Паша очень любил женщин. Самозабвенно. Трепетно. До боли. Просто обожал. Причем всех без исключения. Это про него анекдот: «Скажите, вы любите свою жену? – Конечно. Я всех женщин люблю».

Он любил молодых и пожилых, стройных и пышных (Паша никогда бы не позволил себе сказать «толстая»), красивых и совсем наоборот. Понятие «некрасивая женщина» для него просто не существовало. Мне даже кажется, что у него было какое-то особое зрение. Если я ему мягко намекал, что его очередная избранница «не очень», он отвечал, что я дурак и ничего в женщинах не понимаю. В чисто мужском кругу Паша откровенно скучал и даже казался нелюдимым, но стоило появиться женщине – и он становился душой компании. Он никогда не говорил о них плохо, терпеть не мог пошлых анекдотов и не хвастался своими приключениями. А им не было числа: любовь его была взаимной. Иногда мне удавалось уговорить его, и он рассказывал какую-нибудь историю. Я заслушивался. 

Жен своих он тоже любил. Их у него официальных было три. Он был по-своему хорошим семьянином: ходил по магазинам, стирал и убирал в квартире, возился с детьми, но по понятным причинам его рано или поздно выставляли. Он ничего не пытался делить и, собрав свой нехитрый скарб в небольшой чемоданчик, скитался по каким-то углам, общежитиям и чужим дачам. Правда, мыкался он недолго: его быстро подбирали. 

Зарабатывал он неплохо, но так как отдавал все женам и детям, которых у него было двое, то вечерами, а то и по ночам занимался извозом на своем убитом «москвиче». В силу покладистости характера и доброты он и после расставаний со своими женщинами оставался с ними в хороших отношениях: чинил им краны и розетки, вешал люстры и возился с их машинами – у него были золотые руки.

Надо сказать, что я тоже люблю женщин. Но, в отличие от Паши, я бы никогда не поехал за двести километров к подруге, зная, что на рассвете предстоит обратная дорога. Будь она хоть Джулией Робертс – не поехал бы. А с возрастом я уже и на другой конец города не соглашался ехать. А он ездил, а в молодости даже летал на выходные. География его похождений при Советском Союзе простиралась «до самых до окраин», благо и работа его предполагала частые поездки. Он бы не ограничился пределами Родины, но из-за какой-то шведки, с которой познакомился в Сочи, он столкнулся с соответствующими органами и с тех пор зарекся иметь дело с капиталистками. 

Я все ждал, когда он успокоится. Сам угомонился под пятьдесят: сначала заметил, что со своей лысиной и брюшком стал очень даже на любителя. А по причине явного оскудения возможностей начал бояться женских разочарований. И смирился. «Ну и ладно, и Бог с ним», – сказал я себе. Стал сомнительным удовольствиям, которые требовали еще и материальных затрат (а щедрости во мне тоже поубавилось), предпочитать диван и телевизор. И гордиться присвоенным самим себе званием верного мужа. Правда, я – это я, а Паша… Про меня не говорили женщины, что после меня все мужчины кажутся пресными, а про Пашу говорили. Я не писал им стихов, не прыгал ради них с моста в реку и с балкона от мужа. Не лежал в травматологии после нежелательной встречи и не замерзал на полустанке в Тверской области. Не брал регулярно кредит под Восьмое марта, возвращая его потом целый год.

Но я таки дождался. В последнее время он погрустнел и стал жаловаться на здоровье. Я прекрасно понимал, что его беспокоит, потому что на другие болячки он просто не обращал внимания. Я говорил ему про «виагру» и секс-шопы, но его это не вдохновляло. Меня настораживало и то, что он все чаще по выходным оставался один и, судя по голосу, выпивал.

Я со своими вечными хлопотами и ленью наконец-то выбрался к нему. Было лето, и Паша жил на своей плавучей даче. 

– Ну как ты? – спросил я, доставая из сумки пиво и его любимую копченую мойву. 

– Вторая жена звала внука нянчить. 

– И правильно! – назидательно заметил я. – Хватит тебе мыкаться, не мальчик уже.

Мы вышли на веранду и устроились в шезлонгах. От вида реки, свежего ветерка и пива я сразу отрешился от всех забот и почувствовал себя на вершине блаженства. А Паша стал нудить и завел нехарактерную для него песню о бесчинствах депутатов, все возрастающих потребностях детей и нехватке денег. Он за каких-то пару месяцев сильно сдал, а еще мне очень не нравилось выражение его лица: оно было неживым. Я что-то для приличия отвечал ему, а потом ушел в себя. И вдруг сообразил, что Паша замолчал. Я повернул голову и увидел, что он напряженно что-то высматривает. Я надел очки, но ничего такого не увидел. Ну, метрах в ста пятидесяти плыла в нашу сторону лодка. И все. Но он впился глазами в эту лодку. Я опять посмотрел на него: это был другой человек, его глаза сверкали.

– Это же Машка с Дашей! – закричал он и, вскочив, замахал руками. – Неужели не помнишь?

– Упомнишь всех твоих… – проворчал я.

– Я их почти два года не видел, – затряс он меня и тут же скомандовал: – Бегом за шампанским и цветами! Хорошего сыру и конфет, помидоров и мяса – вырезку или ошеек. И не жлобись, – он сунул мне двухсотенную, – если не хватит – доложишь, потом все отдам!

Паша прыгнул в воду и поплыл навстречу лодке, а я с мыслью, что ему не угомониться, потрусил за покупками.