Эта история произошла шестьдесят лет назад, но запомнилась она мне в мельчайших подробностях, будто случилась совсем недавно. Отношусь я к такому феномену совершенно спокойно, ибо прекрасно понимаю, что дело вовсе не в моей удивительной памяти, а в значимости самого события – сегодня для нас совершенно пустячного, а тогда для меня из ряда вон выходящего: 7 ноября 1947 года я ел настоящий торт... 

Погода в этот день выдалась дрянная: с ночи зарядил унылый ноябрьский дождь, несколько раз затем попытавшийся даже перейти в мокрый снег, что для Одессы в такое время года было довольно необычным. Домой, по случаю наступающего светлого праздника, нас из школы отпустили пораньше. Войдя в свой двор, я с радостью обнаружил, что мои сверстники – несколько пацанов восьми – одиннадцати лет – вопреки погоде азартно гоняют тряпичный мяч по лужам на разбитом довоенном асфальте. Я сразу же присоединился к ним, благодаря чему на время забыл даже о голоде – чувстве довольно неприятном, практически не оставлявшем нас в первые послевоенные годы.

Так вот, гоняю я, значит, с пацанами в футбол под ноябрьским дождем, а тут мама с работы пришла, отругала меня, промокшего, и в квартиру увела. Хорошо хоть разрешила моим корешам со мной зайти. Мама – прямиком в кухню, обед готовить, а мы в большой комнате на тахте расположились, старый альбом с фотографиями рассматриваем. Вскоре младшего, Шурика, домой позвали, и мы с Витькой остались вдвоем, лениво перелистывая страницы с пожелтевшими фотографиями. Честно говоря, мне эти снимки давно уже порядком надоели, а Витьке и вовсе неинтересно чужие физиономии рассматривать, но остался он в весьма реальной надежде, что моя мама его тоже накормит. 

Семья у Витьки была, как теперь принято говорить, неблагополучная: мама – горькая пьяница, старшая сестра – вообще оторви да брось... А Витька был парень неплохой, смышленый, во дворе его жалели и как могли подкармливали. 

Сидим мы это, а тут – стук в дверь (звонок не работал, потому что электричество еще не включили). 

– Толик, – кричит из кухни мама, – я занята, открой дверь!

Открываю – а передо мной дядя Леня стоит, наш дворник, еще более пьяный, чем обычно (и это понятно: завтра-то – праздник Октября!), и говорит: 

– Маму зови, я ее поздравлять буду с наступающим! 

А сам, покачиваясь, в руках картонную коробку держит. Я обомлел. «Вот это да!» – мигом пронеслось в голове.

…Дядя Леня незыблемо поддерживал древнюю традицию дворников еще «того» времени – к каждому празднику он обходил все квартиры нашего дома, вручая хозяйке торт, испеченный в том забытом уже довоенном году, когда решил заняться этим промыслом. Торт вначале, как говорили во дворе, засахарился, а со временем просто задубел. Процедура поздравления была крайне незамысловата. Накануне праздника дядя Леня стучал в дверь, двумя-тремя фразами поздравлял хозяйку с приближающимся торжеством, после чего вручал торт. Хозяйка благодарила и приглашала в квартиру. Там дворнику подносилась рюмка водки и что-нибудь закусить. От закуски он, как правило, отказывался, истово выпивал водку, с благодарностью принимал от хозяйки положенные в таком случае небольшие деньги – ну и свой торт, естественно, – и шел в следующую квартиру. За вечер дядя Леня обходил всех жильцов нашего дома, с каждым поздравлением становясь все пьянее и пьянее. 

Следует отметить, что именно в такие дни в полной мере проявлялось лучшее душевное качество дяди Лени, а именно – полнейший, всеобъемлющий интернационализм. Как уже подчеркивалось, наш дворник обходил все квартиры, а потому с Рождеством Христовым поздравлялись не только христиане, но и иудеи, и татарская семья – представители ислама в нашем дворе, а на Йом-Кипур, соответственно, – те же татары, православные, католики... 

