Когда-то, очень давно, мой друг Серега жил в деревянном бревенчатом домике. Таких домиков вы не найдете ни на Бродвее, ни, тем более, в центре Москвы, зато в нашем городке они в огромном ассортименте. Внутри такого домика всегда печь, которую надо топить дровами, а снаружи обязательно живет собака на цепи.

Вот и Серега, чтобы не выделяться среди соседей, завел себе собаку. Прицепил ее на цепь у калитки и назвал Бобыч, потому что собака была кобелем. Бобыч стал бдительно охранять вверенное ему имущество.

Ну то есть как – бдительно? Приходишь, например, в гости, а Сереги дома нет. Не случилось никого дома, и висит такой амбарный замок размером с ананас. А собака? А собака дома. Бобыч высовывает голову из конуры и лениво так говорит:

– Га-а-а-аф…

Это значит: «Слышь чего, мужик, хозяев дома нет, и ради тебя одного я не собираюсь надрывать голосовые связки, тем более что на улице минус пятнадцать. Если ты собираешься вломиться в дом, то я тут типа ответственный, и я буду категорически против. Так что давай отсюда, проходим, не скапливаемся». 

Собаки, они вообще такие, умеют они буквально в одно слово вложить массу смысла.

А когда Серега дома, то Бобыч вылетает тебе навстречу из конуры со скоростью болида, брызжущего слюной и исходящего на лай, натягивает цепь (если подкрасться сбоку со смычком, то хороший скрипач может успеть взять на ней пару нот), встает на задние лапы и разве что тельняшку не рвет на своей мохнатой груди. И орет:

– Гав-гав-гав-р-р-р-гав-гав-ходит-здесь-всякое-гав-гав-гав...

Потом делает передышку на секунду, чтобы вдохнуть воздуха, и повторяет тираду с начала.

Это означает: «Хозяин дома, а ты пошел вон, у тебя свой дом есть, вот и иди туда, и нечего шарахаться, понаехали тут всякие, гав-гав».

И мимо него не пройти, потому что в радиус поражения Бобычем попадает вся дорожка, ведущая к дому, и каждый, кто все-таки попробует прошмыгнуть, рискует серединкой брюк и всем, что там находится.

А Серега, заслышав гавканье Бобыча, выходит на крыльцо и говорит:

– Свои, Бобыч!

Бобыч понимает слово «свои», хотя и не очень-то доверяет знакомствам хозяина. Он поджимает хвост и уходит в конуру с видом «Ну и ладно, ну и впускай в дом каждого встречного, только если он чего-нибудь свистнет, ко мне можете не приходить, я предупреждал!» И вот после этого можно уже открывать калитку и проходить в дом.

А жена у Сереги не имеет власти над Бобычем. Он не признает ее за хозяйку дома. С точки зрения Бобыча, иерархия в нашем мире выглядит так: на самом верху Серега собственной персоной, затем сам Бобыч, затем Катька, Серегина дочка, затем соседская сучка Найда, затем Серегина жена, и уже потом – все остальные. Все остальные находятся на такой низкой иерархической ступени, что сортировать их там Бобыч считает ниже своего достоинства. 

Я тоже нахожусь где-то там, на этой иерархической ступени, вместе с серой массой прочих, где-то между почтальоном и лягушками. И когда я прихожу, Бобыч дает мне это понять, потому что он – второй после Сереги, а я никто и зовут меня никак. Он знает, что я существо низшего порядка, пария и люмпен, и надо мной можно издеваться как угодно, и я ничего не смогу ему сделать. 

Однажды зимним вечером я пришел к Сереге, чтобы выпить с ним пива и потолковать о жизни. Серега как раз сплавил жену с Катькой куда-то в гости и наслаждался покоем и благолепием в полном одиночестве. Он включил музыку погромче и, слушая ее, стирал пеленки и колготки – так ему наказала жена, чтобы жизнь не казалась ему слишком уж прекрасной. 

И вот подошел я к калитке, а Бобыч вразвалочку выходит мне навстречу, и лицо у него сытое и счастливое. Это значит, что Бобыч только что пожрал чего-то из кастрюли и сейчас доволен, как кадавр. «Ну, что, – как бы говорит его вид. – Приперся, да? К хозяину, да?»

 – Давай, Бобыч, – сказал я ему. – Зови Серегу. 

Бобыч уже совсем было собирался открыть пасть и начать гавкать, как вдруг ему в голову пришла идея. Он уселся задницей на дорожку, вывалил язык и начал шлепать хвостом по снегу, всем своим видом как бы говоря мне: «А давай я не буду лаять, и посмотрим, как ты тогда попадешь в дом?»

– Бобыч, – сказал я ему. – Мне не до шуток. Начинай уже.

 Бобыч поглядел на меня и наклонил голову набок. Он знал, что звонка у калитки нет и сотового телефона у меня тоже нет, так что сигнализировать Сереге о своем приходе я не смогу. Или смогу?

Я набрал в легкие побольше воздуха и закричал:

 – Сере-о-о-о-ога-а-а-а!

Бобыч подпрыгнул на месте от восторга и даже немножечко взвизгнул. Игра начинала ему нравиться. Блестящие глаза Бобыча как бы говорили: «Ага, ты рот пошире раскрывай. Он и так-то глухой, как пень, а тут еще музыку включил». Кажется, он даже немного прослезился.

