирование.

Дальше – больше. Перед отправкой папы в первый класс дедушка и бабушка поскребли по сусекам старого комода и обратились к частному логопеду.

Через несколько недель интенсивных занятий с папой логопед начал заметно картавить, да ещё и произносить фрикативное «г». Причем, и то, и другое с житомирским акцентом. Папина же дикция оставалась на прежнем уровне.

Разгневанный дедушка намеревался потребовать у логопеда деньги обратно, но будущий школьник упросил его не делать этого ни в коем случае.

– Мы стахались! – горько плакал маленький папа. – Мы тхениховались! Но Абхам Хувимович говохит, что меня вылечить нехеально.., что он уже сам начал кахтавить и что я буду кахтавить всю жизнь!..

Что и произошло.

Комплексовал по этому поводу папа страшно.

По паспорту он звался Ароном Фроимовичем Черняховским, но всем новым знакомым представлялся как «Алик, пхосто Алик». Некоторым это даже казалось чуть ли не фамильярностью.

В сорок третьем году 17-летний папа был в эвакуации в славном городе Казань и подрабатывал в тамошней филармонии «стахшим куда пошлют». Однажды послали очень неудачно – на сцену, где ему предстояло разок подменить конферансье, ушедшего в неожиданный запой. Гордый от сознания своей миссии папа вышел на сцену и торжественно объявил выученное назубок:

– Людвиг Ван Бетховен! Кхейцехова соната – соната номех девять для скхипки и фохтепиано! Пахтия скхипки – лаухеат междунаходного конкухса Бохис Бхухман!

 Кто исполняет партию фортепиано – папа сообщить не успел, потому что в зале непроизвольно заржали. Лауреат международного конкурса испепелил его взглядом, а после исполнения нетрадиционно-весело принятой залом «Крейцеровой сонаты» свирепо искал его за кулисами по всей филармонии с целью набить пацану морду. Но сообразительный папа спрятался на чердаке, а лауреат Борис Брухман наутро покинул Казань. Говорили, что он потом вообще от любых гастролей в Казани отказывался категорически.

В коммунистическую партию папу приняли на фронте, в сорок четвёртом году, без прохождения кандидатского стажа. Видя, как глубоко переживает юный ефрейтор свой речевой дефект, его старался утешить даже замполит полка, грозный майор Криворучко:

– Ну что ты, прости господи, как нюня малая? Подумаешь… Да ведь даже и Ленин… Ведь картавил же?

– Ну да, кахтавил великий вождь михового пхолетахиата… – уныло отвечал папа, – но его пхи этом не звали Ахон Фхоимович!.. Словом, от ленинского примера ему легче не становилось.

После Победы папин год рождения (26-й) не демобилизовали, все остались дослуживать ещё шесть лет. Во время воскресных увольнений папу, как и всех без исключения воинов доблестной Советской Армии, очень сильно тянуло к слабому полу. Он научился сносно танцевать падеспань и падепатинёр, довольно лихо брать три струнных аккорда, но обольщать девушек задушевным чтением стихов Есенина и Маяковского, нежным пением под гитару у папы не получалось ну никак. Свои сексуальные обломы он по привычке списывал за счёт картавости. Не исключено, что был прав.

Когда папа женился на маме, в результате чего родился я, пожелание папы было одно-единственное – чтобы в имени сына отсутствовала проклятая буква, та самая. Оно было удовлетворено.

Через много лет, когда мы с женой ждали рождения сына, папа ультимативно потребовал именно того же… Мы не отказали будущему дедушке в этой малости.

Я в детстве понятия не имел, что папа картавит – мне казалось, что люди так и должны говорить. И привык к его голосу – укачивая меня, он обычно исполнял все известные ему песни советских композиторов. Так что всё, что он не допел девушкам в увольнениях – поневоле выслушал я.

Ну и в дальнейшей жизни я очень любил его слушать, рассказывал он чрезвычайно ярко и образно.

Где-то в классе десятом я его спросил:

– А ты с каким самым-самым знаменитым человеком в своей жизни лично разговаривал?

Папа задумался:

– Ну, навехное, это был махшал…

Я покосился на него с недоверием – эту хохму я уже знал от школьного военрука подполковника Очеретяного. Подполковник часто являлся на уроки военной подготовки подшофе и доверительно делился с нами своими военными воспоминаниями:

– Идём, это, значит, мы по Берлину: я, Жуков, ну и другие там маршалы… 

– Нет, – сказал папа, – мой-то махшал был вполне хеальный… И вообще – когда это я тебе вхал, говнюк?

В 47-м году папа служил в Н-ском полку, расквартированном в волжском городе Щербакове. Впоследствии его переименовали в Рыбинск, потом ненадолго в Андропов, потом город снова стал Рыбинском… Все три названия папа терпеть не мог произносить по вполне понятной читателю причине.

Как-то утром стоял он на посту в караульной будке, как попугай на жёрдочке. Мурлыкал себе что-то под нос, хотя «Устав гарнизонной и караульной службы» пение на посту строго запрещал. Ну так мало ли чего он там запрещал…

Непосредственно в поле зрения караульного обнаружились двое, неторопливо шагающие к будке. Один был папе прекрасно знаком – командир полка Судаков. Другой…

Другим был Главный маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза Павел Алексеевич Ротмистров!

Более неожиданным в военной части города Щербакова могло быть появление ну разве что генералиссимуса Сталина лично.

Что делал в семь часов утра маршал в расположении обычного мотопехотного полка, откуда он там взялся – не спрашивайте меня, я не знаю. И папа не знал.

Но не узнать Ротмистрова было невозможно – круглые совиные глаза под стёклами роговых очков, лихо по-казацки закрученные кверху густые усы, фуражка с кожаным ремешком под подбородком…Облик Павла Алексеевича был прекрасно знаком всем солдатам и офицерам по многочисленным фотографиям в армейской газете «Красная Звезда», по портретам в Ленинской комнате, красовавшимся под лозунгом «Слава советским военноначальникам!» (последнее слово – именно в такой редакции).

Двое приблизились. Докладывать по Уставу было необходимо, обращаясь к старшему по званию. Старшим явно был маршал.

И папа вдохновенно заорал, взяв самые верхние свои ноты: 

– Товахищ Главный махшал бхонетанковых войск, дважды Гехой Советского Союза Хотмистхов!!! За вхемя несения дежухства в хасположении полка никаких пхоисшествий не пхоизошло! Дежухный по полку – стахший сехжант Чехняховский!

И замер от счастья с дрожащей ладонью у фуражки.

Павел Алексеевич от громкого папиного крика даже поморщился. 

Потом сказал комполка Судакову:

– Понаставил ты, понимаешь, везде тут жидов…

И советские военноначальники пошли себе дальше.