Итак, я увидел дядю Леню, и дьявольский план созрел мгновенно. Сегодня я твердо уверен: только неистребимое чувство голода может заставить десятилетнего мальчишку придумать такое...

– Мама занята, кушать готовит. Давайте торт, я передам. 

Дядя Леня задумался. Очевидно, он прикидывал, как в таком случае к нему попадет обязательная рюмка водки. О другой, более существенной подробности он и не подумал... 

– Хорошо, – сказал дворник после некоторого раздумья, – только поспеши, мне еще вон сколько квартир обойти нужно. 

При этом он неопределенно махнул рукой в сторону погруженного в вечерние сумерки двора, из-за чего хрупкое равновесие дворницкого тела было нарушено, и я едва успел подхватить драгоценную коробку, после чего прикрыл дверь и с тортом пошел на кухню. 

Проходя мимо Витьки, я показал ему свою ношу, от чего Витькины глаза вспыхнули, как прожектора.

– Это дядя Леня, – сказал я маме, – он торт принес. 

Мама на секунду подняла голову от плиты, посмотрела на коробку, которую я держал в руках, и усмехнулась. 

– Найди в кошельке три рубля и вынеси ему. И не забудь поблагодарить! 

– А водка? – спросил я. 

– Перебьется, – после короткого раздумья ответила мама. – И так, наверно, уже еле на ногах держится. 

– Ма, а может, петух дать, а не трояк?

Мне уже было жалко дядю Леню.

– Мы что – самые богатые? – удивленно повернулась ко мне мама. 

– Так без водки же! – не сдавался я. 

– Сказала – три рубля, и все, не приставай!

Я понял, что дальше спорить с мамой бессмысленно, вынул из ее старенького кошелька три замусоленных рубля, прихватил «подаренный» торт и пошел к дверям. Поравнявшись с Витькой, я мгновенно сунул ему заветную коробку, которая тут же исчезла за тахтой, – я ведь говорил, что Витька был смышленым парнишкой.

...Дядя Леня от нетерпения (а может, и по какой другой причине) перебирал ногами, как застоявшийся конь Клима Ворошилова, когда я наконец предстал перед ним. 

– Мама благодарит за торт и желает вам здоровья и счастья! – отбарабанил я, протягивая дворнику трояк и стараясь не смотреть в мутные глаза моего визави. 

Дядя Леня, не увидев вожделенной рюмки, разочарованно вздохнул (так, мол, я и знал!), взял деньги и молча направился восвояси, – вот что водка может сделать с человеком! Я от удивления и рот открыл... Но, сделав несколько не слишком твердых шагов, «интернационалист» резко затормозил, будто наткнулся на невидимую преграду, и замер. 

Повисла гнетущая тишина. Я стоял чуть живой от страха. 

Первым нарушил молчание дворник. 

– Где торт? – почему-то очень тихо и совершенно трезвым голосом вежливо поинтересовался он. 

Я пошел ва-банк (а что оставалось делать?):

– Какой торт, дядя Леня, что вы ко мне пристали, честное слово! – затараторил я. – Мама передала вам деньги, я их вам только что отдал. Правильно? 

– Правильно, – без всякого выражения эхом отозвался совершенно обалдевший дядя Леня и обреченно повторил: – Где торт? 

Празднуя в душе победу, я решился прекратить эту не очень приятную дискуссию: 

– Дядя Леня, вы что – пьяный? Вы же его моей маме подарили, когда с наступающим праздником поздравляли. И она вас поздравила, даже деньги дала, – вон они, из кармана вашего жакета торчат. 

Окинув меня бессмысленным взглядом, пригорюнившийся дворник уходит. Я затворяю дверь и шепотом говорю Витьке (его дыхание я отчетливо слышу за своей спиной в темноте коридора): 

– Сожрем завтра, когда мои на демонстрацию пойдут...