Из-за соседского забора высунула рыжую морду сучка Найда. 

– Гав? – спросила она у Бобыча.

– Гав, – жизнерадостно отозвался Бобыч. – Еще как гав. – Смотри, мол, сейчас самое интересное будет.

Сучка Найда тоже наклонила голову набок и с любопытством уставилась на меня.

Я занервничал.

– Боба, – сказал я. – Боба, я нервничаю. Боб. Бобик. Бобыч. Гавкай уже. Холодно ведь стоять тут.

Бобыч почесал ногой за ухом. «А кому сейчас тепло?» – как бы спрашивал он.

 – Бобыч, имей совесть.

Бобыч наклонил голову в другую сторону. Сучка Найда тявкнула. Очевидно, диалоги интересовали ее мало. Ей хотелось экшна.

– Заткнись, – недобро сказал я Найде. – Я разговариваю с этим сукиным сыном, а не с тобой.

Сукин сын вскочил, сделал два круга по дорожке, уселся рядом с конурой и снова захлопал хвостом по снегу. Язык свисал у него слева из пасти, и он еще умудрялся ухмыляться какой-то гнусной ухмылкой. 

«Ты проходи, не стесняйся, – говорила его ухмылка. – Давай проверим, укушу я тебя или нет».

Я не хотел проверять.

– Сере-о-о-о-ога-а-а-а-а-а-а! – завопил я снова, без особой, впрочем, надежды.

Сучка Найда заскулила. Ей стало скучно. Бобыч ободряюще гавкнул: «Сейчас, сейчас. Куда ему деваться. Не пойдет же он с пивом домой. У него там жена, она его домой с пивом не пустит».

– Бобыч, ты бессовестная скотина, – сказал я. – Где твоя мужская солидарность?

«Солидарность? – как бы спрашивал Бобыч, глядя мне в лицо своими честными глазами. – С кем, с тобой, что ли? Ты люмпен и пария с улицы, а я – второй после Сереги. Я могу тебя укусить, а что ты мне сделаешь?»

По крайней мере, отчасти он был прав. Я начал осознавать всю бесправность и безвыходность своего положения.

– Бобыч, – попросил я. – Ну будь ты человеком, погавкай! Тебе что, трудно?

Бобыч помотал башкой. 

Я решился и приоткрыл калитку. Бобыч радостно вскочил и подбежал как можно ближе ко мне, насколько это позволяла цепь. Он не лаял, просто показывал мне все свои белые зубы, оскаленные в этой его гнусненькой улыбочке. Найда приободрилась. Назревало долгожданное оживление сюжета.

«Вот сейчас он войдет, и мой Бобо прокусит ему ногу до крови, – как бы говорила ее радостная морда. – Он такой романтик, мой Бобо». 

Я передумал и закрыл калитку обратно.

Бобыч поник и насупился. Найда зевнула.

– Сволочи вы, – сказал я им обоим. – Ну все. Все. Война – значит, война.

Я отошел от калитки и перелез через забор, по сугробам обошел дом и вышел с другой стороны прямо к крыльцу. 

Бобыч обомлел. Было очевидно, что он не ожидал от меня такой подлости. От шока Бобыч на минуту потерял дар речи. Сучка Найда опомнилась первой и завыла. Следом за ней Бобыч швырнул мне в спину горсть отборнейших проклятий, сопровождаемых звяканьем натягиваемой цепи.

«Сударь, вы подлец, – лаял он мне. – Я вызываю вас на дуэль! Вы слышите? Я с вами говорю, сударь, да, да, с вами, у которого брюки по колено в снегу! Вы негодяй! Вернитесь, сударь, я откушу вам ноги!»

Я не слушал его. Я постучался и вошел.

– Привет, – сказал мне Серега. – Ты где шляешься, я тебя жду-жду, уж скоро мои женщины придут.

Я рассказал, где я шлялся.

– Да? – искренне удивился Серега и открыл пиво. – Занятно.

Мы немного побеседовали о том о сем, а потом и в самом деле вернулась Серегина жена с Катькой. Тогда я начал прощаться.

Серега вызвался проводить меня до калитки.

– Пойдем, провожу, – сказал он. – А то Бобыч тебя еще и вправду вызовет на дуэль. Он у меня такой.

Мы вышли.

Бобыч сидел рядом с конурой, подавленный и грустный.

– Свои, Бобыч, – сказал ему Серега.

«Да пошли вы», – как бы ответил ему Бобыч, провожая нас тяжелым взглядом.

И когда я закрыл за собой калитку и поглядел на Бобыча, он тоже посмотрел мне прямо в глаза и неожиданно громко и отчетливо сказал:

– Гав.

Я уверен, что это значило: «Я тебе это попомню, мужик. Я тебе так припомню!..» Двух вариантов быть не могло. 

И уже на улице в спину мне прилетело визгливое: «Козёл!», тявкнутое сучкой Найдой. 

…С тех пор прошло много времени. Серега давно переехал в новую пятиэтажку, а я купил-таки сотовый телефон. Но каждый раз, когда я оказываюсь на улице в холодную и ветреную ночь, я вспоминаю его, Бобыча.

Где-то там, в продуваемой всеми ветрами конуре, под забором, высунув морду на улицу и прищурив глаза, он лежит и думает обо мне. Он меня не забыл, я уверен. Он ждет меня. Он ждет, когда я вернусь.

И когда это случится, мне никто не позавидует.