Однажды сидели мы с приятелем моим Володей Ашкенази за рюмочкой, и я повествовал ему историю моей пламенной юношеской любви к поэту Осипу Мандельштаму. Признавался, что желаний в моей жизни имелось не так уж много, и в каждый отдельный момент я легко мог бы пересчитать их на пальцах одной руки. Маловато их было даже в молодости, а уж сейчас-то… Ладно, не будем останавливаться на этой непростой проблеме. В двадцать лет я страстно мечтал иметь собственный сборник стихов Мандельштама. Я хотел Мандельштама, пожалуй, даже сильнее, чем высокую, стройную и очень эффектную брюнетку Марину с моего курса.

У меня имелись стихи Мандельштама, но в какой-то слепой машинописи, к тому же бледные листочки папиросной бумаги почему-то имели неистребимый бензиновый запах – возможно, чья-то старенькая «Эрика» соглашалась работать только на бензине. Чтобы лишний раз не нюхать, я все эти пятьдесят стихотворений выучил наизусть, но все равно продолжал мечтать о книге. Солидной, академически изданной, с детальными комментариями, вариантами и подробным справочным аппаратом. Такой сборник в природе существовал, он был выпущен в большой серии «Библиотеки поэта», – и был для меня недостижим абсолютно. На черном рынке за него просили четыре моих стипендии, а в магазине «Березка» он стоил десять долларов. Покупка десяти баксов тогда вполне тянула на статью о незаконных валютных операциях – а беззаветно смелым человеком я не был никогда.

Мои мечтания стали оборачиваться реальностью в морозное январское утро 1979 года, когда я прибыл московским поездом на киевский вокзал, благополучно сдав сессию. Троллейбус высадил меня недалеко от дома, у красного университетского корпуса на Владимирской. И захотелось мне купить в киоске «Союзпечати» украинскую «Спортивную газету» – чтобы почитать об успехах киевского «Динамо» (московская пресса об этих самых успехах всегда писала с нескрываемым раздражением).

До открытия киоска оставалось двадцать минут, и столько же градусов ниже нуля показывал термометр на университетском корпусе. Надо было ждать. Но ровно через минуту я забыл и о морозе, и о «Спортивной газете», и о киевском «Динамо». За боковым стеклом киоска между туристической картой Киева и сборником избранных речей Л.И. Брежнева «Ленинским курсом» торчала ярко-синяя книжка, на корешке которой сияли золотые буквы «Осип Ма…». Верхний конец корешка не был виден из-за карты, но какая, Господи, разница – я все равно уже знал, что там дальше. Душа трепетала и пела в предвкушении обладания сборником Мандельштама, и наплевать было на то, что на морозе я постепенно коченел. Ради Осипа Эмильевича я и в генерала Карбышева был вполне готов превратиться.

Пришла наконец киоскерша, долго вытаскивала замок из замороженных дверных петель, включала в киоске свет и тепло… Я терпеливо ждал. Когда распахнулось обледеневшее окошечко, я указал перчаткой на синюю книгу: «Я уже полчаса ее жду…» Тетка из окошка глянула на меня скептически, долго выцарапывала книгу из плена – и наконец предмет моих вожделений улегся на прилавок. Я, трепеща, взглянул – на обложке значилось: 

 «ОСИП МАКОВЕЙ. БАЙКИ».

Если бы хоть еще одна буква на корешке была открыта… Сказка закончилась, ровно в полночь карета превратилась в тыкву, серые рысаки – в полевых мышей, а хрустальный башмачок Золушки разбился вдребезги. Ликовавшая в мандельштамовских горних высях душа мгновенно рухнула на грязный лед улицы Владимирской. Не то чтобы я плохо относился к творчеству классика украинской басни, но оно мне триста лет не было надо.

С той поры я неоднократно замечал: как только душа моя, фигурально выражаясь, алкала Осипа Мандельштама – жизнь взамен преподносила Осипа Маковея! 

Володя Ашкенази, терпеливо выслушав меня, сделал охотничью стойку на фразу: «Если бы хоть еще одна буква была открыта!» – и, вздохнув, поведал мне в качестве алаверды свою историю. Пожалуй, еще более горестную.

Разворачивалась она в декорациях эпохи Срединной Перестройки (для дотошных уточню – 1988–1990 годы), которая, в частности, характеризовалась тем, что говорить можно было уже что угодно, но до свержения идолов дело еще не дошло. Продолжали стоять на городских площадях и в домах культуры Ленины – гранитные, бронзовые, мраморные – и слушали из уст митингующих такую яростную антикоммунистическую риторику, такую махровую антисоветчину… Однако памятникам и бюстам это было по фигу – они все равно считали себя нерушимыми.

В 1989 году Володя Ашкенази был главным организатором бардовского песенного фестиваля, первого в истории славного города Сумы. Для концерта закрытия сняли областной Дворец культуры работников народного образования. Первую песню на гала-концерте Володя, будучи в своем праве, себе и отвел.

Для него это много значило. Песня была о любви к одной женщине. Любви безответной и трагической… В конце песни гордый Володя практически каменел от горя – но если бы эта самая женщина отозвалась все же на зов любви, то Володя был готов немедленно изменить свое агрегатное состояние. Дополнительная фишка была в том, что этой самой женщине на концерте предстояло сидеть в первом ряду – должна же она была, наконец, осознать силу чувств певца Ашкенази…

Володя договорился, что начало идет в полной темноте; затем занавес распахивается, и фигура перед микрофоном озаряется красным лучом; в финале на сцену идет полное освещение – и вот это момент истины, дальше решается уже Володина судьба.

В оговоренный момент занавес разъехался. Володя про себя отметил, что правая створка стала на место, а левая не доползла. В следующую секунду, когда исполнителя осветил красный фонарь, в зале раздались первые смешки. Потом смех стал нарастать неудержимо. Через минуту уже весь зал раскачивался от хохота, как будто вместо Ашкенази выступал Жванецкий.

Володя мгновенно проверил брюки – они оказались застегнутыми. Скосил глаза влево-вправо – никакой кошки на сцене не наблюдалось. Зрители продолжали корчиться и подвывать. В общем, песнь свою Ашкенази допел практически в бессознательном состоянии, на автопилоте.

Когда на сцену дали полный свет, Володя Ашкенази последний раз рванул серебряные струны, развернулся на 180 градусов – и наконец увидел то, от чего хохотал зал. Разверзшийся занавес обнажил над сценой лозунг воистину оригинального содержания:

«НЕ СТОЯЛ! – НЕ СТОИТ! – И СТОЯТЬ НЕ МОЖЕТ В БУРЖУАЗНОМ ОБЩЕСТВЕ!

В. И. ЛЕНИН»

Володя Ашкенази подбежал к заклинившей створке и стал остервенело дергать ее, пока она не отползла и не явила залу начало хлесткой фразы Ильича:

«ВОПРОС О ПОДЛИННО НАРОДНОМ УЧИТЕЛЕ…»

В первом ряду той самой женщины уже не было. Вопрос о судьбе большого чувства Володи Ашкенази уже не стоял – он решился сам собой, как-то уж очень быстро и бесповоротно.

…Приближаясь к концу, вспомнил один диалог из «Собачьего сердца»:

« – Мы, управление дома, – с ненавистью заговорил Швондер, – пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома...

– Кто на ком стоял? – крикнул Филипп Филиппович, – потрудитесь излагать ваши мысли яснее».

Я трудился, читатель. 

Я честно старался излагать яснее. 

Как уж там получилось – судить тебе.