Оставшись без орудия для добывания чаевых, дворник с горя направился в ближайшую «бодегу», как с легкой руки румынских оккупантов еще долго в Одессе назывались все пивнушки и другие им подобные заведения. Помещалась она буквально рядом – на углу Канатной и Греческой, в тесном подвальчике. 

Дядя Гриша, инвалид, потерявший ногу при обороне Одессы, собрался уже было закрываться, но при виде расстроенного постоянного (а значит, уважаемого) клиента прибавил света и галантно осведомился о его, клиента, здоровье. 

Как впоследствии рассказывал дядя Гриша, в ответ дворник произнес длиннейшую фразу, которую даже он – буфетчик бодеги – повторить стеснялся. Смысл же ее заключался в том, что какие-то «жиды сожрали торт» (с интернационализмом, видимо, к этому моменту было покончено). Смысл этот дяде Грише не понравился, потому что происходил буфетчик тоже явно не из китайцев. Но работа есть работа, и хоть расхожая формулировка о клиенте, который всегда прав, едва ли всерьез занимала инвалида, он тем не менее по требованию гостя налил сто граммов водки и кружку пива, которые, как было бы сказано в протоколе, «гражданин Плохенко сразу смешал и немедленно выпил».

Очевидно, эта кружка и оказалась той самой последней каплей, ибо прямо на глазах озадаченного буфетчика (на дворе-то поздний вечер!) дядя Леня стал никакой. Попытки хотя бы временно вернуть рассудок в огорченные и залитые алкоголем мозги клиента с помощью растирания ушей и поливания головы холодной водой результата не возымели. 

Когда дядя Гриша уже совсем отчаялся, в дверях бодеги замаячила реальная (еще какая реальная!) надежда в лице младшего лейтенанта милиции товарища Рымбайло – местного участкового оперуполномоченного, решившего после тяжелого трудового дня заглянуть на огонек. 

Вид дяди Лени, в полной прострации пускающего густую слюну на собственные брюки, участкового крайне огорчил. И не потому, что дядя Леня в таком состоянии мог стать легкой добычей агентов иностранной разведки, и даже не потому, что завтра утром он не сможет пронести мимо трибун, установленных на Куликовом поле, портрет Председателя Президиума Верховного Совета товарища Шверника. Нет, мысли младшего лейтенанта были в этот раз более приземленными. Хорошо зная пьяный нрав своего доверенного лица из шестнадцатого номера по Канатной, он понял, что приятное окончание тяжелого дня за рюмкой-другой «Московской» в размеренной беседе с инвалидом становится недосягаемой мечтой. 

Поэтому Рымбайло тут же подошел к дворнику и крепко встряхнул того за плечи. К общему удивлению, разрушитель заветной мечты участкового тут же открыл глаза, но своего начальника не узнал, потому что с быстротой, пьяному вовсе не свойственной, крепко схватил будущего лейтенанта за погон и заорал совершенно дурным голосом: 

– Как стоишь перед старшиной, салага?! Вон из блиндажа!!! 

Рымбайло и «мама» сказать не успел, как раздался легкий треск разрываемого сукна, и погон участкового пойманной ставридой затрепетал в неверной руке старшины запаса под совершенно бессмысленный хохот последнего. Оторопевший было страж порядка быстро опомнился и как полагается врезал обидчику, но тот почему-то не только не вырубился, но, наоборот, совершенно озве-рел и с ревом бросился на Рымбайло. Только с помощью подоспевшего на подмогу терпящей поражение власти дяди Гриши буян был усмирен и крепко спеленат двумя ремнями (не смотри, что инвалид, в таком деле главное – опыт, а уж его-то у буфетчика, слава Богу, хватало).

– Оформим протокол задержания, будешь свидетелем, – запыхавшись, сказал злой как черт Рымбайло. 

– А может, не будете оформлять, товарищ участковый? – жалостливо проговорил инвалид, всегда в таких случаях пытающийся защищать клиента. – Жалко ведь, утром проснется – от стыда сгорит... 

– Жалко?! – взорвался милиционер. – А меня тебе не жалко?! – он показал на свой начинающий заплывать глаз. – А форму мою?! – потряс он перед носом буфетчика вырванным с мясом погоном. – Он у меня, падла такая, за хулиганство загудит как миленький!

Лежавший до этого тихо, как беременная мышь, дядя Леня зашевелился, открыл совершенно ясные глаза и негромко произнес:

– Делайте что хотите, только торт отдайте, не могу я без него.

И заплакал.

– Какой еще торт?! – ошалел дядя Гриша. – Что ты плетешь, лучше быстро проси прощения у товарища лейтенанта, мишигинер коп!

– Придуривайся сколько хочешь, – вмешался в странный разговор участковый, который говорил уже совершенно спокойно, – а за дебош сегодняшний получишь по полной, это я тебе обещаю!

– И получу, – легко согласился дядя Леня, – но торт отдайте!

Пришла пора удивиться участковому.

– Что еще за торт, ты о чем, жлобина, нявкаешь? – Рымбайло скорчил самую, в его понимании, презрительную мину и повернулся к поверженному подчиненному.

– А ты его спроси! – дворник скосил глаза на дядю Гришу и многозначительно ухмыльнулся.

– А я что, знаю? – буфетчик уже пожалел, что защищал лежавшего. – Пришел пьяный, говорит, какие-то евреи его торт сожрали...

– Отдай торт, жидовские твои нахальные глаза!.. – вдруг заорал на дядю Гришу дворник.

Глядя на опешившего инвалида, участковый страшно развеселился. 

– Так что, Григорий, может быть, отпустим страдальца, жалко ведь? – он хохотал и подталкивал в бок пригорюнившегося буфетчика. – Нет, серьезно, развяжем его, бедненького, рюмочку нальем для поправки здоровья, а он нас за это отблагодарит по-своему... 

– Ладно-ладно, – пробурчал дядя Гриша. – В честь праздника угощаю.

Прозвучало это искренне. Рымбайло заулыбался, и даже дядя Леня с надеждой посмотрел на буфетчика, приподняв и повернув в его сторону голову.

– Ты еще посмотри! Вот я сейчас возьму разгон от Дюка и напью тебе полную немецкую каску!.. Кстати, что с ним будем делать? Товарищ лейтенант, здесь вам решать.

– А что уже решать? – младший лейтенант развел руками. – Как там Пугачев говорил в «Капитанской дочке»: казнить так казнить, а миловать так миловать!

А сам уже ремни развязывает, Плохенко из неволи высвобождает. 

Дворник слегка повел плечами, освободившись от пут, и заулыбался щербатым ртом:

– Я тебя так уважаю, участковый, – он поднял два больших пальца, – а тебя, Гриша, еще больше, но шибко мне обидно стало за торт. На кой хрен он вам сдался, отдайте по-хорошему, а, братцы? 

Но увидав потемневшие от гнева лица буфетчика и участкового, тут же скороговоркой добавил:

– Шутю я, шутю! Жри... кушайте на здоровье тортик... Тортик вкусненький.

И засеменил к выходу.

– Ты дывысь, яка подлюка, – вместо Рымбайло по ошибке перешел на украинский язык дядя Гриша. – Дэ вин бачив цей торт?!

– А что ты еще хотел услышать от этого мишигинера? – немедленно отозвался Рымбайло.

До чего же вкусным оказался этот удивительный торт, который наверняка по возрасту был старше нас с Витькой как минимум вдвое! Правда, нам пришлось изрядно поработать топором: никаким другим инструментом расчленить эту сладкую массу было невозможно. Края торта были несколько повреждены. Мы подумали, что эту вкуснятину до нас пытались отведать мыши, да не смогли: не по мышиным зубам оказался праздничный торт дяди Лени. Съели мы его в один присест – полностью, даже крошки собрали с газеты. 

Сколько лет прошло, а закрываю глаза и вижу: сидим мы с Витькой вдвоем в кухне и жадно разгрызаем сладкий-пресладкий камень...